Жители Гамельна покидали церковь, полные благих зароков, кои они положили себе соблюдать с завтрашнего же дня, – как только кончится гуляние на главной площади. Помните ли: главная площадь была в самом центре города, меж каланчой, острогом и бургомистровым домом. Посреди нее высился ладный деревянный помост. Здесь столпился весь Гамельн. Горожане ждали в нетерпении, когда же начнут играть музыканты и почнут винные бочки. Пан примкнул к стайке сирот из приюта, с которыми вместе рос. Он возвышался среди тощей, недокормленной и чумазой ребятни, чуть младше его годами. Монашки бросили их на площади, и мальцы живо щебетали. Пана засы́пали расспросами о новом его ремесле. Он отвечал сдержанно, нарочито небрежно, словно не замечая, как они восторженно таращатся на него. Мирелла стала в стороне, как можно дальше от толпы. Но едва грянула музыка, не удержалась и подступила ближе. Бургомистр не счел нужным Гамельну держать музыканта на жалованье. По праздничным дням всякий сколь-нибудь одаренный житель града выволакивал свой инструмент и услаждал сограждан своим талантом. Оттого происходил веселый гвалт, ибо игрецы не стремились к согласию звуков, но норовили заглушить игру соседа своею собственною. Франц бил по стержням колесной лиры. А что гудела она по временам фальшиво – ну и пусть, зато живо! Кримхильда скребла смычком струну своей скрипки. Герфрид надрывал горло варганом. Криста теребила кро́ту за струны. Клаус с Кунибертом брюзжали и харкали в такт: кто крумхорном с гнутым концом, кто извивным корнетом. Были еще Кордула с волынкой и Кунигунда, что елозила кулисой своего сакбута, выдувая крикливые кантаты. Но разве беда, что сумятица, – при стольком-то веселии! Мирелла с жадностью внимала сей праздничной какофонии, что была ей куда милей заунывных церковных песнопений. Подавшись вперед всем телом и навострив уши, она не упускала ни звука. С какой охотой подошла бы она, дабы насладиться еще сильней, но не смела приближаться к помосту. Еще подумают, будто она напрашивается на танец, и засмеют, а то и прогонят. Но украдкой, незаметно и для нее самой, стопы ее сами отбивали такт и бедра подрагивали согласно. А на помосте юноши в воскресных нарядах мелко припрыгивали, выпрямив стан и следя, чтоб не спутать порядок шагов. Дамы изящно вздымали полы юбок в фестонах и игриво обходили кавалеров. Те же кланялись, выступали вперед, отступали назад, старательно выплясывая предписанные кадрилью или бурре колена. На скамьях сидели старушки, следя, чтоб юноши не слишком прижимали к себе юниц. Поодаль от помоста и чинных взрослых забав носились под музыку дети. Они взялись за руки и весело кружились, влекомые звуками. А потом пошли петлять цепью меж зевак. Возле Миреллы змейка распалась, и горстка ребятишек обступила ее. Водоноска признала мальцов, которых на днях одарила водой. Они сцепились вокруг нее в хоровод. Мирелла не сдержала смеха. Поддавшись задорным наигрышам и круженью детворы, она на миг забыла сдержанность и пустилась в пляс посреди их круга. Движения ее были плавны и полны природной прелести. Ребятня вторила ей. Их потешные неуклюжие шажки приходили в согласие, ведомые Миреллой. Сцепив руки, они сходились и расходились разом, в блаженстве следуя за юницей. Мирелла отдалась усладе танца. И позабыла обо всём. Но не совсем. С младенчества приучившись быть начеку, она вдруг замерла, учуяв что-то нутром. И открыла глаза. Ей померещилось, что чье-то сварливое лицо гневно смотрит в ее сторону. Она замедлилась, вгляделась и узнала Лотхен, трактирщицу. Та хмурила брови и призывно махала другим горожанам – верно, родителям круживших хороводом мальцов. Вкруг Лотхен стали собираться взрослые горожане: они