В эту зиму пикуни кочевали вразброд. Часть из них была на реке Марайас, часть на Титоне, а иногда группа в составе нескольких палаток приходила и останавливалась на несколько недель невдалеке от нас. Бизонов было довольно много, а в предгорьях мы охотились на всякую дичь. Сначала пришлось много возиться со стадом, но через несколько недель скот облюбовал себе пастбища, и после приходилось не так много разъезжать верхом, чтобы держать его в одном месте. Не могу сказать, чтобы я много разъезжал, но Ягоде это нравилось. У нас работало несколько человек, а я ездил охотиться вместе с Нэтаки, травил волков, ловил форель в глубоких ямах на речке или просто сидел с женщинами, слушая рассказы Женщины Кроу и матери Ягоды о старине. В комнате, которую занимали Нэтаки и я, стояли грубая печка с плитой и сложенный на глине камин; такие печи мы поставили и во всех остальных комнатах, кроме кухни, где положили большую хорошую кухонную печь. Раньше за исключением того периода, когда мы жили в Форт-Бентоне, женщины для приготовления пищи всегда пользовались камином и до сих пор они жарили в нем мясо и пекли бобы в переносном ящике — духовке. Кроме кровати и двух-трех стульев, в нашей комнате стоял еще дешевый лакированный стол, которым Нэтаки очень гордилась. Она постоянно мыла его и стирала с него пыль, хотя стол в таком уходе совсем не нуждался, и укладывала и перекладывала содержимое его ящиков. На окне у нас висели занавески, подвязанные синими лентами; в комнате стоял еще накрытый ярким одеялом стол, который я сколотил из ящика. С одной стороны камина стояло ложе, покрытое бизоньими шкурами, с плетеными ивовыми спинками по концам. Из-за этого ложа у нас возник спор. Когда я объяснил, какое ложе хочу сделать, Нэтаки стала возражать. — Ты меня огорчаешь, — жаловалась она. — Вот мы построили дом, обставили его красивыми вещами, — она указала на письменный стол, кровать и занавески, — и живем как белые, стараемся быть белыми, а ты захотел испортить все это устройством индейского ложа! Но я настоял на своем. Однажды вечером мы посетили лагерь, состоявший примерно из тридцати палаток. Главой здесь был Старый Спящий. Он владел магической трубкой и разными другими священными предметами. Старый Спящий занимался также лечением больных, причем важную роль у него наряду с отварами трав, применявшихся наружно или внутренне, играла еще и шкура горного льва note 47, а также молитвы, обращенные ко льву. Когда я вошел в палатку Старого Спящего. он приветствовал меня и усадил на место налево от себя. Нэтаки уселась около входа с женщинами. Над головой старика висела его магическая трубка, закутанная в шкуры и крепко привязанная к шестам палатки. На правом конце ложа лежала разостланная по спинке шкура священной пумы. Перед стариком на большой лепешке бизоньего навоза покоилась обычная трубка из черного камня. Уже давно, как мне рассказывали, он получил во сне приказание никогда не класть прямо на землю трубку, которую курит, и с той поры соблюдает этот запрет. Как и в палатках других знахарей, никому здесь не разрешалось обходить полностью вокруг очага, оказываясь таким образом между огнем и лекарствами; никто не смел также выносить из палатки огонь, так как это могло бы нарушить силу магических средств хозяина. Старый Спящий смешал табак и травку-швару, мелко изрубил смесь, набил и передал мне трубку, чтобы я раскурил ее: мы стали затягиваться из нее поочередно. Когда я принимал от него трубку, я брал ее одной рукой, когда передавал ему, он схватывал чубук обеими руками, ладонями вниз, растопыривая согнутые пальцы, набрасывался на нее, подражая повадкам медведя. Так поступают все знахари — владельцы магических трубок: это знак их ордена. Мы немного поговорили о погоде, о дичи, о местах, где живет племя. Женщины поставили перед нами еду, и я поел, как полагалось. Я пришел к старику в палатку, чтобы узнать кое-что и начал понемногу подбираться