Весь тогдашний город можно было охватить одним взглядом. По углам большого прямоугольного форта из сырцового кирпича высились бастионы с пушками. Немного поодаль, за ним стояло несколько домиков, бревенчатых или из сырцового кирпича. Позади домов на широкой плоской речной долине рассыпались лагеря торговцев и трапперов, ряды фургонов с брезентовым верхом, а еще дальше на нижнем конце долины виднелось несколько сот палаток пикуни. Вся эта пестрая публика скапливалась здесь уже в течение многих дней, нетерпеливо ожидая прибытия пароходов. Запас продовольствия и товаров, доставленный пароходами в прошлом году, далеко не удовлетворил спроса. Табаку нельзя было достать ни за какие деньги. Только у Кено Билля, содержателя салуна и игорного дома, были еще крепкие напитки, и то это был спирт, разбавленный водой — четыре части воды на одну спирта. Кено Билль продавал этот напиток по доллару за стопку. В городе не было ни муки, ни сахара, ни бекона, но это не имело значения, так как имелось сколько угодно мяса бизонов и антилоп. Но все — и индейцы и белые жаждали ароматного дыма и пенящихся бокалов. Все это наконец прибыло, весь груз парохода состоял из табака и спиртного и, кроме того, некоторого количества бакалеи. Не удивительно, что гремели пушки и развивались флаги, а население приветствовало появление парохода криками ура. Я сошел на берег и поселился в отеле Оверлэнд, бревенчатом доме порядочных размеров с рядом пристроек из бревен. На обед нам подали вареный филей бизона, бекон с фасолью, лепешки из пресного теста, кофе с сахаром, патоку и тушеные сухие яблоки. Постоянные жильцы почти не прикасались к мясу, но поглощали хлеб, сироп и сушеные яблоки в поразительных количествах. Для меня — новичка, только что прибывшего с востока «из Штатов», как говорили здесь пограничные жители, первый день был чрезвычайно интересен. После обеда я вернулся на пароход за багажом. На берегу, рассеянно поглядывая на реку, стоял седобородый длинноволосый траппер. Его замшевые штаны так вытянулись на коленях, что казалось он стоит, согнув ноги, в позе человека, собирающегося прыгнуть в воду. К нему приблизился один из моих спутников, легкомысленный, болтливый, заносчивый парень, направлявшийся в район золотых приисков; парень уставился на вздувшиеся мешком колени траппера и сказал: — Что ж, дядя, если собрался прыгать, почему не прыгаешь, — чего тут долго раздумывать? Человек в замшевых штанах сначала не понял парня, но проследив, куда направлен его взгляд, быстро сообразил, что означает этот вопрос, — Прыгай сам, новичок, — ответил он и, внезапно обхватив ноги юноши пониже колен, швырнул его в неглубокую воду. Стоявшие около разразились хохотом и насмешками, когда сброшенный в воду, окунувшись, вынырнул и, отдуваясь и отплевываясь, вылез мокрый на берег. Не оглядываясь ни направо, ни налево, он помчался на пароход, чтобы укрыться в своей каюте. Больше мы этого парня не видели до его отъезда на следующее утро. Я привез с собой рекомендательные письма к фирме, купившей дело у Американской пушной компании. Меня приняли любезно, и один из владельцев отправился со мною, чтобы познакомить с разными служащими, постоянно живущими в городе, и с несколькими приезжими торговцами и трапперами. Я познакомился с человеком всего на несколько лет старше меня; это был, как мне сказали, самый преуспевающий и самый смелый из всех торговцев в прериях Монтаны. Он превосходно говорил на нескольких индейских языках и был своим человеком в лагерях всех кочующих вокруг племен. Мы как-то сразу понравились друг другу, и остаток дня я провел в его обществе. Со временем мы стали настоящими друзьями. Он жив и сейчас, но так как мне придется в этой повести рассказывать о кое-каких наших совместных делах, в которых мы сейчас оба искренне раскаиваемся, то я не назову его настоящей фамилии. Индейцы звали его Ягодой, и в этой хронике прежней жизни в прериях он будет называться Ягодой. Он не был