– Нет. – Одеколона есть? – Нет. – А что есть? – Ничего нет. Местные ушли, я осмотрел прилавок. Несколько видов круп, хлеб, сахар, лавровый лист, соль, мука. Всё. Петя купил две бутылки водки и ушел, даже не попрощавшись. Нашлась водка и для нас. – Что же вы местным-то водку не продаете? – задал я вопрос из чистой справедливости. – Если я им буду продавать водку, то они будут покупать только её. Денег-то у них почти нет, так пусть хоть детям что-нибудь купят, да и поесть себе. Она рассказала, как на неё писали жалобу. Хоть письмо и было анонимное, но местных в нем опознали по фразе: «Особенно плохо продавщица относится к коренным жителям поселка, редко продает им водку и одеколонные напитки». Мы вышли из магазина. У входа стоял, сворачивая самокрутку, пожилой ненец: – Продайте бутылку, сильно выпить охота. – Да мы тебе так отдадим, только покажи, как ты живёшь! – Олега снедало этнографическое любопытство. В прихожей небольшого домика стояла невыносимая вонь. Прямо на земляном полу в беспорядке валялись: ободранная тушка нерпы, горка наваги, грязная одежда, сети, скелет оленя и мешок с мукой. В жилом помещении всё было скромненько и, как говорится, со вкусом. На дощатом полу возле печки – матрацы, небольшой самодельный стол и скамейки того же производства. Запах прихожей переместился сюда. Мы отдали бутылку Никитичу (так представился старый ненец) и вышли во двор немного поболтать. – Медвежьей шкуры у тебя случайно нет? – неизвестно зачем спросил я. – Сто ты, сто ты, медведя нельзя стрелять, посадят. – А разве они здесь есть? – удивился Олег. – Приходят иногда, однако. – Куда приходят? – Сюда, – просто ответил Никитич. – Вот сегодня ночью один приходил. Стоит возле двери и говорит: «У, у!». А я ему: «Посол на х… посол на х..!» Еле прогнал. Мы с Олегом переглянулись. Начинал свежеть северо-западный ветер, а как быстро здесь раздувается метель, мы уже знали. Попрощались с Никитичем и пошли на судно. На чуть припорошённом льду возле самого берега я заметил свежие следы медведя. Олег подошел, взглянул на них, как-то отрешённо посмотрел по сторонам и довольно резво заскользил в сторону парохода. Я не мог за ним угнаться. А вскоре и судно, до этого прекрасно видное с берега, укрылось в пелене метели. Мне стало страшновато. Я побежал, ориентируясь на следы Олеговых лыж. Но вот позёмка начала укладываться в широкие полосы, толщина которых росла на глазах, и я, потеряв следы, сбился с пути. Попытался ориентироваться по ветру, но вскоре понял, что это бесполезно. Ветер лупил то с одной, то с другой стороны. Метель кружила по бухте. Я испугался. Не было сомнения, что я нахожусь где-то недалеко от судна, но шанс заблудиться и уйти не в ту сторону был очень велик. И тут я наткнулся на большой торос. Откуда он здесь взялся, было непонятно. Может быть, возник, когда ледокол ставил нас к ледовому причалу? Я сел. Поднявшиеся на дыбы льдины укрывали меня с трех сторон. Незаметно для себя, убаюканный завыванием метели, я задремал. Пошли сны, которые приходят к замерзающему человеку: я в одних трусах бродил по холодным коридорам парохода в поисках горячего душа, но не мог найти душевую. Это продолжалось довольно долго. Затем я уже стоял перед краном и пытался отрегулировать температуру потока. Кран скрипел, свистел, рычал, но брызгался холодной водой. Внезапно он так рыкнул, что я проснулся и прислушался. Рык повторился, уже наяву. Шел он с обратной стороны тороса. Несмотря на некоторое переохлаждение, я рванул вперед быстрее, чем Олег на лыжах. И тут зажгли огни на пароходе, и его образ высветился в двухстах метрах передо мной. – Только бы не подняли трап, – шептал я как заклинание, как клятву, как молитву. И Бог меня услышал. Трап оказался опущенным. Сзади приближалось чье-то тяжёлое дыхание. Я в два прыжка вскочил по ступенькам и нажал кнопку подъёма трапа. – А я? – раздался снизу хриплый голос Олега. – Ты что, бросаешь товарища в беде? На следующее утро пришёл ледокол и, помучившись полдня, вывел нас на чистую воду. Мы развернулись, я дал гудок. Нам ответила тишина, и только через пару минут послышался ужасный рык. Из-за одинокого тороса торчала белая с желтизной голова медведя. Когда он открывал пасть, обнажались влажные клыки размером с пол-литровую бутылку. – А, пошел ты… – подумал я. В.