— Она сказала: «Пора вставать и умываться. Я уже приготовила тебе завтрак, и мы сегодня едем на охоту». — Ах, как он умеет лгать! — воскликнула она, поворачиваясь к Женщине Кроу. — Совсем не я ему снилась; ведь он разговаривал на своем языке. Я настаивал на том, что говорю правду. — Во-первых, — говорил я, — есть только одна «она» — это ты. А если бы и была другая, то ее тень не могла бы добраться сюда, чтобы посетить меня во сне, так как она не смогла бы найти дорогу. Это рассуждение показалась убедительным и прекратило с спор. Утро выдалось в самом деле прелестное. Ночью ударил сильный мороз, на траве в тени форта еще лежал белый иней, но солнце светило в чистом небе, дул теплый юго-западный ветер — все предвещало превосходный осенний день. Мы позавтракали, оседлали лошадей и поехали, переправившись через реку, вверх по склону долины и дальше в прерию. Нэтаки запела одну из песен женщин своего племени. — Тише! — сказал я ей. — Так не охотятся. Ты распугаешь всю дичь. — А я этого не боюсь, — возразила она. — Не все равно? У нас еще есть сушеное мясо. Я не могу не петь. Такое великолепное утро просто заставляет меня петь. Действительно, не все ли равно. Я радовался, видя ее такой счастливой, видя как искрятся ее глаза, слыша ее смех и пение. Пасшаяся невдалеке группа антилоп умчалась от нас через гребень, из соседней лощины выбежало небольшое стадо бизонов и понеслось галопом на запад. Показался одинокий койот, он сел на задние лапы и уставился на нас. — Хайя, братец, — сказала Нэтаки, обращаясь к нему, — ты тоже счастлив? Конечно, счастлив, — продолжала она, — мех у него густой и теплый, он не боится приближающихся холодов, а еды у него вдоволь, всегда вдоволь. Часть добычи он убивает сам, а кроме того, всегда может полакомиться остатками животных, убитых его большими родственниками. Старик наградил его и волка большой сообразительностью. Мы все ехали вперед без цели по прерии, разговаривая и смеясь. Мы чувствовали себя счастливыми, очень счастливыми, как и полагается двум молодым людям, которые любят друг друга к не знают никакой заботы. Часто, взобравшись на какую-нибудь небольшую возвышенность, мы слезали с лошадей и пускали их пастись, пока я курил и осматривал местность в подзорную трубу. Нэтаки тоже любила наблюдать за животными в трубу, смотреть, как они отдыхают или щиплют траву, как прыгают, скачут и гоняются друг за другом от избытка сил. У меня была хотя и старая, но сильная труба, в нее удавалось даже разглядеть мертвые старые кратеры и темные провалы на поверхности луны. Но мне ни разу не удалось уговорить Нэтаки навести трубу на этот объект. Она считала ночное светило не мертвым старым небесным телом, а реальной священной особой — женой Солнца, которую глаза смертных не должны рассматривать и изучать. Во второй половине дня мы решили, что пора уже добыть мясо и возвращаться домой. Только мы собрались сесть на лошадей и поехать по направлению к лощине на запад от нас, где паслось несколько бизонов, как увидели далеко на севере столбы поднимающейся пыли и поближе несколько небольших групп бизонов, разбегающихся в разные стороны, но преимущественно по направлению к нам. Несколько мгновений спустя появились всадники, а позади них на верху длинного гребня показалась колонна верховых и лошадей без всадников. — Ага! — сказал я, — пе-куа-ни идут в форт. — Моя мать здесь. Поедем, встретим их, — предложила Нэтаки. Несколько напуганных бизонов бежали почти по прямой месту, где мы стояли. Я велел ей отвести лошадей назад, где их не будет видно, а сам спустился вниз, чтобы видеть поверх гребня, что делается. Вскоре тридцать или сорок бизонов приблизились уже на расстояние выстрела. Я прицелился в большую корову и первым выстрелом перебил ей левую переднюю ногу. Корова тотчас же отстала от остальных, а второй выстрел уложил ее. Корова оказалась очень жирной, а шкура отличного качества; может быть, не совеем полномерная, но очень темная и блестящая. Я собирался разрезать спину животного, намереваясь взять только филей и язык, но подошла Нэтаки и настояла, чтобы я снял шкуру как полагается, с