всё прибывали и недобро поглядывали на водоноску. Мирелла втянула голову в плечи. И, разорвав хоровод к великой досаде малышей, скользнула в толпу, подальше от хулителей. Но уйти вовсе ей не хватило решимости. Рыская среди зевак, она углядела укромное место между помостом и каланчой. Здесь она была сокрыта ото всех, но вблизи играющих. Мирелла закрыла глаза, и уши ее налились звуками. И звуки понесли ее прочь из града, вдаль от шума и толкотни улиц, от озлобленных горожан, от приставаний Бедвика, от угроз трактирщицы. И, будучи скрытой от взоров, она закружилась вновь, радостно отдаваясь танцу, чуть не взлетая – столь легки были ее ноги. Пята ее отбивала дробь о каменья мостовой, и дрожь сообщалась бедрам, взбегала по бокам, и руки вздымались сами собой. Мирелла порхала над Гамельном. Вдруг твердая рука опустилась на ее плечо. От внезапности у Миреллы подкосились ноги. Она едва не пала наземь от страха, но удержалась за стену позади. Открыв глаза, она с ужасом узрела священника. Хоть и был он однорук, однако хватку имел крепкую. Пальцы его сжимали узкое плечо водоноски, впившись в плоть и не давая ей вырваться. Лицо побелело от гнева. – Бесстыдница! Дрянь вертлявая! Непотребница! – бранился он. – Видано ли, чтоб плясал кто с таким исступлением, точно ведьма на шабаше! Заслышав слово «ведьма», Мирелла ощутила, как задрожало ее нутро. Она смиренно склонила голову, уперев взор в мостовую. Священник продолжил отповедь. Танец есть деяние нечестивое! Конечно, по праздникам его терпят, но и здесь, предаваясь танцу, следует сдерживать и умерять себя! Миреллин подбородок уже уперся в грудь. Священник, каждый воскресный день наставлявший паству, всегда страшил ее. Когда живописал он столикого Диавола, юница забивалась в угол церкви, ибо уверена была, что однажды он ткнет в нее пальцем и отправит на костер. – И знай: Богу всё ведомо, – прибавил он. – А чрез него и я узнаю́ о всяком прихожанине подноготную. Ведомо мне, что ты путаешься со своими дружками на речном берегу! И даже с нищим голубишься, потаскушка несчастная! Доколе будешь влачить столь нечестивую жизнь? Он повел рукой, указуя на ее лохмотья. – И как смеешь ты таскаться по граду в столь непристойном одеянии? Мирелла согнулась еще ниже. Она сносила священникову брань с покаянным видом. Ни в жизнь не станет он ее слушать. Нечего и пытаться сказать ему, что нет у нее иных одежд, кроме сего отрепья. Мирелла как могла берегла свое рубище все семь годов. Она росла в этих тряпках, а потому, в силу непреложной закономерности, они и стали ей коротки. Священник гневался гораздо, ибо давно держал водоноску на примете. Не мог он вынести, что по городу снует незамужняя девка. Девицам место – в четырех стенах, за юбками наставниц, откуда не ввергнут они во искушение горожан. Эта же негодница каждый день казала всем свое свежее личико и юное тело с белыми членами, в самом соку. Омерзение пробирало его от такой нескромности. Увлекшись пламенем своих речей, он уже расписывал в подробностях ее беспутные похождения с половиной града. Чем распалил себя до крупной дрожи в сжимавшей Миреллино плечо руке. Отдуваясь и багровея, он перечислял похотливые ласки, коими докучает она, ненасытная, честным прихожанам. Мирелла молчала: всё лучше слыть развратницей, чем ведьмой, ибо, как виделось Мирелле, это почитается куда меньшим грехом. Наконец обличительный пыл священника иссяк. Столь усердно отчитывал он эту блудную овцу, что его прошиб пот. Она же, к удовольствию его, являла признаки раскаяния: склонив поначалу голову, затем согнув и спину, под конец она пала ниц. Священник вздохнул с облегчением. Удалось-таки внедрить толику христианской морали в сие нечестивое