красив — высокий, худой, с длинными руками и немного сутулый, — но у него были великолепные ясные, смелые темно-карие глаза, которые могли светиться добродушной лаской, как у ребенка, или буквально сверкать огнем, когда Ягода бывал разгневан. Не прошло и получаса с момента прибытия парохода, как цена виски упала до нормальной в «две монетки» за стопку, а табака до двух долларов за фунт. Белые, за немногим исключением, поспешили в бары пить, курить и играть в карты и кости. Некоторые бросились поскорее грузить в фургоны разные бочонки, чтобы отправиться в индейский лагерь в нижнем конце речной долины, другие, закончив погрузку, выехали на реку Титон, погоняя вовсю своих лошадей. У индейцев скопились сотни первосортных шкур бизона, и они жаждали виски. Они его получили. С наступлением ночи единственная улица города наполнилась индейцами, мчавшимися взад и вперед с песнями и криками на своих пегих лошадках. Бары в этот вечер бойко торговали с черного хода. Индеец просовывал в дверь хорошую шкуру бизона с головой и хвостом и получал за нее две или даже три бутылки спиртного. Мне казалось, что индейцы могли бы с таким же успехом смело входить через двери с улицы и вести торг у прилавка. Но мне сказали, что где-то на территории находится шериф, представитель властей США, и он мог появиться совершенно неожиданно. note 11 В ярко освещенных салунах у столов толпились жители города и приезжие: шла игра в покер и в более распространенный фараон. Я должен сказать, что в те бесконтрольные и беззаконные времена игра велась совершенно честно. Много раз я бывал свидетелем того, как счастливые игроки срывали банк в фараоне, оставляя банкомета без единого доллара. Теперь не услышишь о таком событии в «клубе», привилегированном игорном притоне наших дней. Люди, имевшие в то время игорное дело в пограничной области, довольствовались своим заранее определенным процентом. В наше время профессиональные игроки в любом городке или большом городе, где запрещены азартные игры, начисто обирают игроков, пользуясь краплеными картами, ящиками с двойным дном для фараона и другими подобными жульничествами. Я никогда не играл; не то, чтобы я считал это недостойным для себя занятием, но я не видел никакого интереса в азартных играх. Как бы честно ни велась игра, но вокруг нее всегда возникают более или менее частые ссоры. У людей наполовину или на две трети пьяных возникают странные фантазии, и они совершают проступки, от которых в трезвом виде сами бы отшатнулись. А если присмотреться, то видишь, что, как правило, тот, кто играет в азартные игры, большей частью много пьет. Карты и виски как-то связаны между собой. Профессиональный игрок тоже бывает пьет, но не во время игры. Вот почему он одет в тонкое сукно, носит бриллианты и массивные золотые часовые цепочки. Он сохраняет хладнокровие и загребает монеты пьяного отчаянного игрока. В тот первый вечер я смотрел в баре Кено Билля на игру в фараон. Один из игроков в фараон, высокий, грубый, бородатый погонщик быков, накачавшийся виски, все время проигрывал и норовил ввязаться в ссору. Он поставил синюю фишку, два с половиной доллара, на девятку и «посолил» ее, то есть наложил на нее маленький кружок в знак того, что эта ставка должна быть бита; но выпавшая карта выиграла, и банкомет, смахнув кружок, забрал фишку. — Эй ты, — крикнул погонщик, — ты что делаешь? Отдай мне фишку и еще такую же в придачу. Ты разве не видишь, что девятка выиграла? — Конечно, выиграла, — ответил банкомет, — но ваша ставка была посолена. — Врешь! — крикнул погонщик, хватаясь за револьвер и привстав со стула. Я увидел как банкомет поднял свой револьвер; в то же мгновение Ягода крикнул: — «Ложись, ложись», — и потащил меня за собой вниз, на пол. Все, кто были в комнате и не могли сразу выскочить в двери, тоже бросились ничком на пол. Раздалось несколько выстрелов, следовавших один за другим с такой быстротой, что сосчитать их было невозможно. Затем