головой и хвостом. Она хотела, чтобы я разделал все мясо и забрал его. — Мы дадим шкуру моей матери, — сказала она, — и попросим ее уложить в нее мясо для нас. Конечно, я сделал так, как мне было велено. Разделка туши заняла некоторое время. Пока я работал, Нэтаки поднялась на вершину гребня, но скоро вернулась и сообщила, что племя ставит палатки недалеко от того места, где мы их увидали, и что хорошо бы остаться и переночевать с ними. — Ладно, — ответил я, — мы поедем туда и остановимся у Хорькового Хвоста. Возьмем немного мяса, а остальную часть туши и шкуру оставим твоей матери, чтобы она забрала все завтра утром. Но оказалось, что так сделать нельзя. — Или волки сожрут все мясо ночью, — возразила Нэтаки, — или кто-нибудь найдет и заберет его рано утром. Нет, мы должны уложить его и отвезти в лагерь. Я набросил шкуру на лошадь Нэтаки, покрыв коня целиком, вместе с седлом, от головы до хвоста. Затем повесил большую часть мяса поперек седла и накрыл все, завернув и сложив несколько раз шкуру. Остаток мяса я уложил в два больших мешка и привязал позади своего седла. Затем я помог Нэтаки взобраться и усесться на верху вьюка. Когда я сел на свою лошадь, мы направились к лагерю и въехали в него по тропке между палатками. Со всех сторон нас встречали радостными приветствиями и улыбками, слышались шутки о молодой паре охотников. Мы слезли с лошадей перед палаткой Хорькового Хвоста. Моя добрая теща выбежала навстречу дочери; они нежно обнялись и поцеловались. Теща все повторяла: — Моя дочь! Моя дочь! Приехала! Добрая женщина улыбалась, глядя на меня, но не поздоровалась со мной. Даже то, что она находилась близко от меня, не говоря уже о том, что она мне улыбалась, было нарушением строгого правила этикета черноногих, о котором уже говорил: теща и зять никогда не должны встречаться и разговаривать друг с другом. Что касается меня, то я нарушил это приличие при первом удобном случае. Я подошел к теще, когда ей некуда было уйти и она не могла не выслушать меня, и сказал ей, что у нас все будет совсем по-иному, так как у белых нет такого обычая. — Где бы мы ни оказались, — продолжал я, — вы должны приходить к нам и жить с нами, когда захотите, а я буду входить туда, где вы находитесь, если обстоятельства этого потребуют. Я уверен, что ей приятно было это слышать, так же как и Нэтаки. С течением времени моя теща привыкла в общем к новому порядку вещей, но всегда старалась уклониться от прямого обращения ко мне. Часто, когда я спрашивал ее о чем-нибудь, она поворачивалась к дочери и говорила: — Скажи ему, что случилось это так и т.д. ГЛАВА XXIV. МАГИЧЕСКАЯ СИЛА СКУНСОВОЙ ШКУРЫ Мы остановились у Хорькового Хвоста; жена его разостлала для нас множество новых выделанных шкур бизона. Приходили и уходили гости, нас позвали в несколько палаток прийти покурить. Во второй половине вечера, когда кончились ужины и хождение в гости, неразлучные Хорьковый Хвост и Говорит с Бизоном сидели вместе со мной, как бывало много раз вечерами прежде. Когда мы собирались вместе, то независимо от того, у кого из нас были мы в гостях, дело не ограничивалось выкуриванием трех трубок и вежливым прощанием после этого. Мы сидели вместе часами, курили, если хотелось, разговаривали или молчали, по настроению. Женщины подали нам пеммикан с ягодами, очень вкусный. — Друг, — сказал Говорит с Бизоном, когда мы поели, набили трубки и закурили, — у меня есть для тебя подарок. — А, я всегда рад подарку. — Да, — продолжал он, — а я от этого подарка рад буду избавиться. Я хочу, чтобы ты забрал его завтра утром, пока ичего не случилось такого, что помешает тебе вообще получить его. Это шкура скунса. Слушай, я расскажу тебе, какие неприятности я перенес из-за этой шкуры. Сперва расскажу, как она ко мне попала. Однажды утром жена сказала мне, чтобы я убил несколько горных баранов; ей нужны были шкуры на платье. Я сказал, что этих животных трудно добыть и что ей следовало бы сшить платье из шкур антилоп, из которых при хорошей выделке тоже получается отличная мягкая кожа. Нет, она заявила, что шкура антилопы не годится: она неровная, на