к интересовавшей меня теме. Я сказал ему, что в разное время в различных местах убивал пум. Вижу у тебя тут шкура пумы, закончил я. Это ты убил ее, или это подарок? «Солнце было ко мне благосклонно, — ответил он. — Я убил эту пуму. Все, что случилось, очень ик-ут-о-вап-и „очень мало солнца“, — переведем это, — в высшей степени сверхъестественно. Я был уже взрослым и сильным мужчиной. Я имел собственный дом, трех жен, которых ты здесь видишь. Все мне удавалось. Я жил счастливо. И вдруг все это изменилось. Если я отправлялся на войну, меня ранили. Если я захватывал лошадей, то терял их снова: или они издыхали, или их крали, или они калечились. Хотя я усердно охотился, мне почему-то часто не удавалось вернуться домой с мясом. А потом пришло самое худшее — болезнь. Какой-то злой дух вселился в меня и временами схватывал за сердце так, что я испытывал ужасную боль. Он хватал меня, где бы я ни находился, что бы ни делал, и боль бывала так сильна, что у меня кружилась голова, я шатался, а иногда просто падал и на короткое время умирал note 48. Я лечился, просил знахарей молиться за меня, давал лошадей то одному, то другому. Мне не становилось лучше, и я совсем обеднел. Наконец у нас осталось так мало лошадей, что их хватало только для перевозки имущества при кочевках лагеря. Отряды больше не брали меня с собой в военные походы; боялись, что я умру у них на руках или как-нибудь навлеку на них несчастье. Мне рассказали об одном человеке из племени гро-вантров, который страдал тем же недугом. Он купил магическую трубку, обладавшую большой силой, и при ее помощи поправился. Мне говорили, что он согласен продать трубку, но я не мог ее купить. У меня не оставалось пятнадцати или двадцати лошадей, чтобы заплатить за нее, я не мог дать даже одной. Я предпочитал умереть, чем допустить, чтобы мои женщины совершали переходы пешком. У меня не было родственников, которые бы мне помогли, не было таких родственников и у моих женщин. Да, я жил чень бедно. Все-таки я как-то сохранял бодрость, пытаясь всячески поправиться и добывать на жизнь для себя и семьи, наконец мои припадки, когда я на время умирал, стали так часты, что я перестал ездить на охоту и вообще куда-бы то ни было, иначе как в сопровождении одной из жен. Они не позволяли мне уезжать одному. Вот эта жена, последняя, отправилась однажды со мной на охоту. Мы в то время стояли лагерем на Пи-ис-тум-ис-и-сак-та (Дип-Крик) далеко вверх по реке, у ее истоков. Мы пошли пешком в сосны на горах Белт в поисках любого мяса. Лагерь стоял в этом месте уже более месяца, и все животные ушли к дальним предгорьям и повыше в горы. Мы долго шли, пока обнаружили много свежих следов. Наконец высоко на склоне горы я увидел маленькое стадо вапити, переходившее через полянку; оно скрылось в окружающем лесу. Ветер дул с подходящей стороны, и я пошел за ними; жена моя шла по пятам. Вапити спустились в глубокую лощину, пересекли речку на дне ее и поднялись по противоположной стороне. Но когда мы подошли к речке, то остановились потому что на тропе поверх следов копыт вапити виднелись свежие следы медведя и очень крупного. Он тоже вышел охотиться и опередил меня, идя по следам вапити. Я оставил их медведю и повернул назад. Я не хотел встречаться с ним там, среди густых сосен. Мы снова выбрались на полянку и вошли в лес в другом направлении, чтобы подняться к вершине горы. Мы снова обнаружили свежие следы вапити и очень осторожно, шаг за шагом, стали продвигаться по следам, всюду высматривая этих животных. Наконец мы подошли к подножию высокой скалы. Под ней лежали осыпавшиеся камни, росли кусты, низенькие сосны. Впереди нас прямо на солнце, подвернув морду к боку, лежал вапити, двухгодовалый самец; он крепко спал. Я взял с собой только лук и стрелы. Чтобы стрелять наверняка, нужно было подобраться близко, выше или ниже его, потому что животное лежало вдоль выступа скалы, и я приблизился к нему