И. Ленин Виктор Иванович Ленин работал прорабом на судоремонтном заводе «Красная Кузница» в Архангельске. Поскольку парнем он был веселым и общительным, знали его очень многие. Ну и, конечно, из-за фамилии. По утрам он приходил на наш пароход раньше всех свежевыбритым и хорошо умытым. От него всегда пахло хорошим одеколоном. Он очень редко просил опохмелиться, делал это ближе к обеду, после которого любил немного подремать на мостике. Однажды Виктор Иванович пригласил меня прийти в ближайший выходной к нему на ужин. Жил он на Малоникольской улице, так что найти его дом не составило особого труда. Немного склонившаяся набок небольшая деревянная хата, маленький огородик да огромная поленница дров вдоль сарая составляли всю недвижимость, которой обладал Витя. В качестве движимого имущества были: одноухий кот, что жил в доме, да беспородный кобель на привязи в будке возле сарая. В субботу я не стал обедать в столовой завода, чтобы не портить себе аппетит, тщательно побрился, почистил ботинки и отправился в гости. Стоял лёгкий морозец, снег поскрипывал под ногами. Я вышел на площадь Терёхина, быстрым шагом пересёк её по диагонали, а от магазина до Витиного дома было уже рукой подать. Беззлобно залаял кобель, и хозяин с раскрасневшимся лицом выскочил во двор. – Заходи, – радушно распахнул он дверь и, обмахнув мои ботинки веником, подтолкнул меня к входу. Первое, на что я обратил внимание, была волшебная музыка Фаусто Папетти, она сразу успокоила мою мятущуюся душу. Второе – весьма богатый по тем временам стол. Хозяин явно имел выход на дефицит. Третье – необыкновенно красивые дамы, которые сидели за этим столом. Они приветствовали меня таинственными улыбками. – Лиля, – сказала одна из них. – Фаина, – сказала вторая. Я несколько замешкался, растерявшись в окружении таких красавиц. Витя пришёл мне на помощь. – Иннокентий, – сообщил он присутствующим, а немного погодя прибавил: – Иннокентий Бонч-Бруевич. – Боже мой, – сразу расстроился я, – ну зачем, ведь моя фамилия другая – Шпиндель, что в ней такого, чтобы стесняться? Вскоре, правда, выяснилось, что девушки неправильно его поняли и подумали, что фамилия моя Иннокентьев, а Бонн Бруевич – это имя и отчество. «Да ладно, – подумал я, – пусть зовут как хотят, не детей же мне с ними крестить». Я успокоился, сел в кресло и приступил к дегустации блюд и напитков. Пробуя деликатесы, я заметил одну небольшую закономерность: когда я ел икру, рыбу, колбасу и мясо, очень приятно было смотреть на Фаю, а когда пил коньяк, ел конфеты и мандарины, то на Лилю. Если лицо Фаи выражало доброжелательность и чуть заметную женскую озабоченность, то лицо Лили было сладким, как зефир с апельсиновым соком. Вместе они смотрелись великолепно. Поскольку пришел я с некоторым опозданием, хотелось их догнать, особенно по напиткам, но они так резво держали ход, что у меня ничего не получалось. Постепенно подошли к брудершафту, девушки уже звали меня без отчества, просто Бонч, и я отзывался на это имя, как собака на кличку. Суровым стылым вечером устроились мы спать. Я с Лилей лёг на печке, а Ленин – на кровати. Кровать у него была славная, из дуба, не какая-то там ДВП. Широченная, спинки полукруглые, инкрустированные медной полосой. Такую кровать я видел впервые. У девушек вначале произошло даже некоторое замешательство, никто из них не хотел лезть ко мне на печку, обе хотели спать на такой кровати. Я уже намеревался расстроиться, но тут Лиля, смахнув слезу, сказала: – Ну почему опять я, – и вспрыгнула на печку, как пантера на спину слона. К середине ночи от сладкой любви моей красавицы я не знал куда деваться. Со временем она, однако, успокоилась, и оставшуюся часть ночи я провел в блаженнейшем сне. Утром даже не хотелось вставать, но девушки без особой деликатности стянули меня с печки за ноги и усадили за накрытый стол. Я сидел в трусах, а поскольку пол был холодным, Лиля надела мне валенки и треух на голову от форточного сквозняка. В большой тарелке шипели только что поджаренные бифштексы, картошка в мундирах щекотала ноздри, а огромный кочан квашеной капусты брызгал соком, когда Витя вонзал в него нож. Опохмелялись сухим вином и вскоре пришли к тому блаженному градусу томления, когда не хочется уже ни есть, ни пить, ни говорить; а хочется только смотреть и смотреть подруге в глаза, испытывая порой желание залиться слезами умиления от того, что она есть на свете, сидит напротив тебя и смотрит на тебя такими же влюбленными глазами. Напротив меня сидела Фая. А напротив неё сидел, естественно, я, и никто в мире не сумел бы разрушить возникшую между нами гармонию. Лиля же запрыгнула Ленину на колени и самым бессовестным образом целовала его колючую бороду, залитые вином