шее толста, на брюхе слишком тонка. Годятся только шкуры горных баранов, потому что они как раз такие, как нужно, нигде не толще и не тоньше, чем следует. Я попытался вывернуться, заявив, что если они ей уж так нужны, то я попрошу ее отправиться со мной на охоту, чтобы помочь мне укладывать добычу. Я думал: когда я скажу это, она решит, что и шкуры антилоп сгодятся. Я ошибся. — Разумеется, я поеду с тобой, — ответила она, — Поедем завтра утром. Я решил сделать вид, что болен. Но проснувшись утром, я совсем забыл об охоте, встал, умылся и основательно поел. Когда я вспомнил об охоте, было уже поздно притворяться! Нельзя же заставить ее поверить, что муж болен, когда он просил ее два раза поджарить мяса. Мы выехали и отъехали на лошадях насколько можно было далеко вверх по северному склону западной горы Суитграсс. Затем, привязав лошадей, пошли дальше пешком. Приходилось взбираться на довольно крутой склон. Местами сосны росли так густо, что приходилось с трудом пробираться между ними. Мой товарищ по охоте все время отставал. «Идем, идем», — повторял я, а она откликалась: «Подожди, подожди меня!» Когда она нагоняла меня, то дышала, как лошадь после скачек, и с ее подбородка буквально капал пот. «Приятное занятие — охота на горных баранов», — сказал я. И она ответила: «Правда. Смотри как мы высоко забрались, как далеко нам видны прерии к северу отсюда». После этого я уже больше не дразнил ее; она держалась стойко и карабкалась изо всех сил. Я пошел медленнее, и она шла за мной по пятам. Мы приблизились к вершине. Ты видел вершину горы — это таинственное место. Когда Старик создал мир, то раскрасил помещенные им здесь скалы в красивые цвета, красный, коричневый, желтый и белый. Одни говорят, что это счастливое место для охоты, другие, что если здесь подстрелишь какое-нибудь животное, то с тобой случится несчастье. Взбираясь на гору, я думал об этом; наконец я остановился и заговорил с женой. Я сказал, что нам, пожалуй, лучше вернуться, так как если я убью здесь барана, то с нами может случиться несчастье. Но она только смеялась и говорила, что я поглупел. — Ладно, — возразил я, — раз уж тебе непременно хочется смеяться, то смейся, но прикрывай рот рукой, иначе ты распугаешь всех животных на горе. Мы продолжали взбираться на гору и немного спустя приблизились к вершине. Глядя на нее из-за сосен, я увидел группу горных баранов — не меньше двадцати, все самки и детеныши и только один двухлетний самец. Я тщательно в него прицелился — он стоял очень близко боком ко мне — и так как рядом оказался сук, то я опер на него ружье. Я прицелился очень хорошо, прямо в сердце, и выстрелил. Не знаю, куда полетела пуля, но в барана она не попала, так как мы не нашли шерсти или крови ни там, где он стоял, ни дальше по следу. После выстрела дым повис передо мной облачком, а когда оно рассеялось, я увидел, как животные скрылись в лесу ниже по склону. Я очень удивился, что даже не попал в барана, хотя целился долго и тщательно. — Должно быть, ты его ранил, — сказала жена, — пойдем. Вероятно, мы найдем его мертвым, где-нибудь далеко. Мы пошли по следу, вниз в лес. Идти по следу было легко, так как копыта этого барана оставляли отпечатки, расставленные шире, чем у остальных. Но мы не видели никаких признаков того, что он ранен. Я и жена снова взобрались на вершину и сели на краю голых скал, под низкой сосной. Я думал, что, может быть, подойдут еще горные бараны, если мы подождем здесь немного. Но они не появлялись, хотя мы просидели в ожидании далеко за полдень. Мы уже собирались уходить, когда появился крупный скунс. Он пробирался между камней, принюхивался, втягивая носом воздух, иногда взбирался на большой камень, чтобы осмотреться. Скунс был очень красив, шерсть его блестела на солнце. Вскоре он приблизился, и, когда снова взобрался на камень, я застрелил его. Он свалился с камня и почти не дергался. Я велел жене осторожно снять с него шкуру. Я знал, что шкура тебе понадобится, чтобы присоединить ее к тем, которые ты добыл прошлой зимой. Жена сказала, что выделает ее так, чтобы шкура вышла очень мягкой, и