* * * — «Еще раз моего брата тронешь — я тебя обезглавлю, инвектива с обсценной лексикой». Директор Дьюк: вид крайне обеспокоенный, ладони сложены домиком на животе. — Я не говорила «инвектива с обсценной лексикой», — вскинулась Дачесс. Хэл расплылся в улыбке. — Это меняет дело! А что ты сказала? — Выблядок. Дьюка передернуло, будто ругательство относилось непосредственно к нему. — Видите, мистер Рэдли? Проблема налицо. Директор Дьюк дыхнул недавно выпитым кофе. Галстук — дрянной полиэстер — у него был спрыснут одеколоном в количестве достаточном, чтобы заглушить телесную вонь. — Нет, реальной проблемы я не вижу. Хэл, краснорукий и морщинистый, пахнущий простором и лесом — землей Рэдли. — Проблема в самой сути угрозы. Обезглавлю! Это надо же такое выдать! — Моя внучка — вне закона. Дачесс еле сдержала улыбку. — Складывается впечатление, мистер Рэдли, что вы не можете уяснить себе всю серьезность ситуации. Хэл поднялся. — Я забираю Дачесс. Уроки пропустит? Ничего. Я с ней беседу проведу. Больше такое не повторится, правда? Дачесс хотела надерзить, пойти до конца — что она теряет? Ее остановила мысль о Робине, о том, что он успел завести сразу двух друзей. — Если этот… если Тайлер еще раз тронет моего брата, я ничего не обещаю… Хэл кашлянул нарочито громко. — Я больше не буду ругаться плохими словами. Дьюк высказал явно не всё, однако предпочел не задерживать Дачесс. Вслед за Хэлом она вышла из директорского кабинета. Ехали молча, Дачесс — на переднем сиденье. Добрались до развилки, но Хэл налево не свернул. Прямо перед ними восточный край небосклона, обращенный к предзакатному солнцу, отливал чистым серебром. Миновали молочную ферму с металлическими амбарами мятно-зеленого цвета, пронеслись по городку не шире кейп-хейвенской Мейн-стрит с притоками переулков. Дальше — по грунтовке, навстречу соснам, высоченным, как небоскребы. Сбоку, блеснув слюдой, скрылась в ущелье река. Выросли белоголовые горы с вальяжным серпантином дороги. Дачесс чуть шею себе не свернула, глядя в окно. Позади остались деревья, река вынырнула, зазмеилась в ей одной известном направлении. Хэл сбавил скорость, пропуская встречный грузовик с парнем в ковбойской шляпе, низко надвинутой на самые глаза. Остановились на пыльной каменистой площадке у обрыва, который, в свою очередь, являлся подножием горы со щетиной сосен. Хэл выбрался из кабины, Дачесс — тоже. Он пошел напролом. Дачесс старалась не отставать, и у нее почти получалось. Хэл, судя по всему, знал дорогу; каждая ветка была ему вроде указателя. Монтана, эти тысячи миль естественной тени, воды и земли, разворачивалась подобно карте на пергаментном свитке. Крепко пахло сосновой смолой. На милю впереди несколько человек в высоченных сапожищах застыли в светлой воде. Хэл прикурил сигару и пояснил: — Речка форелью кишит. Масштабность полотна умаляла рыбаков до крошечных точек. Хэл указал на горные пики: — Каньон отсюда всего в пятидесяти милях. По слухам, глубина у него аж до красной скальной породы доходит. Глушь, дикие места. В какую сторону ни пойди — затеряешься. Надо скрыться? Да легко. Миллионы акров пустынными лежат. — Поэтому ты здесь поселился? Сбежал? От мира прячешься? — Дачесс подфутболила камушек, проследила, как тот ухнул с обрыва. — Может, хватит нам уже воевать? — Не хватит. Он улыбнулся. — Твой брат говорит, тебе нравится пение. — Мне ничего не нравится. Пепел с сигары плавно лег на землю. — Индейцы называют этот каньон хребтом самой Земли. Вода там, внизу, бирюзовая, такого оттенка в других краях и не увидишь. А уж холодная! Потому что прямо с ледника течет. Дно илистое, ничего на нем не растет, никакая тварь не водится. Ни мути, ни взвесей, ни живности — только холод и чистота. Что-то в этом… потустороннее, тебе не кажется? Дачесс не отвечала. — В такой воде и отражения не как всюду. Мир наоборот, купол небесный вверх дном, а кроме купола будто и нету ничего. Вот Робин подрастет — повезу его в каньон. Катер возьмем напрокат, если ему порыбачить захочется. Давай и ты с нами. — Зря ты это делаешь. — Что я делаю? — Ты делаешь вид. Вид, будто у нас есть какое-то «завтра». Будто все по-твоему получится, будто мы — я и Робин — с тобой останемся. — Дачесс говорила тихо — жаль было тишину будоражить. Боковым зрением она заметила невысокие кустарнички с плоскими листиками и мелкими ягодами густейшего лилового оттенка. Хэл сорвал одну ягоду, бросил в рот. — Это черника. Он протянул черничину в открытой ладони, но Дачесс ее не взяла. Лучше сорвать самой. Ягода оказалась вкуснее, слаще, чем она думала. Дачесс набрала целую горсть, съела разом и принялась наполнять карманы — вечером угостит Робина. — Медведи тоже любят черничкой полакомиться. — Хэл наклонился, желая помочь со сбором ягод; лишь теперь Дачесс заметила, что на плече у него винтовка — та самая, из которой она училась стрелять. Она вдохнула поглубже и выпалила: — Ты как свалил, так и с концами. Хэл даже выпрямился — настолько опешил. — Ты нас