Значит, он все-таки на меня смотрел. Шокированы. Я вспомнила, как Дженни назвала его женоненавистником. Какой узколобой обывательницей она себя показала. Я вот совсем не такая. И, надеюсь, никогда такой не стану. – Вы меня не шокировали. Мне урок понравился. – Я прикрыла глаза рукой, чтобы разглядеть его лицо, его нежно-снисходительную улыбку. Этой улыбки я не видела несколько недель. – Какое облегчение, – ответил он. – Я уже начал было подумывать, что ошибся насчет тебя. При мысли, что я чуть не совершила серьезный промах, у меня перехватило дыхание. Один неправильный шаг с моей стороны мог все разрушить. Мистер Стрейн выдвинул нижний ящик стола, достал оттуда книгу, и я по-собачьи навострила уши. Условный рефлекс Павлова – мы проходили его по факультативной психологии прошлой весной. – Это мне? – спросила я. Он сделал неуверенное лицо. – Если я тебе ее одолжу, ты должна пообещать, что никому не расскажешь, кто тебе ее дал. Я вытянула шею и попыталась прочитать название. – Она что, незаконная какая-то? Он рассмеялся – по-настоящему рассмеялся, как когда я назвала Сильвию Плат эгоцентричной. – Ванесса, как ты вечно умудряешься найти идеальный ответ на то, чего не понимаешь? Я насупилась. Мне не понравилось, что он думает, будто я чего-то не понимаю. – Что это за книга? Мистер Стрейн подошел ко мне, держа книгу так, что обложки по-прежнему не было видно. Я схватила ее, как только он положил ее на стол. Перевернув книгу, я увидела на мягкой обложке худенькие ноги в коротких носках и двухцветных ботинках, плиссированную юбку, из-под которой торчали костлявые коленки. Большие буквы поверх ног: «Лолита». Это слово мне уже где-то встречалось – кажется, в статье о Фионе Эппл, где ее называли «лолитоподобной», то есть сексуальной и слишком молодой. Теперь я понимала, почему мистер Стрейн рассмеялся, когда я спросила, не запрещена ли эта книга. – Это не поэзия, – сказал он, – а поэтическая проза. По крайней мере, слог ты точно оценишь по достоинству. Перевернув книгу и пробегая глазами аннотацию, я чувствовала на себе его взгляд. Очевидно, это была очередная проверка. – Выглядит интересно. – Я бросила роман в рюкзак и вернулась к своему блокноту. – Спасибо. – Потом расскажешь, что думаешь. – Расскажу. – Если тебя с ней поймают, я тут ни при чем. Закатив глаза, я сказала: – Я умею хранить секреты. Это была не совсем правда – до него у меня никогда не было настоящих секретов, – но я знала, что ему нужно услышать. Как он сказал, у меня всегда был готов идеальный ответ. Каникулы на День благодарения. Пять дней, в течение которых я принимала душ, пока не заканчивалась горячая вода, разглядывала себя в зеркале в полный рост на двери моей спальни, выщипывала брови, пока мама не спрятала щипчики, и пыталась заставить щенка полюбить меня так же сильно, как папу. Каждый день я в ярко-оранжевом жилете взбиралась по нависающему над озером гранитному утесу. Его покрывали оспины пещер, широкие расщелины, где гнездились соколы и прятались звери. В самой большой пещере стояла брошенная каким-то давним скалолазом армейская раскладушка. Она была здесь столько, сколько я себя помнила. Разглядывая металлический остов и прогнившую парусину, я вспоминала первый день занятий, когда мистер Стрейн сказал, что знает Уэйлсбек-Лейк, что он бывал здесь. Я представляла, как он находит меня тут одну среди лесов. Он мог бы сделать со мной все, что захочет, и никто бы его не поймал. По вечерам я читала в постели «Лолиту», рассеянно поедая крекеры и заслонив обложку подушкой, на случай, если войдут родители. Оконное стекло дребезжало от ветра, а я переворачивала страницы и ощущала внутри жжение, горячие