ненадолго наступила напряженная тишина, прерванная задыхающимся, клокочущим стоном. Лежавшие поднялись на ноги и бросились в угол; комнату заволокло дымом. Погонщик быков с тремя пулевыми отверстиями в груди сидел мертвый, откинувшись на спинку стула, с которого только что пытался встать. Банкомет бледный, но на вид спокойный стоял по другую сторону стола, пытаясь носовым платком остановить кровь, лившуюся из глубокой борозды, прорезанной пулей на его правой щеке. — Еще бы чуть левее, Том, и все! — сказал кто-то. — Да, он бы меня припечатал, — мрачно ответил банкомет. — Кто он? Из чьего обоза? — спрашивали кругом. — Не знаю, как его фамилия, — сказал Кено Билль, но, по-моему, он приехал с обозом Джефа с Миссури. Давайте, ребята, уложим его в задней комнате, а я дам знать его друзьям, чтобы забрали хоронить. Так и сделали. Вынесли испачканный кровью стул и посыпали золой темневшие на полу пятна. После того, как участники уборки выпили по стопке за счет хозяина салуна, игра возобновилась. Ягода и я вышли из салуна. Мне было не по себе; дрожали ноги и поташнивало. Ни разу я еще не был свидетелем убийства. Больше того, я даже ни разу еще не видел кулачной драки. Я не мог забыть ни этого ужасного предсмертного хрипа, ни перекошенного лица и неподвижных раскрытых глаз мертвеца. — Ужасно, правда? — заметил я. — Ну, не знаю, — ответил Ягода, — получил, чего добивался. С этими типами всегда так бывает. Он первый начал вытаскивать револьвер, но немного опоздал. — Что же теперь будет? — спросил я. — Банкомета арестуют? Нас вызовут свидетелями по делу? — Кто его арестует? — задал в свою очередь вопрос мой приятель. — Здесь нет ни полиции, ни каких-либо представителей судебной власти. — Но как же при таком количестве отчаянной публики, какое, очевидно, здесь бывает, как вы тут ухитряетесь соблюдать какой-то законный порядок? — Семью одиннадцать — семьдесят семь, — наставительно ответил Ягода. — Семью одиннадцать — семьдесят семь, — повторил я машинально, — что это такое? — Это Комитет общественного порядка. Точно не известно, кто в него входит, но можете быть уверенными, что эти люди, представляющие общество, сторонники закона и порядка. Преступники боятся их больше, чем судов и тюрем восточных штатов, так как Комитет всегда вешает убийц и разбойников. Кроме того, не думайте, что люди, которых вы видели за игорными столами у Кено Билля, отчаянная публика, как вы их назвали. Правда, они здорово играют и здорово пьют, но в общем это честные, смелые парни с добрым сердцем, готовые поддержать до конца друга в справедливой борьбе и отдать нуждающемуся свой последний доллар. Но я вижу, что эта небольшая переделка со стрельбой расстроила вас. Идемте, я покажу вам кое-что повеселее. Мы пошли дальше по улице и подошли к довольно большому дому из сырцового кирпича. Через открытые двери и окна слышались звуки скрипки и гармонии. Мелодия была из самых веселых, какие мне доводилось слышать. Много раз в последующие годы я слышал эту мелодию и другие танцевальные мотивы, исполняемые вместе с ней; эту музыку привезли из-за моря на кораблях Людовика XV, и из поколения в поколение отцы обучали ей сыновей на слух. Французы-путешественники исполняли эту музыку по всему беспредельному течению Миссисипи и Миссури, и наконец она стала народной музыкой американцев на Дальнем Северо-Западе. Мы подошли к открытым дверям и заглянули внутрь. «Алло, Ягода, заходи» и «Bon soir, monsieur Berry, bon soir entrez, entrez» note 12 кричали нам танцующие. Мы вошли и уселись на скамью у стены. Все женщины в зале были индианки, как, впрочем, все женщины в Монтане в те времена, если не считать нескольких белых веселых девиц на приисках в Хелине и Вирджиния-Сити; но о них лучше не говорить. У индианок, как я заметил еще утром, когда видел их на набережной, были приятные лица и хорошие фигуры; они были высокого роста, платья на них сидели хорошо, несмотря на отсутствие корсетов; на ногах у