— Может быть, тренер пожалел ее. — Жаль деточку? Наверное, ей нужно попробовать танец живота. Смех. — Эта неуклюжая корова скоро переломает себе ноги. — А ее отец еще и обвинит меня, что я заблокировала ее! — Эй, он же с…ный водитель автобуса. Что он может сделать? Подать в суд? — Он страшный. Ты видела его глаза? Готова поспорить, он прячет в тюрбане ихний кривой нож… Смешки и хихиканье сопровождали девочек, выходивших из спортзала. Двери медленно закрылись. Я посмотрела на Лиину с сильно бьющимся сердцем. Она молча хрустит картофельными чипсами и смотрит прямо перед собой, словно в блаженном забвении. — Ты в порядке, Лиина? Она кивает, не глядя на меня. Я замечаю темный синяк у нее на запястье, другой на предплечье. — Ты упала? Она удивленно косится на меня. — Я… просто поскользнулась и растянула лодыжку. Ничего страшного. Тренер сказал, что мне нужно немного посидеть. — А как насчет синяков? Ты тоже получила их на тренировке? — Позавчера поскользнулась на льду. Нельзя получить кольцевой синяк на запястье от падения на лед. Я открываю рот, чтобы задать следующий вопрос, когда Мэдди подбегает к нам, скрипя кроссовками по деревянному полу. Болтающийся конский хвостик, румяные щеки, сплошные улыбки, объятия и просьбы поспешить в городскую библиотеку, пока она не закрылась. Завтра утром ей нужно сдать школьный проект. Я позабыла о том разговоре в спортзале. О Лиине, сидевшей на пустой трибуне и жевавшей картофельные чипсы. До сих пор. Пока не оказалась в этом скромном и опрятном доме, вместе со сломленными горем родителями. И я глубоко сожалею, что тогда не отреагировала на расистские шуточки и хулиганские нотки. Такие вещи изолируют человека от общества, делают его уязвимым. В результате он чувствует себя одиноким. У него нет группы поддержки. Возможно, именно поэтому Лиина оказалась одна на мосту Дьявола. И внезапно я понимаю, что ошибалась. То, что случилось с Лииной, было гораздо менее вероятно для девушки вроде Мэдди, окруженной близкими друзьями. Я провожу ладонью по губам. — Вы… у вас есть представление, где может находиться остальная часть дневника Лиины? — Нет, — голос Пратимы снова ломается. — Лиина всегда что-то писала. Она хотела стать писательницей, когда закончит школу. Она хотела путешествовать. Возможно, даже стать зарубежной корреспонденткой. Можете снова посмотреть в ее комнате. — Спасибо, мы попробуем. — Я колеблюсь, ощущая на себе взгляд Люка. Он хочет, чтобы мы закончили показ фотографий. Я набираю в грудь побольше воздуха. — Еще мы нашли… вот это. — Я кладу на стол фотографию кельтского медальона. — Он запутался в волосах Лиины, цепочка была порвана. Оба смотрят на фотографию. Джасвиндер медленно качает головой. — Я не видел, чтобы она носила это. Я поворачиваюсь к Пратиме. Она выглядит почти испуганной. — Я… я этого раньше не видела. — Вы уверены? — Это не ее вещь. — Пратима отодвигает колени в сторону от ее мужа и смотрит в пол. — Возможно, вы не замечали медальон у нее под одеждой? — нажимаю я. Молчание. Пратима потирает бедро, не поднимая взгляда. Я мысленно беру на заметку вернуться к этому немного позже, но тут вмешивается Люк. Он жестко стучит пальцем по снимку медальона. — Эти филигранные узоры на серебре выполнены в форме кельтских узлов, — говорит он. — Бесконечные узлы. Считается, что кельтский узел символизирует любовь или нескончаемую преданность. Некоторые христиане рассматривают их как символ Святой Троицы… — Только не Лиина, — резко и внезапно перебивает ее отец. Люк замолкает и пристально смотрит на них. Глаза Джасвиндера мечут молнии. — Она не стала бы носить ничего подобного, — он взмахивает рукой в сторону фотографии. — Это