Доктору Луи Каталди, судебному следователю восточного округа Батон-Руж. Человеку чести, борцу за правду и справедливость. Мир становится лучше оттого, что ты есть. И они вместе будут лежать во прахе, и червь покроет их. Книга Иова 21:26 1 Доктор Кей Скарпетта подносит крошечный стеклянный пузырек с раствором ближе к свету, чтобы лучше рассмотреть заспиртованную личинку. Судя по всему, она знает, на какой стадии метаморфоза находилась эта похожая на зернышко личинка, прежде чем ее поместили в пузырек и закрыли черной пробкой. Она могла бы превратиться в Calliphora vicina, трупную муху, которая откладывала бы яйца в мертвые человеческие тела или в страшные зловонные раны живых людей. — Большое спасибо, — говорит Скарпетта, обводя взглядом четырнадцать полицейских и криминалистов — выпускников две тысячи третьего года Американской Академии судебной экспертизы. Ее взгляд останавливается на невинном лице Ник Робияр. — Я не знаю, кто достал это для меня, и мы не будем обсуждать за столом, откуда, но... Все в недоумении. — Я впервые получаю в качестве подарка личинку. Никто не сознается в содеянном, но Скарпетта уверена в одном — полицейский способен блефовать и при необходимости уличать во лжи. Заметив ухмылку на лице Ник Робияр еще до появления пузырька, Скарпетта начала кое-что подозревать. Пламя свечи играет на стекле крошечного сосуда, который Скарпетта держит кончиками пальцев. Ее ногти аккуратно подстрижены, изящная рука неподвижна, в ней чувствуется сила, накопленная за годы работы с трупами, с отмершими тканями и костями. К несчастью для Ник, одноклассники не смеются, и она чувствует себя неуютно. После десяти месяцев работы с теми, кого, по идее, следует считать друзьями, она все еще остается простушкой Ник из Закари, штат Луизиана, городка с двенадцатью тысячами жителей, где до недавнего времени об убийствах даже не слышали. За много лет там не случилось ни одного, и это считалось вполне естественным. Большинству одноклассников Ник до такой степени наскучило расследование убийств, что они придумали характеристики: настоящие убийства, судебно-наказуемые проступки, городские чистки. Ник не давала никаких характеристик. Убийство есть убийство. За свою восьмилетнюю карьеру она расследовала только два серьезных дела, и оба оказались бытовыми преступлениями. Ник было ужасно не по себе, когда в первый день занятий руководитель расспрашивал каждого полицейского о среднем количестве убийств, расследуемых его отделом. Ник тогда ответила: «Ни одного». Потом он спросил о численности персонала в отделе. «Тридцать пять», — сказала Ник. Или «меньше чем народу в восьмом классе», по выражению одного из ее новых одноклассников. То, что Ник оказалась в Академии, стало самой большой удачей в ее жизни, но с самого начала она прекратила попытки приспособиться, согласилась, что в соответствии с мировоззрением полицейских остается по ту сторону баррикад. Ник с сожалением осознает, что ее проказа с личинкой что-то нарушила (она еще не знает, что). Несомненно, она не должна была дарить это, всерьез или в шутку, легендарному судмедэксперту, доктору Кей Скарпетте, женщине, которой Ник всегда восхищалась. Ее лицо вспыхивает, пока она следит за Скарпеттой, не в силах разгадать ее реакцию. Ник слишком напугана и смущена последствиями своего поступка. — Итак, я назову ее Мэгги, хотя мы еще не можем определить пол, — решает Скарпетта. Тонкая оправа очков отражает пляшущие языки света. — Думаю, хорошее имя для личинки. В комнате слышно потрескивание свечи, пламя внутри стеклянного колпака дрожит от прохладного дыхания вентилятора. Скарпетта поднимает пузырек. — Кто мне скажет, на какой стадии метаморфоза находилась Мэгги до того, как кто-то, — она изучает сидящих за столом, снова задерживаясь на лице Ник, — не положил ее в баночку с этанолом? Кстати, я подозреваю, что Мэгги задохнулась и утонула. Личинкам нужен воздух, как и нам. — Какой придурок утопил личинку? — не выдерживает один из полицейских. — Ага, представь, нанюхался алкоголя... — Ты о чем, Джоуи? Ты его весь вечер вдыхаешь. Слышны раскаты темного, зловещего смеха, словно приближается шторм, и Ник не знает, как от него увернуться. Она откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди, и пытается казаться безразличной. Неожиданно в памяти всплывает одно из штормовых предупреждений отца: Ник, дорогая, когда сверкает молния, не стой одна, не думай, что тебя защитят деревья. Постарайся найти какой-нибудь ров или углубление в земле и лежи там. Сейчас ей некуда спрятаться, только в молчание. — Эй, Док, мы уже сдали последний тест. — Кто принес на вечеринку домашнюю работу? — Да уж, мы не на службе. — Не на службе? Понятно, — размышляет вслух Скарпетта. — Значит, если вдруг найдут останки пропавшего человека, а вы окажетесь не на службе, то никто из вас и пальцем не пошевелит. Вы это хотели сказать? — Я подожду, пока у меня виски не кончится, — говорит один из полицейских. Его лысая голова сверкает, словно полированная. — Это идея, — отвечает она. Теперь смеются все, кроме