сзади. Стрелять в круп бесполезно. Я должен был пронзить стрелой его спину сверху или же стрелять ему в бок снизу вверх. Я решил пройти вдоль подножия скалы и стрелять вниз. Никогда я не шагал более осторожно и более медленно, чем в этот раз. Мне нужно было убить этого вапити, потому что мы сидели без мяса и уже несколько дней жили тем, что нам давали более удачливые охотники. Жена моя остановилась и села, чтобы я мог легче приблизиться. Я оглянулся и увидел, что она смотрит на меня, на вапити, делая мне знаки, чтобы я был осторожен. Я стал шагать еще осторожнее, если только это было возможно, и наконец занял удобную позицию для выстрела. Я согнул лук и отпустил тетиву. Я видел. как стрела вонзилась в вапити, видел, как он пытался встать. видел, как кровь хлынула у него из ноздрей, и тут мое сердце схватила боль! Я зашатался и умер. Я долгое время пролежал мертвым, потому что когда я ожил, солнце уже село и последние оставшиеся еще краски побледнели. Я лежал в углублении, вроде пещеры, куда моя жена перенесла меня, Я чувствовал себя слишком слабым, чтобы встать. Она принесла много сучьев и развела небольшой костер у входа в пещеру. Потом она принесла воды в куске шкуры вапити и мяса. Я напился, и она накормила меня: дала мне жареной печенки, мозговую кость, почку, но я не был голоден и смог проглотить только несколько кусочков. Она тоже не могла есть, нам было очень грустно. Оба мы поняли, что на этот раз я чуть не умер на самом деле. Она подошла ко мне, легла рядом и стала гладить мой лоб, уговаривая не падать духом; через некоторое время я уснул. Тогда моя тень отошла от измученного тела. Я был свободен, легок, как пузырек на воде. Я чувствовал, что могу отправиться куда захочу и в состоянии понять все. И вот, как будто меня кто-то вел или показывал дорогу, я вышел к красивой новой большой палатке, стоявшей одиноко на краю рощи, в глубокой, широкой долине, по которой текла прекрасная река. Не колеблясь, без всякого смущения я поднял входной полог и вошел в палатку. Хозяин ее, старый-старый человек, приветствовал меня, усадил рядом с собой и велел своей жене приготовить поесть. Мы курили, и он задавал вопросы. Я рассказал ему все, всю свою жизнь и как я сейчас страдаю. «Так, — повторял он все время, — „так“, „так“, „знаю“, „понимаю“. Мы поели то, что женщины поставили перед нами, и он снова набил трубку. «Слушай, — сказал он, когда мы закурили, — слушай. Когда-то я страдал, как ты сейчас, и, подобно тебе, искал помощи всюду, всякими способами и наконец получил ее. Волосы мои побелели, кожа в морщинах, я очень, очень стар. Но и сейчас я крепок и здоров и сам добываю мясо для этой палатки. И все потому, что я нашел себе могущественного целителя. Я жалею тебя. Сейчас я тебе скажу, что мне было велено сделать. Слушай внимательно мои слова, следуй моему совету, и ты тоже доживешь до глубокой старости. Прежде всего о твоей болезни: чей-то дух, может быть дух убитого тобой врага, каким-то образом проник в твое тело и вызвал злокачественную опухоль в твоем желудке. Ее нужно удалить, потому что она все растет и растет и давит на сердце. Если не остановить рост опухоли, то она скоро будет давить так сильно, что сердце не сможет работать; тогда — смерть. Ты должен убить горного льва и велеть выделать шкуру, оставив когти на лапах. Смотри за этой шкурой как следует, ночью подвешивай ее или клади в изголовье своего ложа. Ложась спать, молись, говоря: «Хайю, создатель когтей; хайю, создатель острых рвущих когтей, молю тебя, помоги мне. Вырви когтями эту опухоль, которая угрожает моей жизни и обязательно убьет меня, если ты мне не поможешь!» — Так ты должен молиться создателю когтей, тени самого древнего горного льва. Ты должен выучить три песни», — он научил меня петь их (тут старик спел их; нечего и говорить, что пел он с тем глубоким, искренним чувством, какое верующие вкладывают в священные песнопения). Он сказал мне также, что я