Глава 5 Заместитель начальника управления спецопераций подполковник Лисовский. «Лис» – Придурок ты, Яша Гринкевич! – «Михалыч» был, как всегда, категоричен. Лицо капитана мгновенно налилось краской, но он промолчал, не зная, как ему реагировать на такую грубость младшего по званию. «Михалыч», пользуясь расположением «Лето», иногда перегибает палку. Хотя как сказать! Я тоже считаю, что капитан – влюбленный придурок, но я же в лицо ему это не высказываю. – Вот зачем ты девочку из фронтового госпиталя к себе перетащил? Ты что, генерал? Ты капитан – «Ванька ротный». Хорошо, что сержант твой такой живучий да языкастый, а то ты так и сгинул бы у стенки и девочке устроил бы веселую жизнь, – договорить «Михалыч» не успел. – Кулик! Живой? – вскинулся капитан Гринкевич. – Живой! Чего ему сделается? Третьего дня в госпитале с ним говорил. Глазастый твой «пернатый». Только глаза от наркоза продрал, а уже форму осназа в госпитале увидел. Порезанный в лоскуты, а верещал так, что даже «Лис» услышал. – «Михалыч» усмехнулся и стрельнул в мою сторону глазами. Вот хитрован старый! Ловко он свое участие в судьбе капитана прикрыл. Теперь Гринкевич вроде как мне обязан, а сам «Михалыч» как бы и ни при чем. Со временем правда, конечно, откроется, но это будет уже значительно позднее, когда капитан Гринкевич со своими разведчиками в нашем колхозе адаптируется. Мы возвратились в Ленинград и теперь сидели тесным кружком в собственном расположении – в здании ленинградского горкома партии. После той гигантской чистки партийного аппарата Ленинграда, которую устроили мы с Андреем, в здании появилось много новых людей и несколько свободных помещений, которые мы заняли, чтобы с относительным комфортом поместить свою группу. Народа в нашей группе прибавилось. «Лето» отобрал несколько очень качественных бойцов, да группа капитана Гринкевича почти в полном составе прибилась. После того кровавого цирка, что мы устроили на их прежнем месте службы, капитану с его разведчиками осталось бы жить недолго – замполиты бы затравили. Устроить веселую жизнь простому пехотному капитану политработникам как два пальца об забор. Да и нужен мне был этот капитан с остатками своей разведроты. Среди всей нашей сборной группы только я и капитан Яков Гринкевич свободно говорили по-фински, а бойцы капитана за три года прошли все круги ада. Наконец-то я нашел себе тех людей, которых искал несколько месяцев. Грамотных, хорошо обученных, бесстрашных и сумевших выжить на передовой. И, главное, очень надежных. Положиться на этих ребят можно было так же, как и на Грабаря, Батейко или «Михалыча». К группе капитана Гринкевича неожиданно даже для меня самого добавилась и лейтенант медицинской службы Анастасия Стрельцова. Маленькая росточком, замотанная, но не сломленная трудностями молоденькая девушка-врач. Появилась, кстати, с подачи того же «Михалыча» и с молчаливого одобрения «Лето». Разглядели эти двое в девчонке несгибаемый стержень. Готовность идти до конца, какой бы он ни был. Черт! Даже не знаю, зачем я забрал эту пичугу к себе в группу. Пожалел, что ли? Слишком наивная девчонка, хотя и военврач уже. Такую всегда хочется защитить. Детей она спасала…. Эта наивно-доверчивая комсомолочка ведь до сих пор не понимает, что самой младшей девочке из спасенных ею детей было пятнадцать лет, а женщинам, которых она под конец бабушками называла, едва исполнилось по тридцать. Голод и тяжелая работа по двенадцать-четырнадцать часов в сутки и почти без выходных – все они работали на заводе ЛОМО. Если кто не в курсе – Ленинградское оптико-механическое объединение. Сейчас этот завод иначе называется, но суть та же – оборонное предприятие. Ведущее в своей области – вся продукция идет на фронт. «Все для фронта. Все для победы!» Не девиз пустопорожний, а горькая правда жизни и единственное спасение от мучительной голодной смерти для простых жителей заморенного гитлеровцами Ленинграда. Рабочая карточка – пятьсот граммов хлеба пополам с опилками и отрубями в день на человека и кипяток в заводской столовой. Все они с этого завода – иначе первую блокадную зиму просто не пережили бы. Они и жили прямо на заводе, пока силы были. Потом их, таких доходяг, собрали и в эвакуацию отправили, но до эвакоцентра не довезли. Не буду я Насте говорить, что почти все, кого она с такой самоотверженностью спасала, или умерли уже, или в самое ближайшее время умрут от необратимых последствий длительного голодания. Нет. Наверное, это все же чувство вины перед такими людьми, как лейтенант Стрельцова, и простыми ленинградцами, вывозимыми через созданные по нашей инициативе эвакуационные центры. Эвакоцентры были центрами двойного назначения. В них не только помогали людям, но и переписывали и жестко проверяли тех, у кого не было документов. И это давало определенные результаты. Именно поэтому в каждом центре постоянно находился представитель Особого отдела