– Я предоставлю обеспечение залога сегодня к шести часам вечера, – заявил муж. – А сейчас разрешите нам покинуть здание. – Проводите обвиняемую в комнату приставов. Пусть ждет там, – распорядился судья. Пристав отвел меня в дымный закуток, где воняло мочой и отчаянием. В этом чулане я и ждала Чарли, пока он бегал по городу, пытаясь уговорить кого-нибудь стать моим поручителем и внести залог под свою недвижимость. К шести он вернулся в суд мокрый, Моррилл еле поспевал следом. – Не получилось! – сказал Чарли. – Люди боятся…. – Они боятся? Это моя голова на плахе! Хорошая новость, по мнению Моррилла, заключалась в том, что Килберт на самом деле человек куда более благожелательный, чем могло показаться. Посмотрим. Но сегодня мы уже ничего не успевали. Судья отправился домой, а пристав передал меня надзирательнице в грязном платье. Мне снова предстояло провести ночь в тюрьме. Чарли взял меня за руку. Тюремщица позволила нам обняться. Я не смотрела в его глаза. Не хотела видеть бессильную ярость и отчаяние. Надзирательница вывела меня, усадила на тележку, и я запела «Фляжку виски»: Глоточек за папашу, еще остался виски во фляжке… Распевая, я тряслась по булыжному двору, и колеса моей повозки грохотали точно так же, как грохотали они отчаянным фениям[102], что когда-то прибыли к этим берегам, надеясь назвать клочок земли своей собственностью. Встреча с миссис Мэтлби, главной надзирательницей, не вызвала у меня большой радости, хотя та и приветствовала меня широченной улыбкой, больше напоминающей оскал акулы. Меня отвели в камеру. Едва я улеглась на свою жесткую койку, как в матрасе что-то протестующе зашуршало. Пришлось устроиться на полу, подложив под голову сумочку; в ту ночь из-за холода я и на минуту не сомкнула глаз. Все было за то, что я сгнию в Томбс, пока адвокаты до бесконечности бормочут свои res ipsa loquitur и habeas corpus[103]. Для меня это было все равно что по-китайски. Но я слишком хорошо понимала, что на этот раз они собирались разорить меня и довести до банкротства, каковыми подвигами и славился Комсток. Он бы взял и мою жизнь, если бы мог. Но Чарли и Моррилл отыскали-таки пару человек, которые поручились за меня своей собственностью. Им было совершенно без надобности связывать свои имена с моей нечестивой особой, потому в бумагах их обозначили как анонимов. Эти безымянные были для меня все равно святые, и, согласно предсказаниям Моррилла, Килберт отпустил меня под залог. Наконец-то мне попался судья, который был на моей стороне. Меня освободили. – Мадам! – накинулись на меня репортеры, когда я покинула здание суда. – Пару слов о сегодняшнем разбирательстве! – Эти мелкие законники, – ответила я, – рой навозных мух. Оказавшись дома, я первым делом поспешила к сестре. Очень бледная, она сидела в кресле, сквозь тонкую белую кожу на висках просвечивали ниточки вен. – Датчи! – Я опустилась перед ней на колени. – Как же я рада, что ты здесь. Я так волновалась, когда ты убежала. – А куда мне бежать? Я здесь в ловушке. – Прости, Датчи. Я знать не знала, что на меня готовится налет. Они не имеют права устраивать такие погромы. – Как ты могла выставить меня на такой позор? – прошептала она. – Это я выставлена на позор, а не ты. – Я сообщила свое имя. Полиция его знает. И зачем я это сделала? Зачем? Если бы я только не назвалась! – Она замотала головой. – Здесь ты в безопасности. – В безопасности?! Вот уж нет. У этого дома дурная слава. За ним следят. Газета сегодня утром назвала его входом в ад. – И ты тоже считаешь, что это вход в ад? Она закрыла глаза руками и покачала головой: – Нет… нет. – Вот и живи тут, здесь