всегда должен класть свою трубку на лепешку бизоньего навоза, так как бизон священное животное, и чтобы, молясь, я выпускал дым на все четыре стороны света, кверху — к живущим над нами, книзу — к нашей матери (земле). Тогда мои молитвы будут действовать сильнее. Должно быть, то место, где я нашел этого доброго старика, находилось очень далеко, так как тень моя вернулась к моему телу, только когда уже взошло солнце. Я проснулся и увидел, что оно светит в пещеру. Жена моя снова развела огонь и готовила на нем еду. — Оставь это пока, — сказал я, — иди, посиди со мной. Я рассказал ей все: где я был, что добрый старик говорил мне, и она обрадовалась. Тут же мы повесили как приношение половину стрел из моего колчана и язык убитого мной вапити. Потом мы отправились домой. Жена моя несла столько мяса, сколько была в состоянии поднять. Я мог нести очень мало. У меня было северное ружье note 49, но не было ни пороха, ни пуль; единственный кремень уже никуда не годился. Я взял на время у одного друга капкан и в короткий срок поймал им шесть бобров. Другой мой друг, отправлявшийся в Форт-Бентон продавать шкуры, взял с собой моих бобров и принес то, в чем я нуждался — новые кремни, порох и пули; я начал охотиться на пум. Я никогда раньше не охотился на пум, никто из нашего племени не охотился на них. Один человек случайно встретил и убил пуму; его считали счастливым, так как шкуры этих зверей всегда использовались как магическое средство. Из них делают чехлы для луков и колчаны; иногда владельцы шкур покрывают ими седла. Применение их в этом виде приносит верный успех на охоте и на войне. Итак, я никогда не охотился на этого зверя, но теперь должен был обязательно убить его. Снова жена и я отправились пешком в горы. Я взял и ружье и лук, чтобы убить дичь на мясо. Беззвучная стрела не спугивает никого; треск ружейного выстрела будоражит всех: спящие животные просыпаются, настораживают уши, нюхают воздух и выжидают. Мы шли вдоль берега реки. Тут и там на грязи и мокром песке ясно виднелись отпечатки лап зверя, которого я искал, но только отпечатки — ничего больше. Мы вошли глубоко в лес. Хотя здесь, может быть, проходило много пум, но они не могли оставить никаких следов на сухих опавших листьях. Мы поднялись выше, идя лесом, туда, где господствует камень, а деревья делаются мелкими и низкими. Там мы просидели весь день, выглядывая из кустов, окружавших это место. Один раз нам встретился небольшой черный медведь, в другой раз куница, но больше мы не видели ничего живого, кроме маленьких птиц и орлов, лениво кружащих около нас. Но незадолго до захода солнца к нам приблизилось пасшееся тут стадо горных баранов; они шли по ветру. Я наложил на лук стрелу и застрелил барана, маленького молодого самца. Он заблеял и упал; остальные сначала убежали в испуге, потом вернулись вместе с его матерью и стали с любопытством глядеть на него, осматриваться кругом, стараясь понять что произошло. Тогда я застрелил мать. Мы оставили ее на месте, рассчитывая на следующий день найти около нее пуму, взяли детеныша, сошли вниз с горы и заночевали у ручья. Так провели мы много дней. Мы устраивали ночлег там, где нас заставала ночь, и возвращались домой, только когда палатка нуждалась в мясе или когда лагерь переходил на новое место. Так прошло лето, и за все это время мы ни разу не видели зверя, которого я искал. Дважды за это время я умирал и каждый раз на более продолжительное время, чем раньше. Я совсем пал духом. Я не сомневался в сказанном мне во сне и был уверен, что старик говорил правду, но чувствовал, что умру раньше, чем сумею выполнить все, что он мне велел. От гор Белт мы перешли на Желтую реку, оттуда, переправившись через нее, к горам Сноуи. Затем наступила зима; на высоких склонах выпал снег, спускавшийся все ниже и ниже, пока горы не побелели до самой равнины. Теперь ничто, случившееся ночью, не осталось скрытым от меня: куда бы я ни