Ник. — Это может случиться, — Скарпетта ставит пузырек около бокала с вином. — В любой момент нас могут вызвать. Это может стать самым ужасным вызовом за всю нашу карьеру, а мы... захмелевшие от нескольких бокалов вина, выпитых в нерабочее время, можем быть больны, или ругаться в это время со своими любимыми, друзьями, детьми. Она отодвигает недоеденного тунца и облокачивается на край стола, покрытого клетчатой скатертью. — Но расследования не могут ждать, — добавляет она. — Но ведь есть же такие, которые могут и подождать? — спрашивает детектив из Чикаго. Одноклассники называют его Моряком из-за татуировки в виде якоря на левом предплечье. — Например, кости в колодце или в подвале. Или труп под бетонной плитой. Они же никуда не денутся. — Мертвые нетерпеливы, — говорит Скарпетта. 2 Ночь на излучине реки напоминает Джею Талли креольский джаз-бэнд, где на басах играют лягушки-быки, древесные лягушки — на истошно вопящих электрогитарах, а цикады и сверчки энергично и пронзительно пиликают на скрипках и скрежещут на стиральных досках. Он направляет луч фонарика в темноту, на уродливо изогнутый старый кипарис, в черной воде вспыхивают и исчезают глаза аллигатора. Свет дрожит от тихого зловещего комариного звона. «Тайный приют» медленно скользит по воде, мотор выключен. Джей сидит за штурвалом и лениво наблюдает за женщиной в трюме. Когда он покупал себе катер несколько лет назад, «Тайный приют» восхитил его. Трюм под палубой достаточно вместителен, можно перевозить более ста двадцати фунтов льда и рыбы. Или женщину с красивой фигурой, как ему нравилось. Ее расширенные от ужаса глаза блестят в темноте. При дневном свете они голубые, прекрасного глубокого цвета. Она болезненно зажмуривается, когда Джей направляет фонарь ей в глаза, освещая красивое лицо, проводит лучом по ее телу, до кончиков ярко накрашенных ногтей. Она блондинка, возможно, ей около сорока, но выглядит моложе, маленькая, с хорошими формами. Трюм, отделанный стеклопластиком, забросан оранжевыми подушками, грязными и почти черными от засохшей крови. Джей был внимателен, даже мил, связывая ей запястья и лодыжки так, чтобы не нарушить кровообращение. Он предупредил, что веревка не повредит ее нежную кожу, если она будет сидеть спокойно. — Все равно нет смысла дергаться, — говорит он мягким баритоном, так хорошо подходящим к его красивой внешности. — Я даже не собираюсь затыкать тебе рот. Кричать тоже нет смысла, верно? Она кивает, и это вызывает у него смех, ведь она кивает, отвечая «да», хотя на самом деле, конечно, хочет сказать «нет». Но он прекрасно знает, как нестандартно люди думают и ведут себя, когда напутаны. «Бояться», «страх» — слова, которые совершенно не подходят к данной ситуации. Это всегда его поражало. Джей полагал, что когда Самуэль Джонсон трудился над бесчисленными изданиями своих словарей, он понятия не имел, что чувствует человек, когда впереди его ждет лишь ужас и смерть. Это ожидание заставляет трепетать от страха каждую жилку, каждую клеточку тела, для такого не подходит слово «ужас», это что-то большее. Но даже Джей, хотя и знал много языков, не мог выразить словами, что чувствуют его жертвы. Объятия ужаса. Нет, не то. Он изучает женщину. Она ягненок. Все люди делятся на два типа: волки и ягнята. Желание Джея подобрать подходящее название тому, что чувствуют его ягнята, превратилось в навязчивую идею. Гормон эпинефрин — адреналин — как-то странно влияет на нормального человека, превращая его в низшее существо, у которого логики и самоконтроля не больше, чем у примитивной лягушки. И еще мгновенная психологическая реакция, ее могут вызвать определенные воспоминания из жизни жертвы или богатое воображение. В книгах, фильмах и новостях столько ужасов, что жертва способна легко представить, какой кошмар ее ждет. Да, жертвы могут представить все, но не могут произнести слово. Точное слово. Оно опять ускользнуло от Джея сегодня. Он садится на пол лодки и вслушивается в частое прерывистое дыхание своего ягненка. Ее трясет, и ужас, словно лава (за неимением лучшего определения), проникает в каждую молекулу ее тела, в душе царит невыносимая пустота. Он спускается в трюм и дотрагивается до ее руки. Она холодная как лед. Он прижимает пальцы к ее горлу, находит сонную артерию и считает пульс по светящейся секундной стрелке наручных часов. — Сто восемьдесят, — говорит он. — Смотри, чтобы сердце не остановилось. А то был у меня случай... Она неотрывно смотрит на него, ее верхняя губа дрожит. — Я серьезно. Смотри, чтобы у тебя не остановилось сердце. Он не шутит. Это приказ: — Сделай глубокий вдох. Она вздыхает, ее тело содрогается. — Лучше? — Да. Пожалуйста... — И почему все маленькие ягнята так вежливы, черт их подери? Ее грязная бордовая рубашка уже давно порвалась, он распахивает лохмотья, обнажая полную грудь. Она дрожит, ее бледная кожа мерцает в тусклом свете. Он спускается от округлых форм ее груди к ребрам, ниже, к впалому животу, к расстегнутой ширинке джинсов. — Простите, — шепчет она. По ее испачканному лицу катятся слезы.