твоя семья. – Как ты не понимаешь. Газеты пишут, что обвинитель собирается вызвать в суд в качестве свидетельницы некую леди, находившуюся в медицинском кабинете во время ареста. Пройдет немного времени, и они обнародуют мою фамилию! А если я подтвержу… Они меня смешают с грязью. – Они понятия не имеют, где ты. – Они найдут меня! И все станет известно моему мужу. И маме. – Старая карга, которую ты называешь своей мамой, ничего не узнает, если ты мне поможешь. Сестра испустила тяжкий вздох и провела рукой по животу. – Лили, – сказала я мягко, – скажи мне, что ты решила, когда в тот день пришла в кабинет? Ты говорила, что не можешь пройти через это. Через что? Что ты имела в виду? Ты принимала таблетки? – Не спрашивай меня об этом. Не спрашивай. – Так время подошло. Из ее молчания я заключила, что сестра решила выносить ребенка и родить в моем доме. Я посчитала – итак, в следующем октябре я стану тетей. Это было мое тайное грешное желание, для сестры – боль. – Это мне наказание, – сказала Датч. – Испытание. Теперь я это понимаю. И я должна выдержать его. Мое испытание и ее испытание стремительно приближались. Мое должно было случиться первого апреля, а ее муж Элиот вернется двадцать первого апреля. Положение сестры давило на меня тяжким грузом. Если она станет свидетелем обвинения, то ее показания будут против меня. А если я окажусь в тюрьме, кто примет у нее ребенка? Элиот прибудет в Нью-Йорк уже через шесть недель, и оставшиеся дни протекут в допросах и ожидании. Все одно к одному. В среду, одиннадцатого марта, на наше крыльцо прилетела сорока и раскричалась. – Мама говорила, что сорока – это знак скорой смерти, – припомнила я с испугом. – К нам и прежде сороки прилетали, – ответил Чарли с напускной безмятежностью. – И все живы. Слова его не убедили и в малой доле. Он пытался развеселить меня в своей привычной манере – добывая монеты у меня за ухом, находя розы под подушкой, но все эти фокусы не разогнали моей тоски. По жалости в его глазах, по его смущению, по тому, как он сжимал свои крепкие челюсти, я угадала правду: он уже поставил на мне крест, смирился с тем, что я проклята. В пятницу, тринадцатого, Чарли положил на кровать ботинки. – Сколько раз я тебе говорила, что это к несчастью! – крикнула я. Он усмехнулся, и я резко вскочила. Стул упал ножками вверх, что тоже было не к добру. – Господи, это же все вздор! – заорал Чарли. – Все эти твои стулья, сороки, тринадцатые числа. Вся эта ахинея! – Это похуже будет, чем ежели во время ужина погаснет лампа, – убито сказала я. – Боже, в твоем ирландском мракобесии нет и капли разума. И логики. – Комстока не убедят ни твой разум, ни твоя логика. Он святоша. С ним Бог! Его Бог и отправит меня в тюрьму. – Если Бог существует, то он не допустит, чтобы ты попала в тюрьму. И мы не допустим. – Как? Убьете меня? – Не обязательно. Но за ценой не постоим. – Может, мне просто сбежать? Сяду на корабль и уплыву в Калифорнию. – В Калифорнию? – Ну да. Поедем! Все вместе. Или в Чикаго. Или в Бостон. Никто нас не найдет, никто не узнает. Отправимся в путь затемно, возьмем только то, что можем унести. Я скорее убью себя, чем вернусь в тюрьму. На лице Чарли возникла озадаченная улыбка. – Бежать? Это так на тебя непохоже. – Я оставлю записку. – И что в ней будет написано? – Что я решила свести счеты с жизнью, спрыгнуть с моста. – Но вместо моста ты отправишься в Париж. – А через некоторое время вы и Белль ко мне присоединитесь. Чарли уже улыбался вовсю. – Некоторое время – это сколько? Полгода? – Полгода, думаю, будет достаточно. Наш нелепый план походил на ребячество. Словно игра такая.