пошел, снег рассказывал мне обо всем так же ясно, как если бы кто-нибудь присутствовал при этом, видел все, а потом передал мне. Вот здесь прошли, паслись, играли и отдыхали олени и вапити; здесь бродил медведь, переворачивая бревна и камни. Я находил следы волков, койотов, рыси, лисиц; все они охотились а свой лад, чтобы набить себе чем-нибудь брюхо. А вот, что это за куча ветвей кустарника, сучьев и листьев, грязно снега и земли? Из кучи торчит рог. А вот дальше кровь; что-то тащили по снегу. Ага! вон, вон там следы, большие круглые отпечатки лап, близко друг к другу. Здесь ночью пумa набросилась на самца оленя, убила его, наелась досыта, а остальное оттащила к логову и прикрыла валежником, какой смогла наскрести. Так я объяснил все это жене. — И пума не ушла далеко отсюда, — добавил я, — брюхо ее наполнено. Она лежит где-нибудь поблизости и спит. Но что мне было делать? Спрятаться поблизости и ждать ее возвращения? Она может не вернуться до поздней ночи, и тогда я ее не увижу. Она может, приблизившись, почуять меня, повернуть назад и больше не появляться. Нет, я должен выследить ее. Я пойду так же осторожно, как шла она сама, подползая к оленю, готовясь к прыжку. Я увижу ее раньше, чем она проснется и заметит меня; я убью ее там, где она лежит. Так я обдумывал, что делать. Я объяснил своей жене, что она должна следовать за мной в отдалении настолько близко, чтобы временами видеть меня, но не ближе. Жена радовалась. — Ты ее обязательно убьешь, — говорила она. Я был рад и взволнован. После стольких месяцев наконец найден след, по которому можно идти, и притом на снегу, а это почти то же, что увидеть вдалеке зверя и приближаться к нему. Подумай же, друг, подумай, какое я испытал отчаяние, когда обнаружил, что почти на виду у нас, около засыпанной туши оленя, зверь лежал на большом бревне, видел, как мы разговариваем и большими прыжками скрылся в темном лесу! Этого я не мог вынести. Снова у меня закружилась голова я зашатался и умер еще раньше, чем упал на снег. На этот раз жена доставила меня домой, вернувшись за лошадью для меня. Много дней я пролежал в палатке, слабый, с отчаянием в сердце. Я совершенно пал духом. Друзья приходили подбодрить меня. Жены их приносили отборное мясо, языки, сушеные ягоды, суп, всякие вкусные вещи. Мы ели хорошо, и день ото дня силы мои восстанавливались. Наконец, как-то вечером, один мой друг, уезжавший на охоту, вбежал в палатку. — Кьи! — сказал он, — у меня для тебя хорошие новости. В верхнем конце одного каньона, идя по следам раненого оленя, я нашел отверстие среди камней. От него к воде ведет хорошо утоптанная тропа; у воды она разделяется на много маленьких тропок. Там живет горная львица со своими детенышами. Я не спугнул их, даже не убил оленя, которого выследил до этого места, но немедленно отправился сюда рассказать тебе об этом. У меня опять появилась надежда, и, как только рассвело, я отправился к тому месту вместе со своим другом и женой. Мы поехали на юг, затем вверх по реке, привязали лошадей и вошли в каньон с высокими стенками. Оттуда было недалеко до пещеры. Ночью выпал снег; к пещере вели совсем свежие следы. В ней находились мать и трое детенышей, уже подросших. Они сидели где-то там в темноте, может быть, наблюдая за нами. Я боялся, конечно. Бывало, что эти звери убивали людей, проникавших в их логово. А у этой пумы были детеныши; тем более свирепо будет она защищаться. Да, я боялся, но несмотря на это, должен был войти внутрь. Не все ли равно, умереть там или где-нибудь в другом месте, от болезни, которой я страдаю. Я приготовился войти. Жена моя плакала и просила меня не входить в логово. Друг мой предложил, чтобы мы сидели и ждали выхода зверей. Я как следует уложил затравку на полке ружья, взял нож в зубы, стал на четвереньки и пополз внутрь. Вход представлял собой узкую, низкую дыру в стенке каньона; я своим телом почти совсем заслонил свет, но все же его