них были мокасины. Эти женщины были совсем не похожи на приземистых, темнокожих туземных обитательниц восточных лесов, которых я встречал в Штатах. С первого взгляда можно было видеть, что это гордые, исполненные достоинства женщины. Но все же они были весело возбуждены, болтали и смеялись, как и собравшиеся вместе белые женщины. Это меня удивило. Я читал, что индейцы неразговорчивый, мрачный, молчаливый народ и редко улыбаются; не может быть и речи о том, что бы они смеялись и шутили свободно, не стесняясь, как дети. — Сегодня, — сказал мне Ягода, — танцевальный вечер, устроенный торговцами и трапперами. Хозяина нет дома, а то бы я вас представил ему. Что касается остальных, — он сделал широкий жест, — то все они сейчас слишком заняты, чтобы начинать церемонию представления. Женщинам я вас не могу представить, так как они не говорят по-английски. Однако вы должны потанцевать с ними. — Но если они не говорят на нашем языке, как я их приглашу на танец? — Подойдите к кому-нибудь из них, к той, которую вы выберете, и скажите «ки-так-стай пес-ка» — не потанцуете ли со мной? Я никогда не был застенчивым или робким. Только что окончилась кадриль. Я смело подошел к стоявшей ближе всех женщине, повторяя все время слова приглашения, чтобы не забыть их, вежливо поклонился и сказал: «Ки-так-стай пес-ка?» Женщина засмеялась, кивнула, ответила «а» и протянула мне руку. Позже я узнал, что «а» — значит «да». Я взял ее за руку и повел, чтобы занять место среди строящихся для новой кадрили пар. Пока мы ждали начала, она несколько раз заговаривала со мной, но я только тряс головой и повторял «не понимаю». Она каждый раз весело смеялась и что-то долго рассказывала своей соседке, другой молодой женщине с приятным лицом. Та тоже смеялась и поглядывала на меня; по глазам было видно, что она забавляется; я смутился и, кажется, покраснел. Заиграла музыка. Моя партнерша, как оказалось, танцевала легко и грациозно. Я забыл о своем смущении и наслаждался кадрилью, необычной партнершей, необычной музыкой и всей необычной обстановкой. Как эти длинноволосые, одетые в замшу и обутые в мокасины жители прерий скакали, какие делали пируэты и глиссе, как подпрыгивали и летали по воздуху! Я думал о том, смогу ли я когда-нибудь научиться танцевать, как они, раз уж здесь такой стиль. Во всяком случае я решил попытаться, но сначала наедине. Кадриль кончилась. Я хотел было усадить свою партнершу, но она подвела меня к Ягоде, который тоже танцевал, и что-то очень быстро ему сказала. — Это миссис Гнедой Конь (индейское имя ее мужа), — сказал он мне. — Она приглашает нас пойти вместе с ней и ее мужем поужинать. Мы, конечно, приняли приглашение и после нескольких танцев отправились к Гнедому Коню. Меня еще раньше познакомили с ним. Гнедой Конь был очень высокий, стройный мужчина с темно-рыжими волосами, темно-рыжими бакенбардами и синими глазами. Позже я узнал, что он обладал исключительно счастливым характером и сохранял бодрость в самых тяжелых обстоятельствах; это был искренний, готовый на жертвы, друг тех, кого он любил, и гроза пытающихся причинить ему зло. Домом Гнедому Коню служила отличная, просторная индейская палатка из восемнадцати шкур, стоявшая у берега реки, рядом с его двумя фургонами с брезентовыми верхами. note 13 Жена Гнедого Коня развела огонь, вскипятила воду и вскоре поставила перед нами горячий чай с испеченными в переносной духовке лепешками, жареный язык бизона и тушеные бизоновы ягоды. Мы ели с большим аппетитом. Меня восхищал комфорт палатки: мягкое ложе из бизоньих шкур, на котором мы сидели, наклонные плетенные из ивовых прутьев спинки по его концам, веселый очаг посредине палатки, сумки из сыромятной кожи оригинальной формы, раскрашенные и обшитые бахромой, в которых мадам Гнедой Конь держала свою провизию и всякие вещи. Все было для меня ново, и все мне очень нравилось. Мы курили, разговаривали, и когда наконец Гнедой Конь сказал: «Вы, ребята, лучше бы остались переночевать», я почувствовал себя совершенно счастливым. Мы заснули на мягком ложе, укрывшись мягкими одеялами, под мягкое журчание речных струй. Первый мой день в прерии, думал я, был поистине богат событиями, ГЛАВА II. ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ ВЛЮБЛЕННОГО ИНДЕЙЦА Решено было, что осенью, когда начинается сезон торговли с индейцами, я присоединюсь к Ягоде. Ему принадлежали большой обоз с упряжками быков, на которых он летом перевозил грузы из Форт-Бентона в поселки золотоискателей. Ягода считал, что это гораздо выгоднее, чем закупать шкуры оленей, вапити и антилоп, почти единственный имеющий ценность товар, какой в это время индейцы могли предлагать для обмена: шкуры бизонов ценятся, только если сняты с животных, убитых с ноября по февраль включительно. Я не хотел оставаться в Форт-Бентоне. Я хотел охотиться и странствовать по этой земле, залитой солнцем, дышать ее сухим, чистым воздухом. Итак, я купил себе постель, много табаку, патроны бокового огня калибра 11,2 мм для своего ружья системы Генри, обученную лошадь для верховой охоты на бизонов и седло и выехал из города с Гнедым Конем и его обозом. Может быть, если бы я отправился на прииски, мои финансовые успехи оказались бы большими. В Бентон прибыли новые пароходы, форт был полон людей, ехавших оттуда с тяжелыми мешочками золотого песка в измятых чемоданах и засаленных мешках. Эти люди составили себе состояние и направлялись обратно в Штаты, в «угодную богу страну». Угодная богу страна! Никогда я не видел более прекрасной земли, чем эти обширные солнечные прерии и величественные, возвышающие душу своей грандиозностью горы. Я рад, что не заболел золотой лихорадкой, иначе я, вероятно, никогда бы не узнал близко этот край. Есть вещи гораздо более ценные, чем золото. Например, жизнь, свободная от забот и всяких обязанностей; жизнь, каждый день и каждый час которой приносит с собой свою частицу удовольствия и удовлетворения, — выраженную в радостных занятиях и приятной усталости. Если бы я тоже отправился на поиски, то, возможно, составил бы себе состояние, вернулся бы в Штаты и осел в какой-нибудь смертельно скучной деревне, где самые интересные события — церковные праздники и похороны. Фургоны Гнедого Коня, передний и прицеп с упряжкой из восьми лошадей, были тяжело нагружены провизией и товарами: Гнедой Конь отправлялся на летнюю охоту с кланом племени пикуни, Короткими Шкурами. Это-то и заставило меня сразу принять его приглашение ехать с ним. Мне представлялась возможность познакомиться с этим народом. О черноногих-пикуни написано много. Я очень подружился с шурином Гнедого Коня Лис-сис-ци-Скунсом. Я скоро научился пользоваться языком жестов, и Скунс стал помогать мне изучать язык черноногих, язык настолько трудный, что лишь немногие белые смогли основательно овладеть им. Я могу сказать, что, тщательно записывая то, что узнавал при изучении языка, и обращая особое внимание на произношение и интонации, я научился говорить на языке черноногих не хуже, чем любой из знавших его белых, — возможно, за одним или двумя исключениями. Как я наслаждался этим летом, проведенным частично у подножия гор Белт, частично на реках Уорм-Спринг-Крик и Джудит. Я участвовал в частых охотах на бизонов, и мне удалось убить немало этих крупных животных, охотясь верхом на своей быстроногой, хорошо обученной лошади. Вместе со Скунсом я охотился на антилоп, вапити, оленей, горных баранов и медведей. Я сидел часами на горных склонах или на вершине какого-нибудь отдельного холма, наблюдая стада и группы бродивших вокруг диких животных, смотрел на величественные горы и обширную молчаливую прерию и иногда щипал себя, чтобы удостовериться, что это в самом деле я, что все это действительность, а не сон. Скунсу, по-видимому, все это не могло надоесть, как и мне. Он сидел рядом со мной, глядя на окружающее мечтательным взглядом, и часто восклицал «И-там-а-пи» — это слово значит «счастье» или «я совершенно доволен». Но не всегда Скунс чувствовал себя счастливым; бывали дни, когда он ходил с вытянутым озабоченным лицом и не разговаривал со мной, только отвечал на вопросы. Как-то в августе, когда он был в таком настроении, я спросил, что с ним. — Со мной? Ничего, — ответил он. Потом после долгого молчания добавил: — Я лгу, мне очень тяжело. Я люблю Пик-саки, и она любит меня, но она не может быть моей: отец не хочет выдать ее за меня. Снова долгое молчание. — Ну и что же? — напомнил ему я, так как он забыл, что хотел сказать или ему не хотелось говорить. — Да, — продолжал он, — отец ее из племени гро-вантров, но мать из пикуни. note 14 Давным-давно мой народ покровительствовал племени гро-вантров, сражался за них, помогал, оборонять их страну от всех врагов. Но потом наши племена поссорились и в течение многих лет воевали. Прошлой зимой, был заключен мир. Я тогда впервые увидел Пиксаки. Она очень красива: высокая, с длинными волосами; глаза у нее как у антилопы, руки и ноги маленькие. Я часто ходил в палатку ее отца, и когда другие не обращали на нас внимания, она и я смотрели друг на друга. Как то вечером, когда я стоял у входа в палатку, она вышла взять охапку дров из большой кучи, лежавшей рядом. Я обнял ее и поцеловал, и она обвила руки вокруг моей шеи и ответила на мои поцелуи. Так я узнал, что она меня любит. Думаешь ли ты, — спросил он с беспокойством, — что она поступила бы так, если бы не любила меня? — Нет, думаю, что она так бы не поступила. Лицо его просветлело, и он продолжал: — В то время у меня было только двенадцать лошадей, но я отослал их ее отцу и просил передать ему, что хочу жениться на его дочери. Он отослал лошадей обратно и велел сказать мне: «Моя дочь не выйдет за бедняка», Я отправился с военным отрядом в поход против племени кроу, пригнал домой восемь отборных лошадей. Потом прикупил еще, и у меня в общем собралось тридцать две. Недавно я послал снова друга с этими лошадьми в лагерь гро-вантров еще раз просить отдать мне девушку, которую я люблю. Он скоро вернулся и привел обратно лошадей. Вот, что сказал ее отец: «Моя дочь никогда не выйдет замуж за Скунса, так как пикуни убили моего сына и моего брата». Мне нечего было сказать. Он решительно взглянул на меня два или три раза и наконец сказал: — Гро-вантры стоят сейчас на Миссури, около устья вот этой маленькой реки (Джудит). Я собираюсь выкрасть эту девушку у ее племени. Поедешь со мной? — Да, — быстро ответил я, — я поеду с тобой, но почему я? Почему ты не позовешь с собой кого-нибудь из Носящих Ворона; ты ведь принадлежишь к этому обществу? — Потому, — ответил он с принужденным смехом, — что, может быть, не удастся заполучить девушку. Она может даже отказаться следовать за мной, а тогда мои друзья расскажут об этом, и на мой счет постоянно будут отпускать шуточки. Но ты, если меня постигнет неудача, никогда об этом не расскажешь. Однажды вечером, в сумерки, мы потихоньку покинули лагерь. Никто, кроме Гнедого Коня, не знал о нашем отъезде, даже жена его ничего не знала. Она, конечно, хватилась бы брата и могла бы волноваться; Гнедой Конь должен был сказать ей, что юноша отправился со мной на день-два в Форт-Бентон. И как добрый Гнедой Конь хохотал, когда я сказал ему, куда и зачем мы едем! — Ха, ха, ха! Вот это здорово. Новичок, проживший здесь всего три месяца, собирается помочь индейцу выкрасть невесту! — Когда человек перестает считаться новичком? — спросил я. — Когда он уже все знает и перестает задавать глупые вопросы. Что касается тебя, то, по-моему, тебя перестанут называть «новичком» лет этак через пять. Большинству требуется около пятнадцати на акклиматизацию, как у вас говорится. Но шутки в сторону, молодой человек, ты ввязываешься в очень серьезное дело. Смотри не попадись в переделку. Держись все время поближе к своей лошади и помни, что лучше удирать, чем драться. И вообще, придерживаясь этого правила, ты проживешь дольше.