угли, раскаленную золу. Дело было не только в сюжете – истории про обычную с виду девочку, внутри которой скрывался беспощадный демон, и влюбленного в нее мужчину. Дело было в том, что эту книгу мне дал он. Теперь наши действия представали в совсем новом контексте, я по-новому поняла, чего он может от меня хотеть. Какой вывод можно было сделать, кроме очевидного? Он – Гумберт, я – Долорес. День благодарения мы отмечали в гостях у бабушки с дедушкой в Миллинокете. С 1975-го года их дом совсем не изменился: ворсистый ковер, часы в виде солнца, а в воздухе, несмотря на запекающуюся в духовке индейку, витал запах сигарет и кофейного бренди. Дедушка подарил мне пачку вафель Necco и пятидолларовую купюру; бабушка спросила, не поправилась ли я. Мы ели корнеплоды и покупные булочки, лимонный пирог с коричневыми пиками меренги, которые папа подъедал, пока никто не смотрел. По дороге домой машину подбрасывало на выбоинах и вспучившемся от мороза асфальте, по обеим сторонам тянулись бесконечные стены кромешно-черных лесов. По радио крутили хиты семидесятых и восьмидесятых, папа постукивал по рулю в такт песне «My Sharona», а мама спала, прислонив голову к окну. «Such a dirty mind / I always get it up for the touch of the younger kind»[2]. Я смотрела, как ритмично постукивали его пальцы, когда в очередной раз начинался припев. Он хоть слышал, о чем эта песня, чему он подпевал? «Get it up for the touch of the younger kind». Это сводило меня с ума: я видела то, чего остальные словно бы не замечали. Вернувшись в школу после каникул, я ужинала за пустым концом длинного стола. За несколько стульев от меня Люси с Диной сплетничали о какой-то популярной девушке-старшекласснице, которая якобы пришла на хеллоуинскую дискотеку под наркотой. Обри Дана спросила, под какой наркотой. Дина, поколебавшись, ответила: – Под коксом. Обри покачала головой. – Ни у кого здесь нет кокса, – сказала она. Дина не стала спорить; Обри была из Нью-Йорка, а потому обладала авторитетом. Прошла минута, прежде чем я поняла, что речь идет о кокаине, а не о газировке. Обычно в таких случаях я чувствовала себя деревенщиной, но сейчас их сплетни показались мне жалкими. Какая разница, что кто-то пришел на дискотеку под наркотой? Неужели больше обсудить нечего? Я уставилась на свой сэндвич с арахисовым маслом и отрешилась от действительности, провалившись в концовку «Лолиты», которую только что перечитала, – последнюю сцену, где предстает потрясенный, залитый кровью Гумберт, по-прежнему влюбленный в Ло, даже после того, как она принесла ему столько боли, а он принес столько боли ей. Его чувства к ней были бесконечны и неподвластны его воле. А как иначе, когда его за них демонизирует весь мир? Если бы он мог ее разлюбить, он бы это сделал. Его жизнь была бы намного легче, если бы он оставил ее в покое. Покусывая корку сэндвича, я пыталась увидеть ситуацию с точки зрения мистера Стрейна. Скорее всего, он напуган – нет, он в ужасе. Поглощенная собственными досадой и нетерпением, я никогда не задумывалась, как высоки ставки для него и скольким он уже рискнул, погладив меня по ноге, сказав, что хочет меня поцеловать. Он не знал, как я на все это отреагирую. Что, если бы я оскорбилась, нажаловалась на него? Возможно, все это время он вел себя смело, а я была эгоисткой. Ведь чем я, по большому счету, рисковала? Если бы я сделала шаг к нему, а он бы меня отверг, мне не грозило бы ничего, кроме небольшого унижения. Подумаешь. Моя жизнь пошла бы своим чередом. Несправедливо было ожидать, что он подставится еще больше. По меньшей мере я должна пойти ему навстречу, показать, чего я хочу и что я готова к тому, что мир будет