оставалось достаточно, чтобы смутно видеть, что впереди. Я прополз немного и увидел перед собой два красно-зеленых глаза — широко раскрытые огромные глаза. Я пригнулся пониже, чтобы впустить больше света, и увидел старую пуму, ее уши, туго прижатые к голове, увидел, как кончик ее хвоста ходит из стороны в сторону. Пума заворчала, негромко, без злобы. Она лежала на брюхе и ее передние лапы двигались вперед-назад, отыскивая надежную точку опоры: она готовилась к прыжку. Менее ясно я видел позади нее детенышей. Я стал медленно поднимать ружье, но раньше, чем я смог прицелиться, она прыгнула. Я выстрелил. Пуля попала в нее во время прыжка; она навалилась на меня всем телом и вышибла из меня дух; я снова умер. Меня вытащили из пещеры и, пока жена хлопотала надо мной, мой друг вошел в логово, застрелил из лука трех детенышей и вытащил их вместе с телом матери. Пуля попала прямо в грудь. Наконец-то я добыл то, что мой сон велел мнe; я стал молиться и петь песни, как мне велел старик, прошло немного ночей. Однажды, сидя на своем ложе, я помолился и спел первую из песен. Только что я кончил петь, как что-то внутри меня лопнуло, и изо рта потекли кровь и гной. Боли я не чувствовал. Через некоторое время кровь перестала течь. Я выполоскал рот, встал и стал ходить по палатке. Здесь, в боку, я больше не ощущал давления. Я чувствовал легкость, казалось я мог бы бегать и прыгать, и мне хотелось есть. Я знал, что случилось: в точности как предсказывал старик, опухоль внутри меня была разодрана когтями. Я выздоровел. На следующий день мы принесли в благодарность большую жертву. С тех пор я здоров. И, мало того, мое магическое средство излечило многих больных. Кьи!» Вот один из рассказов, которые я слышал в ту зиму и занес в записную книжку. Поистине, нет ничего лучше веры и бодрости духа для излечения болезней духа и тела. Для нас с Нэтаки зима была счастливой. Она оказалась счастливой для всех, кроме Ягоды, который с трудом терпел «бесконечные холодные снежные дни». Не знаю, сколько раз он ходил в низину и обмерял ее. Столько-то акров здесь под овес, столько-то там под картошку, под турнепс, под горох. Мы можем, говорил он, купить много свиней и разводить поросят, не только скот. Весна наступила ранняя. К концу марта мы согнали быков и запрягли их в плуги. Старая миссис Ягода и Женщина Кроу подготовили небольшой участок в излучине реки и сортировали семена, полученные в отдаленные времена от своих племен, майданов и арикара. Я ничего не понимаю в пахоте и посадке, да и не хотел этому учиться. Нэтаки и я объезжали стада скота и обнаружили, что телята исчезают почти с той же быстротой, с какой рождаются. Волков было много. — Ах, как хорошо и спокойно! — воскликнула она, когда мы медленно возвращались верхом, проведя день в объездах пастбищ скота. — Наш прочный, теплый дом, наша уютная комната! Рабочие сажают и сеют для нас, наш хороший мясной скот пасется на холмах. Насколько все это лучше, чем жить в лагере, кочевать с места на место по беспредельной прерии, ежеминутно ожидая услышать крики врагов и свист пуль. — Ну, не знаю, — ответил я. — Здесь неплохо. Мне нравится место, которое нравится моей маленькой жене. Но разве ты забыла, как весело мы жили в лагере; танцы и пиры, большие охоты, истории, которые мы слушали вечерами. Все это ведь очень интересно, Нэтаки. — Стыдись! — воскликнула она. — Право, я думаю, что ты индеец, хоть у тебя и белая кожа. А я хочу быть белой, жить, как белые, и я просто заставлю тебя так жить. Слышишь! Ты должен бросить эти индейские привычки. В июне на наших полях с ростками посевов выпал снег толщиной больше фута, а когда он растаял, ударил мороз, и все замерзло. Ягода чертыхался громко и часто. В июле и августе мы пытались насушить сена, но как только мы накашивали траву, ее портили дожди. Осенью у нас нечего было молотить, не было ни картошки, ни турнепса, ни даже капусты, чтобы заполнить наш большой