бросил. Знал про маму — какая она и каково нам с ней живется. Знал, что она о себе позаботиться не может, не то что о других. Посмотри на себя, сравни со мной и подумай, где ты был, такой сильный и крепкий, когда нам… когда мы нуждались… Дачесс не закончила фразу. Принялась теребить бантик — если руки заняты бессмысленной возней, легче удерживать ровный тон. А ровный тон требуется, чтобы Хэл не догадался, насколько глубока ее боль. — А теперь ты мне экскурсию устроил: посмотри сюда, посмотри туда… Тебе даже в голову не приходит, что я все по-другому воспринимаю. Рядом с тем, что я повидала, эти твои красоты меркнут. Взять лиловый цвет, — Дачесс махнула в сторону черничника. — Для меня это не сладенькие ягодки, а кровоподтеки на маминых ребрах. Потому что у нее ребра были сломаны. Вода — это ее глаза; они тоже голубые и прозрачные, и знаешь, что в них видно? Что душа отлетела. Ты воздухом дышишь да нахваливаешь — мол, чистый какой, свежий; а я вдохнуть не могу, у меня в груди пуля, она и мешает! — Дачесс ударила себя кулачком в солнечное сплетение. — Я одна на свете. Я сама буду заботиться о Робине, а ты не лезь. Ты все равно с нами не останешься, потому что мы тебе по большому счету не нужны. Можешь сколько влезет воображать, что мне от твоей болтовни легче. А я тебя в гробу видала, Хэл! И Монтану твою, и ранчо, и кур с коровами, и… Она не смогла договорить — голос дрогнул. Но то, что уже было высказано, растянулось между ними, заволокло и сосны, и небосклон, тенью легло на облака, навеки похоронило обещание нового и светлого; их же самих умалило до двух ворсинок с божественной кисти, и они затерялись, ничтожные, на бескрайнем пространстве изумительного холста. Хэл продолжал держать сигару, но не делал затяжек. В его ладони всё еще лежали черничины — он их не ел. Размечтался, думала Дачесс; за нас решил. Ничего, она камня на камне не оставила от этих его планов. В глазах защипало, и Дачесс отвернулась, зажмурилась. Она не заплачет. Ни за что. 20 Кейп-хейвенское лето в конце концов все же поблекло; что до безмятежности, Уоку казалось, она давно утекает сквозь пальцы. Процесс запустило утро после гибели Стар — когда Айви-Ранч-роуд заполонили репортеры, а копы обтянули злосчастный дом Рэдли черно-желтой лентой. Тогда на улицах словно сделалось холоднее, померк лазурный горизонт. Матери перестали выпускать детей за пределы двориков и усвоили привычку запирать ворота. Как раньше — душевно, по-соседски, — в Кейп-Хейвене уже не было. Никто больше не привечал Уока — хорош коп, который дружит с убийцей! Уок держался: влезал в обывательские шкуры, находил оправдания настороженности. Летние вечера, столь располагающие к безделью, он посвящал обходам. Стучался в каждый дом, будь то особняк с колоннами на Кейлен-плейс или обшитый вагонкой коттеджик на улочке, максимально отдаленной от пляжа. Тискал фуражку, улыбался сквозь бороду (теперь он ее подстригал, и она выглядела аккуратнее), сам чувствуя, что от него разит отчаянием. Расспрашивал, убеждал, умолял, прощупывал почву, перетасовывал воспоминания. Увы: никто в ту ночь не видел ни посторонних автомобилей, ни пеших чужаков. Вообще ничего подозрительного, выходящего за рамки обыденности очередного курортного лета. Уок просмотрел записи видеонаблюдений из каждого магазина, из каждой кафешки на Мейн-стрит. Качество было кошмарное, результат нулевой. Уок стал патрулировать улицы по ночам, с заката до рассвета, по десять часов кряду; глаза свыклись с таким режимом, и веки, сомкнутые на миг, распахивались сами, ибо их соприкосновение причиняло саднящую боль. Он следил за Дарком — но с особой осторожностью. От любой попытки расспросов тот вскидывался, активизировался его адвокат, а за ним и Бойдовы ребята. Уок сделал пару звонков — в частности, одному полицейскому из графства Сатлер; а также изучил документацию о штрафах за бесплатный проезд по платным трассам. Рассчитывал подловить Дарка на мелкой лжи. Ничего не вышло. Марта до сих пор не согласилась официально представлять интересы Винсента, но Уок звонил ей почти каждый вечер, сообщал о результатах своих изысканий, по большей части ничтожных. Однажды в воскресенье они вместе поехали в Фейрмонт, повспоминали с Винсентом детство и юность — но стоило им только заикнуться о выстраивании тактики защиты, как Винсент сделал знак охраннику — мол, уводите меня. Сотня миль обратной дороги прошла в тяжелом молчании. Марта снова пригласила Уока к себе, они снова уселись на крыльце. Она приготовила блюдо вроде рагу, столь острое, что щеки вспыхнули изнутри; пришлось заливать пожар пивом, а язык и вовсе охлаждать в бокале под искренний смех Марты. Поговорили о ее карьере, о том, что Биттеруотер — именно то место, где знания Марты всего нужнее, ибо медианный доход здесь низок, а уровень преступности высок. Стараясь не подпустить снисходительности в улыбку, Уок рассматривал фотографии воссоединенных семей и письма детей, которых Марта вырвала из лап жестоких родителей.