Ленинградского фронта с двумя отделениями бойцов НКВД, переодетых санитарами, водителями, истопниками и прочими крайне необходимыми в таких центрах людьми. В голом виде, то есть в теории, идея была неплоха – резко сокращалось время для эвакуации ослабленных голодом граждан Ленинграда. То есть сортировка и первичная обработка больных и ослабленных голодом людей происходила прямо на месте, и в дальнейшем было значительно меньше путаницы с розыском родственниками эвакуированных детей. Мы же знали, какое количество детишек в нашем мире после войны не нашли свои семьи. Вот и решили, что так будет проще. Люди, проходящие через наши эвакуационные центры, уезжали в специально организованные общежития, созданные при крупных предприятиях, и в дальнейшем могли получить работу по специальности. Уезжали полными семьями или с предприятий, где их хорошо знали. Но, к сожалению, наша идея оказалась хороша только в теории, на практике получалось достаточно коряво. Жителей города вывозили и в течение всей блокады. Вывозили и детей. Тех, кого смогли собрать. Совсем маленьких детей к январю сорок четвертого года в Ленинграде не осталось. Совсем. Кто первую зиму не пережил. Кого все-таки успели вывезти. Кого съели. И это не страшная сказка. Это страшная правда. Родители на работе, а дети слабые – за ними охотиться проще. И стреляли людоедов, и штыками закалывали, и прикладами забивали, чтобы патроны на них не тратить, а толку – чуть. Даже сейчас нам попадаются, хотя в «колыбели революции» после снятия блокады с продуктами стало получше. По словам тех, кто первую зиму пережить умудрился. Кто во все это не верит, пусть в Ленинград на «Пискаревку» съездит. Пискаревское кладбище здорово мозги прочищает. Особенно ряды братских могил сорок второго года. Там фамилии и имена в основном у военных. Умерших гражданских жителей Ленинграда просто по улицам и квартирам собирали и в общую могилу закапывали. Валом. Некому было записывать. Бывало, что те, кто трупы по городу собирал и до «Пискаревки» довозил, рядом ложились – силы прямо посредине этой жуткой работы заканчивались. Вывезли детей на «Большую Землю». А куда довезли? В санаторий-профилакторий с калорийным и сбалансированным питанием? У кого такое питание во время той войны было? Кормили чем придется и тем, что смогли от себя оторвать. Был я как-то в Ярославской области. Занесло меня к старинному приятелю после ранения. Приехал, а друга нет – болтается где-то по району. И поехал я кататься по окрестностям – необходимо было где-то провести несколько часов времени. Качусь по дороге вдоль Рыбинского моря – так местные жители Рыбинское водохранилище называют, гляжу – церковь, древняя. Красивая! Даже в жутко разваленном состоянии величественная. Остановился, вышел ноги размять, да дошел сдуру к стенам церквушки. Дальше узенькая тропинка обнаружилась, и я по ней, турист гребаный, выперся. Да там не только скелет церкви. Сама церковь чуть сбоку располагалась и на небольшом удалении от дороги, а сбоку от нее ко мне ближе стоял кирпичный дом в два этажа с провалившейся крышей. Кирпичи красные старые, стены выщербленные, но крепкие – на века сделанные. Тропинка дальше петляет к роще с громадными дубами. Вот только не допетляла тропинка до дубов. Сразу за углом дома кладбище обнаружилось. Небольшое. И часовенка новехонькая с лампадкой горящей. Кладбище могил на сто пятьдесят. Может, и больше чутка – сосчитать я сразу не сообразил, а потом не до того было. Кресты простые, деревянные, покосившиеся. Глянул я на первую табличку и так и сел на скамеечку. И просидел на ней до вечера, а потом доехал до друга и молча нажрался в зюзю. В сопли. В дрова. Я же ленинградец. И на «Пискаревке» бывал, и историю своего города хорошо знаю, но именно здесь я нашел тех, кого увидеть никак не ожидал. Основное кладбище дальше располагалось – как раз за той самой дубовой рощей, а здесь прямо во дворе справа от церкви были совсем иные захоронения. Что я там увидел? Сорок второй год. У кого январь, у кого февраль, у кого март, у кого вообще июнь. Вот только года рождения – тридцать первый, тридцать второй, тридцать третий, тридцать четвертый. Маша, Миша, Софочка, Яша, Коленька – у большинства из них не было фамилий. Не сохранились. Только годы жизни и смерти. Сто двадцать пять граммов хлеба в сутки на ребенка в ноябре сорок первого. До этого монастыря доехали эвакуированные из Ленинграда дети. Вот только спасти их не удалось – необратимые последствия длительного голодания. Необратимые до самой смерти. Зимой сорок первого – сорок второго дети умирали первыми. И старики. И те, кто отдавал свое последнее детям и старикам. Долго мне потом во сне дневник Тани Савичевой покоя не давал: «Женя умерла 28 декабря в 12 часов утра 1941 г. Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 г. Лека умер 17 марта в 6 часов утра 1942 г. Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 г. Дядя Леша – 10 мая в 4 часа дня 1942 г. Мама – 13 мая в 7 часов 30 минут утра 1942 года… Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня…» Таня Савичеву вывезти смогли, а спасти – нет. Девочка тоже умерла от последствий перенесенного ею голода и общего ослабления организма. * * * В принципе можно было бы делать ту работу, на которую я нацеливался, когда летел в Ленинград, но первые партии винтовок с боеприпасами улетели в наше управление еще в сентябре, а пока мы ставили «колыбель революции» на уши, в Москву были отправлены несколько вагонов с оставшимися винтовками и боеприпасами к ним. Теперь имело смысл провести планомерную зачистку и, честно говоря, полное и безоговорочное уничтожение оставшихся в живых уголовников. Тем более что оперативную информацию «Лето» реализовал не всю. Мы поэтому и уехали по делу капитана Гринкевича – необходимо было сделать небольшую паузу в зачистках. Все-таки методы дознания «Лето» и его бойцов здорово отличаются от методов дознания оперативников местного уголовного розыска, а фильтры эвакуационных центров не выпускают из города мужчин без спецпроо́пусков. К тому же было шесть адресов, которые «Лето» не «засветил» совсем – он по этой причине и принялся уничтожать расколовшихся блатных. И утечку информации пресек, и вновь набранных бойцов потренировал, и дикой жути на пока еще остающихся в живых блатарей навел. По показаниям уголовников, по этим адресам жили мутные люди. Непонятные. У этих людей водились деньги и продукты, они не голодали даже в самые жуткие дни и иногда скупали ворованные ценности, но наехать на них блатные не пытались. Первая же попытка закончилась физическим уничтожением небольшой разбойничьей шайки, а это означало только одно: по этим адресам жили пособники немцев или финнов. И они интересовали меня больше всех остальных. Теперь для того, чтобы брать эти адреса, нам необходимо было опять спустить на город наших бойцов, подкрепленных оперативниками уголовного розыска, но в этот раз без «Лето». Безбашенный капитан морской пехоты был необходим лично мне – без него обитателей квартир я живыми не захвачу. Впрочем, светошумовые и газовые гранаты местного изготовления по моему запросу нам из управления уже доставили, а две опергруппы наркомата внутренних дел с нетерпением поджидали задержанных. Оставалось их только захватить. Живыми, невредимыми и пригодными для допросов. Кроме этого. Помимо оперативной информации «Лето», которую он получил не слишком принятыми в этом времени методами дознания, у меня был список агентов Елагина, который мне передал «Егерь». Тех самых агентов, которые якобы не имели выхода на немцев, но при этом это совсем не означало, что они любят советскую власть. И четверо из них пережили три блокадных года. Мне оставалось только выяснить, как им это удалось. * * * Первого и, как потом оказалось, действующего немецкого агента мы взяли прямо в подъезде его дома. Он редко выходил из своего логова, но все же иногда выбирался и всегда в неурочное время. Вот и в это раннее утро господин Смирницкий выполз из своей квартиры в Биржевом переулке в четыре часа утра. Воткнуть в парадное двух-трех оперативников мы не могли – это была бы такая засветка, что проще было плакат вывесить. На лестнице ждать тоже не вариант. А квартиру штурмовать… Кто здесь это будет делать? СОБРа и ОМОНа в этом мире еще не придумали, да и стреляются вражеские агенты сразу – знают, что в руки «мясников» НКВД лучше не попадать. Но сейчас война, и подобные методы допроса в контрразведке скорее норма поведения, чем исключение, разве что местные следователи анатомию человека не изучали и о болевых точках имеют самое смутное представление. При захвате агента врага действует только один закон – закон военного времени: расстрел на месте. Так что формально захваченного вражеского агента или их пособников на момент захвата в живых уже нет, а что с ним следователи сделают, чтобы он правду рассказал, никого ни на какой войне не волнует. Квартира была на первом этаже, и окна и черный ход мы худо-бедно контролировали, тем более что окна квартиры прямо во внутренний двор смотрели. Кстати, как потом оказалось, зря мы на это рассчитывали. Из квартиры господина Смирницкого был пробит отдельный выход в квартиру соседнего подъезда и дальше прямо на набережную. Семья, проживающая в этой квартире, как я понимаю, была уничтожена в самом начале блокады. Так что если бы немецкий агент хоть что-то заподозрил – ушел бы влегкую. Полквартала оцепить мы бы не смогли – приданные нам бойцы еле ноги переставляют. Чтобы не «светить» своего интереса, переодели «Кроху» в какое-то рванье и расположили ее в парадном прямо у квартиры. Проинструктировали, разумеется, чтобы никуда не лезла. Во второй квартире на этой лестничной площадке уже давно никто не жил, но квартира была закрыта, а сломать массивные двери без звука не получилось.