овощной сарай. После осеннего клеймения скота оказалось, что численность его увеличилась только на 15 процентов. Остальные 45 процентов, которые мы рассчитывали получить, съели волки. — Устройство ферм для разведения скота, — сказал Ягода, — напрасно расхваливают, это совсем не то. Давай распродадим все и займемся опять торговлей. Во всяком случае в нашем деле больше веселого и интересного. Я, конечно, согласился с ним, и он поехал в Форт-Бентон искать покупателя для фермы. Покупателя он нашел, но тот не хотел заключать сделки до весны, и мы провели на ферме еще одну зиму, для некоторых из нас тоже счастливую — для нас с Нэтаки, во всяком случае. Господи, что могло помешать нам быть счастливыми? Мы были молоды, любили друг друга; какое нам было дело до всего остального? ГЛАВА XXVIII. ДИАНА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ Май застал нас опять в нашем маленьком домике в Форт-Бентоне, но обосновались мы там ненадолго. Ягоде не терпелось взяться за дело, и, узнав, что продается форт Конрад, мы купили его. Этот форт, как я уже упоминал, был построен в верхнем конце большой долины на реке Марайас, где рукав Драй-Форк соединяется с главным руслом. Форт Конрад был невелик — всего два ряда соединенных между собой бревенчатых домиков с конюшнями и загоном на западном конце. Весь форт занимал три стороны квадрата. Но он стоял в хорошем месте, так как тут можно было рассчитывать из закупку шкур бизона и, кроме того, через него проходил путь из Форт-Бентона в форт Маклеод, и в летнее время по этой дороге начиналось очень оживленное движение людей и перевозка грузов. Особенно радовались покупке форта ваши женщины, Они с сожалением покинули наш дом на, Бек-Фет-Крике, а теперь появился новый, дальше от гор, в местности, где лето более жаркое и долгое. — Здесь, — говорила Женщина Кроу, — мои бобы, маис и тыквы будут расти по-настоящему. Я рада. — Вот счастье, — сказала Нэтаки, когда мы сидели в тени большого тополя у реки. — Смотри, как хороши эти деревья там наверху и внизу и красивый остров с молодым леском. А со всех сторон высокие, крутые холмы — защита от зимних ветров. — Да, — ответил я, — славное место. Оно мне нравится больше, чем прежнее. — Скажи мне, прошу тебя, — продолжала она, наклонившись и притянув меня к себе, — скажи: мы будем жить здесь всегда, жить здесь до самой смерти, и нас похоронят вон там, за рекой, где растут большие деревья. Я повторил ее слова и добавил «если будет возможно». Я увидел, как выражение радостного ожидания в ее глазах внезапно сменилось болью. — Зачем, — спросила она, — ну зачем ты все испортил? Разве ты не знаешь, что можешь сделать все, что захочешь? — Нет, не могу, — ответил я. — Никто не может всегда делать только то, что захочет. Но не будем заранее беспокоиться. Мы постараемся жить здесь всегда. — Да, вздохнула она, — постараемся. Не будем унывать. О доброе Солнце, милостивое Солнце! Смилуйся над нами! Дай нам дожить здесь в мире и счастье до глубокой старости. Уже в то время мы с Ягодой представляли себе наступающие перемены, но нам и не снилось, что они так близки. Мы надеялись, что старое, вольное, беззаботное время, продержится еще не меньше пятнадцати-двадцати лет. Однажды вечером без предупреждения, не написав ни строчки о намерении посетить нас, к нам из Форт-Бентона приехали Эштон и Диана. Они прибыли в форт на пароходе только накануне. Нельзя было представить себе большей радости, чем снова приветствовать их здесь. Нэтаки буквально плакала от радости, обнимая свою «дочь». Мы сразу заметили большую перемену в Эштоне. Его уже нельзя было называть Никогда не Смеется, — он начал шутить и смеяться, не успев вылезти из фургона; глаза его весело блестели, он бегал кругом фургона, как мальчик, беспечно выбрасывая из него вещи. Грустный, серьезный, молчаливый, медленный Эштон как будто переродился. Нам было приятно видеть эту перемену, мы радовались вместе с