мы ее тебе подарим. Вот тут-то и начались неприятности. Нож соскользнул, и жена порезала себе руку, не успев снять шкуру и наполовину; пришлось мне заканчивать работу. Потом мы отправились домой. Когда мы дошли до наших лошадей, я привязал шкуру сзади к седлу и сел верхом. Лошадь стояла носом против ветра, но когда я повернул ее, она впервые почуяла запах скунса и так испугалась, что взбесилась. Она захрапела и сделала большой скачок вниз по склону; когда она коснулась земли, то я от толчка упал спиной прямо на кучу камней. Я думал, что сломался пополам. Лошадь продолжала нестись скачками, брыкаясь и всхрапывая, налетела прямо на кучу больших камней, попала передней ногой между них и сломала ее. Как только я отдышался и смог ходить, и жена отыскала мое ружье, я вынужден был спуститься и пристрелить лошадь. Домой мы вернулись поздно, потому что ехали вдвоем на другой лошади, на которую пришлось еще навьючить мое седло и прочие вещи. Одно мы теперь знали: убить какое-нибудь животное на цветных скалах значило навлечь на себя несчастье. Возможно, если бы я еще убил и самок горных баранов, то действительно сломал бы себе спину, когда лошадь меня сбросила. Только через несколько дней я оправился от ушибов, полученных при падении. Жена моя не могла выделать шкуру скунса из-за пореза на руке и поручила это одной вдове. На следующий день старуха принесла шкуру обратно. — Возьмите ее, — сказала она, — мне всю ночь было нехорошо; мне приснилось, что прибежал скунс и пытается укусить меня. У этой шкуры дурная сила. Я ее не буду дубить. Ты знаешь старую Женщину Бобра? Да? Так вот, мы отдали шкуру ей. Она сказала, что не боится скунсов, что ее магия сильнее скунсовой, забрала шкуру к себе в палатку и взялась за работу: счистила мясо, намазала шкуру печенью и мозгами, скатала и отложила на два-три дня. Когда шкура как следует пропиталась смесью, Женщина Бобр очистила ее и стала сушить, перекинув через шнур из сухожилий, и тут Женщина Бобр внезапно на короткое время упала мертвой note 42. Когда старуха вернулась к жизни, рот ее был перекошен на одну сторону, и она едва могла говорить. В таком состоянии Женщина Бобр пробыла почти четыре ночи. Разумеется, шкура вернулась к нам. Порез на руке у жены зажил, она принялась за работу и окончила дубление без всяких приключений. Позавчера мы отправились сюда. Жена уложила шкуру с другими вещами на лошадь, которая несла шкуры покрова палатки. Вечером, когда мы располагались лагерем на ночь, оказалось, что шкура исчезла. Все остальное, что жена уложила в этот вьюк, оказалось на месте, пропала только шкура. Пока мы рассуждали, как это могло случиться, подъехал какой-то молодой человек и швырнул нам шкуру. — Я нашел ее на тропе, — сказал он. Ты видишь, у этой шкуры большая дурная магическая сила. Я говорил, что собираюсь подарить шкуру тебе, и вот я дарю ее. Я также сообщил тебе, какое зло она причинила. Я не буду осуждать тебя, если ты бросишь шкуру в огонь или как-нибудь иначе с ней разделаешься. Прошу тебя только избавить нас от нее». Конечно, я взял шкуру. Впоследствии она пошла для изготовления очень красивого мехового ковра: середину его занимала медвежья шкура, а кайму — шкуры шести скунсов. Наутро, задолго до того, как начали разбирать палатки, мы с Нэтаки уже сидели в седле и направлялись домой. Ночью было очень тепло. Вскоре после нашего отъезда из лагеря с севера задул слабый ветер, холодный и сырой, несший сильный запах горящей травы. Мы хорошо знали, что это означает: запах, напоминающий запах дыма, всегда предвещает бурю с севера. — Делающий холод — близко, — сказала Нэтаки, — поспешим! Оглянувшись, мы увидели, что холмы Суитграсс-Хиллс окутаны густым белым туманом, который разливался к югу с невероятной быстротой. Скоро нас настиг и окружил такой густой туман, что мы не могли видеть на сто ярдов вперед. Пот на лошадях моментально замерз. Воздух наполнился мельчайшими частицами изморози. Уши щипало, и мы завязали их платками. Бесполезно было пытаться разглядеть дорогу к реке. Мы отпустили поводья и продолжали ехать. Домой приехали еще до полудня. Ветер