Для меня и Чарли это были тяжкие дни. До истинных своих врагов я дотянуться не могла, а потому всю ярость и злость оставалось изливать либо на себя, либо на Чарли. Выбор пал на Чарли. – Ты говорил, меня не арестуют! Твердил про штраф, про предупреждение! – Боже! – простонал муж. – Ну сколько можно! Это же я не сам выдумал! Он сидел рядом со мной на моем жалком ложе и жевал хлеб с сыром. А во мне бушевала не только злость, компанию ей составляла ревность. Он-то свободен. И денег у него полно. И фантазий всяких. А что, если… Мы словно вернулись в прошлое – пререкались и грызлись, как в старые времена, когда у нас не было ни денег, ни «французских писем», ни красавицы-дочери. – Отмени всю рекламу! – снова велела я. – Зачем? Мы сразу лишимся половины доходов. – Так тебя только доходы волнуют? – Сама знаешь, что нет. Не только. – Он похлопал по карманам и извлек исписанный листок: – Вот, посмотри, что я написал. Новое письмо от тебя. Милостивые государи, представляющие прессу! Женщины умирают каждый день при обычных родах, их с позором выкидывают на улицу без гроша в кармане, а ведь они ЖЕРТВЫ жестокого обращения мужчин: разврата, порочности и изнасилований. Более того, если мужчины за свои проступки не несут никакой кары, то женщин отрывают от семьи и кидают в тюрьму по одному лишь подозрению, обвиняя их в том, что они пытались помочь отчаявшимся. Искренне ваша, Мадам Ж. Э. Де Босак – Я не стану подписывать. – Почему? – Они разозлятся еще больше. А я хочу домой. – Защищайся, миссис Джонс! Это же твои собственные слова. – Но написал их ты, Чарли. Ты во всем виноват. Ты используешь меня, чтобы досадить своим давним недругам из «Гералд», чтобы покрасоваться перед своими учеными друзьями. – В письме только то, что ты сама мне повторяла не один раз, Мадам Де Босак. – Правда? Я больше не хочу быть Мадам Де Босак! – выпалила я и почувствовала, что поступаю верно. Мадам со своими французскими подходами, кровавой коммерцией, изгаженными простынями, заплаканными носовыми платками тянула меня на дно. – Я увольняюсь. – Ты всерьез? – Да. Куда уж серьезнее. У меня больше нет сил. – Никогда бы не подумал, что услышу от тебя такое, – тихо проговорил Чарли. Похоже, мои слова и вправду потрясли его. Я вдруг заметила, что одежда на нем мятая, несвежая, в черных волосах поблескивает седина, а под глазами залегли темные тени. – Может, ты и права. По крайней мере, от одной стороны нашего дела следует отказаться. – От какой? – От самой сомнительной. – Вот как? Сомнительной, значит. Вот как ты это называешь. – Я-то так не называю. Закон называет. – Закон – это куча конского навоза! – Знаешь, тебе следует переключиться на обычную акушерскую практику. – Чарли оживился: – Послушай, миссис Джонс. Когда ты выйдешь на свободу, заделаешься счастливой акушеркой, которая принимает здоровых детишек, распространяет медикаменты и проводит кое-какие процедуры, но ничего, связанного с преждевременными родами… – Ты еще будешь мне указывать! Только я определяю, чем мне заниматься! – Ты меня совсем с толку сбила. Сама ведь только что сказала, что решила закончить. Тебя не поймешь. Сворачиваешь ты лавочку или нет? Я же умываю руки. Больше не могу. – Ты не можешь?! И чего ты не можешь? – Быть мужем при жене в тюрьме, отцом, чья дочь плачет ночами, человеком, чей дом приходит в упадок из-за нерадивых слуг. – Ох, мое сердце просто кровью обливается! – Наша дочь перед сном зовет маму. Лежит в постели, прижав к себе твою подушку. От нее пахнет сиренью, как от тебя, и… – Хватит! – выкрикнула я. – Зачем ты меня терзаешь! Думаешь, я ее забыла? Да минуты не проходит, чтобы я о ней не вспомнила. Мы зло смотрели друг на друга. – Экси, если ты снова попадешься, когда выйдешь отсюда и займешься прежним, тебе уже не удастся избежать долгого срока, и я… – Что – ты? – И я тебя тогда не прощу. По-твоему, я в восторге, что жена в тюрьме? – Да! По-моему, тебе очень по нраву жить в одиночку, заигрывать со всякими Миллесент… Он замахнулся, чтобы ударить меня. Но рука замерла в воздухе. Нас с Чарли сбили с ног, раскидали в разные стороны – хвала Мерриту, Матселлу, Хейсу, Эпплгейтам, Диксону. Предполагалось, что мы будем биться бок о бок, но оказалось, битву мы ведем друг с другом. Без особой причины, исключительно из-за ревности и недоверия, этих извечных подружек, встревающих между мужчиной и женщиной. Он уронил руку. – Каждую ночь, Экси, я проклинаю силы, что забрали тебя у меня. – Ты проклинаешь их только потому, что дела без меня идут хуже. – Дела не идут хуже. Пока ты здесь сидишь, Мадам Де Босак продала лекарств на шесть тысяч долларов. И это только по почте. Всего за месяц. – Шесть тысяч долларов за месячную отсидку? – Да, так что предприятие наше процветает. В отличие от нас. – Боже… Когда же ты меня вытащишь отсюда? – Я отвернулась к стене, в висках стучала кровь. – Лучше бы я тогда спрыгнула с поезда. – Я закрыла лицо руками и разрыдалась. – Не плачь, милая моя. Мы тебя вытащим. Он обнял меня сзади, сцепил руки. Лицо его прижалось к моей шее, губы коснулись уха. Спиной я чувствовала, как вздымается его грудь. – Скоро твой день рождения, милая. Я уже придумал для тебя подарок. – Уж наверняка кучу всякого добра. – Это будет сюрприз, – нежно прошептал Чарли, и я уже знала, к чему он клонит. – Ключ от этой двери? – Я обещаю. Суд снимет с тебя обвинения. Не волнуйся. Ш-ш-ш. Его пальцы пробежали у меня по ребрам, как по клавишам, пробрались под одежду. Он принялся целовать меня в шею. Вздыхать. – Энн, Энни, Экси, милая. – Не смей. – Но почему? – Его голос царапал мне кожу, подбородок уткнулся в плечо. Зубы прикусили мочку уха. Деликатные читатели наверняка с негодованием пролистают столь откровенную сцену. Но рассказать – это то же, что сохранить в памяти. Доказательство для самой себя. Чарли повернул меня к себе. Прижал. Впился в губы. – Убирайся, – пробормотала я. – Оставь меня. Он просунул колено мне между ног, тюремное одеяние встало колом, я оттолкнула мужа. – Почему? – прошептал он. – Почему? – Сначала вытащи меня отсюда.