ним. А Диана! Да — вот это была женщина. Мне не хватает слов, я не могу описать ее. Настоящая Диана, лицом и фигурой, но с душой благородной, человечной, любящей, нежной женщины — чистой, хорошей. Кто мог бы поверить, что это та худенькая, хрупкая, большеглазая девочка, которую Эштон спас и привез в нашу палатку всего несколько лет назад? Возможно ли, что эта очаровательная, воспитанная, утонченная женщина родилась в палатке и кочевала со своим племенем по прерии, следуя за передвижением стад? Это казалось невероятным. Какой счастливый вечер мы провели. Как была оживлена и ласкова Диана, сидевшая то с Нэтаки, то со старыми женщинами, с любовью сжимая их в своих объятиях, расспрашивая обо всех мелких каждодневных событиях их жизни. Образование, путешествия, знакомства с широким миром не вскружили ей голову. Люди ее крови оставались ей дороги, как и раньше. Она сказала мне, что взяла за правило ежедневно произносить в своей уединенной комнате несколько фраз на языке черноногих, переводить один-два стиха с английского на материнский язык, чтобы не забыть его. Я старался мысленно найти причину перемены в Эштоне. «Может быть, — думал я, — он влюбился в Диану, собирается на ней жениться; он, возможно, уже женился на ней». Я взглянул на ее руку; на ней не было обручального кольца. Разошлись мы поздно. Диана ушла со старыми женщинами в их комнату, Эштон — в имевшуюся у нас свободную комнату. Когда мы остались одни, Нэтаки подошла, прижалась ко мне и тяжело вздохнула. — В чем дело? — спросил я. — Что тебя огорчает? — Ах, — воскликнула она, — я так расстроена. Сколько те времени я молюсь, чтобы это случилось, и ничего не получается. Почему он не женится на моей дочери! Может быть, он считает, что она для него недостаточна хороша? Или он не любит ее? Как он может не любить такую красивую, такую хорошую, с таким верным сердцем? — Маленькая, — сказал я, — не будь нетерпеливой. Я думаю, что все уладится. Разве ты не заметила, как он изменился, как он смеется, как у него блестят глаза? Я уверен, что он ее любит и если он еще не предлагал Диане выйти за него замуж, то попросит, когда сочтет, что настало подходящее время. Мы и не подозревали, как близко это время, какое неожиданное и драматическое событие приблизит его. Дело было вечером, через несколько дней. Эштон покуривал, сидя за столом в моей комнате. В камине тлел огонь, изредка вспыхивая и освещая грубые бревенчатые стены, и снова угасал, оставляя все в смутной тени. Диана и Нэтаки сидели вдвоем на ложе. Я валялся на кровати. Мы молчали, занятые каждый своими мыслями. На маленькую площадку перед домом въехал фургон, запряженный лошадьми, и мы слышали через открытую дверь серебристый взволнованный голос, спросивший: «Не можете ли вы мне сказать, сэр, живет здесь сейчас мистер Эштон?» Эштон вскочил со стула, сделал несколько шагов, остановился, что-то обдумывая, потом вернулся назад и снова сел на свое место. — Да, сударыня, — говорил Ягода, — он здесь. Вы найдете его вон в той комнате. Она вошла поспешно, не заметив нас. Пламя вспыхнуло и ответило бледное суровое лицо Эштона. Она быстро подошла К нему и положила руку ему на плечо. — Дорогой мой, — сказала она, — наконец-то я нашла тебя. Я писала тебе несколько раз. Разве ты не получал моих писем? Я свободна, свободна, ты слышишь? Я получила развод, я приехала сказать тебе, что все это было ошибкой, просить у тебя прощения, просить… — Диана, девочка моя, поди сюда, — произнес Эштон тихо, прерывая вошедшую. Девушка встала, приблизилась и вложила свою руку в протянутую к ней руку Эштона. Женщина — высокая, красивая, голубоглазая блондинка — стояла, глядя на них с удивлением и страхом, судорожно сжимая руки на груди. — Диана, дорогая моя, — продолжал Эштон, с любовью глядя ей в лицо, — ты выйдешь за меня замуж? — Да, вождь, — ответила она ясным, твердым голосом. — Да. Он встал и, обняв ее одной рукой, повернулся к другой женщине.