все усиливался, туман исчез, но вместо него повалил снег. Настала зима. Вскоре начали поступать бизоньи шкуры первого сорта. У нас теперь было много дела; мы выменивали шкуры на товары и спиртное. Мы пользовались при торговле для удобства медными марками; каждая марка заменяла доллар. Индеец, принесший шкуры бизона на продажу, важно входил в лавку; за ним следовала его жена или несколько жен, несших шкуры. Как правило, он стоял в некотором отдалении, молчаливый и прямой, завернувшись в плащ или одеяло, частично закрывавшее его лицо, пока мы рассматривали шкуры и отсчитывали марки. Если только он не нуждался в ружье или другой дорогой веши в этом роде, он обычно давал женам часть своей выручки, а остальное тратил сам, покупая то, что ему понравится: табак обязательно, обычно и спиртное. Когда начинало темнеть, торговля затихала. Большинство предпочитало приходить менять свои меха и шкуры бизонов по утрам. Я не знавал ни одного торговца, который бы не имел особых, пользовавшихся преимуществами, друзей, и мы не составляли исключения из этого правила. Друзья эти, иногда по нескольку человек, приходили и сидели с нами по вечерам, курили и рассказывали разные истории. Мы с интересом слушали их рассказы и любопытные суждения о различных вещах. ГЛАВА XXV. КОНЕЦ ОЛЕНЕНКА Бывали дни, когда дул теплый чинук и нас прямо тянуло из форта в прерию. Нэтаки и я седлали лошадей и уезжали далеко; мы возвращались домой голодные и усталые, готовые сразу после ужина лечь и крепко спать всю долгую зимнюю ночь. Как-то в погожий день мы катались верхом и около двух или трех часов дня выехали к реке в пяти-шести милях от форта и направились домой вниз по долине. Проезжая по тропе через тополевую рощу, мы встретили моего врага, Олененка, отправлявшегося за бобрами, так как к седлу у него было привязано несколько капканов. Проезжая мимо нас, он бросил игривый взгляд на Нэтаки, которая ехала впереди и свирепо покосился на меня. Должен признаться, что я раза два пригнулся к седлу, делая вид, что поправляю ремень стремени, но в действительности тайком из-под руки посмотрел назад. Я боялся его и почувствовал облегчение, увидев, что он исчез за поворотом тропинки, ни разу, насколько я мог судить, не оглянувшись на нас. Проехав через рощу, мы пересекли открытую низину, за ней лесок и оказались в широкой голой долине. Когда мы отъехали на 150-200 ярдов от последней рощи, позади нас грянул выстрел; слева от меня просвистела пуля и далеко впереди ударилась в землю, подняв пыль. Нэтаки вскрикнула, хлестнула лошадь и крикнула мне, чтобы я ехал с ней. Остальную часть пути до дома мы проделали очень быстро. Когда раздался выстрел, я оглянулся и увидел редкое облачко дыма впереди ивовой заросли, но человека не было видно. Стрелял, конечно, Олененок. Он сделал как раз то, что всегда предсказывал — напал на меня сзади. Пытаться выманить его из рощи было бы безумием. Нэтаки почти не могла говорить от ужаса и гнева. Я тоже сердился и поклялся, что убью Олененка при первой встрече. Ягода спокойно выслушал меня, но ничего не сказал; говорил он только после ужина, когда все мы успокоились. — Видишь ли, — начал он, — у этого типа в лагере есть влиятельные родственники, и хотя они отлично знают, что его следует убить, они тем не менее обязаны будут мстить за его смерть. — Так что же? Я не должен ничего делать, и в один прекрасный день он меня подстрелит из засады, как кролика? — Нет, — ответил он, — мы должны убить его, но сделать это надо так, чтобы нас не заподозрили. Потерпи пока, и мы найдем способ, как это устроить. С того дня Олененок больше не приезжал в форт. Если что-нибудь бывало нужно, он посылал кого-нибудь за покупкой. Когда мы с Нэтаки отправлялись на прогулку, то выезжали в прерию, избегая лощин и леса в долине. Иногда по вечерам мы с Ягодой пытались придумать какой-нибудь способ раз и навсегда избавиться от моего врага, но ничего из этого не выходило. Если бы я мог подстеречь его или выстрелить ему в спину, как он пытался застрелить меня, то я сделал бы это с радостью: нужно всегда бороться с чертом его же оружием.