усы и голую, как коленка, голову. Вскоре Фая взяла меня за руку и повела в постель, а несколько минут спустя на печке заорал благим матом одноухий кот, на которого, как выяснилось, наступила своим массивным задом Лиля. Я целовал Фаины солёные губы, и мне было хорошо. Меня совершенно не интересовала причина их легкой солёности: то ли сказывалось то, что она живёт на морском побережье, то ли то, что за завтраком она особенно налегала на квашеную капусту. Какая разница? Весь остальной день я провёл в мягком кресле, балуя себя мелкими глоточками хорошего коньяка, пускал тугие колечки дыма сигаретами «Данхилл», в приятной полупрострации слушал завывания огня в мощном зеве русской печки и завывания метели во дворе. Завыла собака, и хозяин пустил пса в дом. Лохматое существо, покрытое сосульками, как ёлка шишками, пристроилось возле печки обгрызать обледеневшие лапы. Близился вечер, и по мере его наступления во мне всё больше росла тревога. Надо было идти на судно, но разбушевавшаяся непогода запросто могла закрутить меня, завертеть да и бросить в какой-нибудь глубокий сугроб, из которого я уже не смог бы выбраться. Ленин очень страстно, а девушки – поленивее, уговаривали меня остаться до утра, но долг звал меня на службу, и вскоре я, облачившись в свою курточку на рыбьем меху и клетчатый картуз с помпончиком, стоял у двери, тоскливо озирая приятную компанию. Ленин пожимал мне руку, а девушки посылали воздушные поцелуи, произнося со страстным придыханием: – До свидания, Бонч! Распахнулась дверь, и влажноватая пощёчина метели тут же залепила мне снегом всё лицо. Придерживаясь стены, я кое-как доковылял до калитки, а дальше уже шёл, не видя перед собой ничего. Если я натыкался на забор справа, то немного подворачивал влево, и наоборот. Наконец я выбрался на площадь Терёхина и попал окончательно в плен беспощадной круговерти. Тяжело было даже дышать, но я шёл. Картуз мой унесло, рукава и брючины плотно набило снегом, а я всё шёл не знамо куда, как в аду, надеясь лишь на чудо. И оно всё-таки произошло. Проплутав с полчаса и прочитав двадцать шесть раз «Отче наш», я вышел к проходной завода и ввалился в помещение, тут же усевшись на стул перед турникетом. Добрые женщины из охраны отряхнули меня метлами, вывалили снег из капюшона и рукавов, а из брюк я вытряхнул его сам. Придвинувшись к батарее парового отопления, я обнял её так, что никакая сила не смогла бы оторвать меня от неё. В тот момент она мне была дороже, чем Лиля и даже Фая. Вскоре я заснул, и разбудить меня, а уж тем более оторвать от батареи, не смогли даже бдительные работницы проходной. Проснувшись под утро, я обнаружил, что метель утихла, слегка подморозило, а мой пароход мрачной махиной стоит в двухстах метрах от проходной, выглядывая из-за стены цеха. Я медленно поплёлся к нему, зашел в каюту, включил обогреватель и уселся греться в его теплых волнах. Что-то изменилось во мне. Ленин через несколько дней уехал в командировку на Дальний Восток, и больше я его никогда не видел. Лилю с Фаей тоже не встречал, я ведь даже не знал, где они живут. Однажды случайно прослышал, что кто-то несколько раз звонил на судно, спрашивал Иннокентьева Бонча Бруевича, но вахтенный, понятное дело, не подумал, что это меня. А я действительно изменился. Попадая в случайные гости, я уже не выбираю девушку покрасивее, а ищу место потеплее, желательно поближе к огню или горячей батарее. В последнее время полюбил бесцельные прогулки по городу. Обязательно с собакой. Бонч всегда идёт со мной рядом и несет в пасти мои меховые рукавицы. Погуляем немного – и в тепло. Пес у меня тоже теплолюбивый. Олег Опрышко Олег Васильевич Опрышко родился 18 августа 1951 года в Сибири, в Кемеровской области. Пять лет жил с родителями в Казахстане и учился в средней школе. В 1970 году приехал в Ленинград, где окончил Ленинградское речное училище. Работал электромехаником на судах Северо-Западного и Беломорско-Онежского речного пароходства. Последнее время работает электромехаником на судах Mediterranean Shipping Company. Начало творческой деятельности в 2003 г. – публикация рассказов в районной газете «Ладога», литературном сборнике «Родники». В том же году стал членом литературно-творческого объединения «Невские Берега». В 2005 г. – публикации рассказов в литературном сборнике «Мариенталь» и членство в союзе писателей Ленинградской области и С-Петербуга. В 2009 вышел первый сборник рассказов «Байки старого боцмана». Принят в члены Межрегионального Союза Писателей России.