демонизировать и меня. Позже у себя в комнате я лежала в постели и листала «Лолиту», пока не нашла на семнадцатой странице строчку, которую искала. Гумберт описывал качества нимфетки в толпе обыкновенных девочек: «Она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти». Я обладала властью. Властью сделать так, чтобы это случилось. Властью над ним. Какой идиоткой я была, что не осознала это раньше. Перед американской литературой я зашла в туалет, чтобы взглянуть на свое накрашенное лицо. Утром я нанесла на себя всю косметику, которая у меня была, а пробор сделала не посередине, а сбоку. Перемен хватило, чтобы лицо в зеркале показалось незнакомым – передо мной стояла девушка из журнала или клипа. Бритни Спирс, постукивающая ногой по парте в ожидании звонка. Чем дольше я себя разглядывала, тем больше дробились мои черты. Пара зеленых глаз отдалялась от веснушчатого носа; пара липких розовых губ разделялась и уплывала в разных направлениях. Стоило моргнуть, и все вернулось на свои места. Я так задержалась в туалете, что впервые опоздала на литературу. Вбегая в класс, я почувствовала на себе чей-то взгляд и подумала, что на меня смотрит мистер Стрейн, но, подняв тяжелые ресницы, увидела, что это Дженни. Ее ручка застыла над тетрадью, она отмечала перемены во мне, макияж и волосы. В тот день мы читали Эдгара Аллана По, который был столь идеально уместен, что мне хотелось рухнуть на стол и засмеяться. – Это он женился на своей кузине? – спросил Том. – Да, – сказал мистер Стрейн. – Строго говоря, да. Ханна Левек наморщила нос: – Гадость. Мистер Стрейн не упомянул о том, что, без сомнения, вызвало бы у всех у них еще большее отвращение: Вирджиния Клемм была не только кузиной По – ей было тринадцать лет. Учитель попросил каждого из нас зачитать вслух по строфе из «Аннабель Ли», и, когда я произнесла «были оба детьми», у меня задрожал голос. Образы из «Лолиты» теснились в моей голове и перемешивались с воспоминанием о том, как мистер Стрейн прошептал: «Мы с тобой похожи», как он погладил мое колено. Ближе к концу урока он запрокинул голову, закрыл глаза и по памяти прочитал стихотворение «Один». Когда он глубоким, протяжным голосом произнес: «Мирских начал в моих страстях не замечал»[3], это звучало как песня. Слушая его, я боролась со слезами. Как ясно я теперь его видела! Теперь я понимала, как ему, должно быть, одиноко: его желания были неправильны, нехороши, и, узнав о них, мир бы, несомненно, его опорочил. После занятия, когда остальные разошлись, я спросила, можно ли мне закрыть дверь, и сделала это, не дожидаясь ответа. Казалось, это мой самый храбрый поступок в жизни. Он стоял у доски – рукава закатаны до локтей, в руках губка – и смотрел на меня оценивающим взглядом. – Сегодня ты выглядишь иначе, – сказал он. Я молча дергала рукава своего свитера и переминалась с ноги на ногу. – За каникулы ты словно повзрослела на пять лет, – добавил он, кладя губку на место и вытирая руки. Он показал на листок бумаги у меня в руке. – Это для меня? Я кивнула: – Это стихотворение. Я передала мистеру Стрейну листок, и он сразу начал читать, не поднимая глаз, даже пока шел к своему столу и садился. Не спрашивая разрешения, я пошла за ним и села рядом. Я закончила стихотворение ночью, а днем доработала, сделав более похожим на «Лолиту», более двусмысленным. Взмахом руки она призывает лодки из моря. Одна за другой они соскальзывают на песчаный берег С глухим звуком, отдающимся В ее опустошенных костях. Она дрожит и извивается, Когда моряки берут ее, А потом плачет от их заботы, Пока моряки кормят ее кусочками соленых водорослей, Говоря, что им жаль, Так жаль того, что они сделали.