не ее вещь. Я быстро переглядываюсь с Люком, но его лицо остается бесстрастным. — Почему… зачем кому-то делать это? — снова причитает Пратима. — Зачем, зачем, зачем? — Иногда люди творят ужасные вещи, Пратима, — говорю я. — Иногда мы не можем до конца понять, какая тьма движет человеком. Но я обещаю: мы сделаем все возможное, чтобы найти и арестовать ее убийцу. А когда мы найдем его, то, возможно, узнаем причину. Я поворачиваюсь к Люку. — Я пойду наверх с Пратимой и еще раз осмотрю комнату Лиины. Я собираюсь отделить ее от мужа. Он удерживает мой взгляд и кивает. Рэйчел Тогда Понедельник, 24 ноября 1997 года Пратима наблюдает за мной из дверного проема, ведущего в комнату ее дочери. Я остро сознаю, что топчу ботинками палевый ковер. Протокол полицейской работы не предусматривает возможности снимать уличную обувь в жилых помещениях. За окном спальни виднеется белесое зимнее небо. Скоро стемнеет. Это темнота такого рода, которая наползает все раньше и раньше с каждым днем до зимнего солнцестояния и погружает нас в самую длинную ночь года. На туалетном столике Лиины лежат две глянцевитые брошюры с рекламой волонтерской работы в африканской миссии. Я вспоминаю о фотографии, найденной в ее бумажнике, о судне благотворительной организации. Ясно, что Лиина хотела вырваться из этого города. — Эти миссионерские суда находятся под управлением христианской организации? — спрашиваю я и беру брошюру. Пратима защитным жестом складывает руки на груди. — Вера не имела для Лиины никакого значения. Это было лишь средство, чтобы убраться подальше отсюда. Она хотела творить добро, помогать несчастным людям. Она… Голос Пратимы прерывается. Я молча смотрю на нее. — Лиина хотела оказаться там, где ее будут ценить, — с трудом продолжает она. — Мы… все мы хотим, чтобы нас ценили по достоинству, правда? Чтобы нас любили, чтобы мы чувствовали себя частью общего. Если у нас нет ощущения принадлежности, что мы можем назвать своим домом? В конце концов, это простой инстинкт выживания: если тебя выгоняют из группы или из стада, ты умираешь. Я гляжу на Пратиму и на мгновение задаюсь вопросом, не говорит ли она о самой себе. О своем иммигрантском опыте. Я гадаю, испытывает ли эта страдающая мать еще и другую боль, которую я даже пока не могу осознать. Я гадаю, может ли она свободно говорить со своим мужем. Насколько она одинока? — Пратима, отца Лиины беспокоило, что его дочь интересуется работой в христианской миссии? — Джасвиндер — ревностный поборник сикхизма. Он очень строго обходился с Лииной. Она проходила через период, когда отвергала разные вещи просто ради того, чтобы досадить ему. Она восставала против его контроля. Она отстранялась от всего, что было связано с ее культурными корнями. Она… она просто очень старалась вписаться в школьную компанию. — Типичный подросток, — мягко говорю я. Она возмущенно смотрит на меня. Чувство вины поднимается в моей груди, и я отворачиваюсь к туалетному столику. Рядом с брошюрами стоит корзиночка с ювелирными украшениями и другими безделушками. Я смотрю на них и достаю несколько предметов. Кольца, браслет, сережки, ожерелье с маленькой подвеской. Мать Лиины входит в комнату и останавливается у меня за спиной. Она понижает голос. — Снимок медальона с кельтскими узлами, который вы нам показали… мне нужно кое-что вам рассказать. Мое сердце бьется быстрее. Вот оно. То, что она скрывала от своего мужа внизу, то, что вызвало ее смущение. — Это то же самое, что и губная помада, которую вы нашли, — говорит она. — А может быть, даже книга стихов и записная книжка. — Что именно? — Она… — Пратима судорожно вздыхает. — Наша Лиина имела привычку брать вещи.