тело. Рука его разжалась. Вдруг раздался превеликий грохот, поднялся крик, инструменты взвыли. Священник обернулся. Мирелла же не преминула улизнуть. Скорым шагом покинула она площадь. Танцовщики и игрецы, суча ногами по воздуху, лежали навзничь средь груды обломков. То рухнул помост. Крысы подгрызли опоры. IV Мальчуган, у которого поджилки тряслись С началом июля-месяца солнце решило, что из Гамельна выйдет превосходная жаровня. Стоило выглянуть из дому, и голову будто обдавало огнем. Горожане проводили самые знойные часы в тени, мужественно снося нестерпимый жар. Мирелла носилась по солнцепеку, умягчая глотки жаждущих, что предпочитали преть за глухими ставнями. На каждой остановке она опускала руку в ведро, мочила лоб и затылок и шла дальше – напоять чахнущий град. Лишь одним утешались жители: крысы пропали. Верно, неистовое солнце изжарило их, а может, вредители ушли к горам в поисках тени. На берегу Везера Мирелла задержалась. Она ласкала руками волны, отдавшись прохладе буйных вод. Затем вновь взвалила ремень с ведрами на плечи. Уже собираясь уходить, завидела она странное шествие. Трое людей направлялись к реке. Они несли бадью с широким верхом, к которому крепилась необычайно длинная дужка. Мирелла узнала прокаженного, коего встретила пару недель тому назад. Заметив ее, все трое замерли, не решаясь приблизиться. Водоноска приветствовала их и отошла, уступая дорогу. Тот, знакомый, ответил на ее приветствие. Мирелла удивленно взирала на необычную бадью. Он разъяснил: – Дужку я смастерил сам. Чтобы сподручно было нести втроем. Ибо, изволите видеть, на троих у нас лишь дюжина пальцев, вот мы и беремся все вместе. Мирелла кивнула. Ее поразило и совокупное число их пальцев, но особо – как прокаженный обратился к ней на «вы». Но, тут же позабыв удивление, она уселась вместе с ним на берегу, и они завели беседу. Разговаривать с кем-то, кто не злословит на ее счет, для Миреллы было ново и очень отрадно. Прокаженный был счастлив поговорить с кем-то, кто жил вне стен лепрозория, и восхищенные взгляды его спутников добавляли тому приятства. Поначалу те ошеломленно разглядывали юницу, что, завидев их, не бежит прочь. Изумление их еще усугубилось, когда открылось им, что перед ними сочинительница песни прокаженных. Всяк в лепрозории уже разучил ее. Услыхав сие, Мирелла зарделась от гордости. По ходу беседы знакомец расспрашивал ее про Гамельн, про бургомистра, про совет. Мирелла отвечала как могла. Прокаженный понурил голову. Отголоски городского житья вогнали его в печаль и тоску. – Прежде я был членом магистрата, – объяснил он. Мирелла оглянула его, слабого, немощного, просто одетого. С трудом верилось, чтобы сей муж был некогда из первых богатеев Гамельна и заседал в совете. Когда поразил его недуг, то, как и велит закон, был он изгнан из города. В церкви отслужили по нем заупокойную службу. – Панихида прошла умилительно. Бургомистр сказал чу́дную речь. Супруга моя лила обильные слезы, держа на руках сынишку. В ту пору было ему всего несколько месяцев. Ныне, должно быть, годов уж пять или шесть. А потом мы вышли из церкви. Всё добро завещал я супруге, сбросил богатые одежды, украшения. Взамен наделили меня желтым балахоном, миской да трещоткой. Священник возложил мне на голову ком земли, показывая всем, что погребает меня, а после я ушел в лепрозорий. Судьба прокаженного предстала Мирелле весьма суровой. Да, сама она знала нужду, но не страдала от нее, обыкнув с годами. Зато, на свое счастье, была здорова. Она глядела вслед троим, что, хромая, несли полную свою бадью. Потом встрепенулась, вскочила и вернулась к трудам. Но прежде чем воротиться в город, она, любопытствуя, подошла к лепрозорию. То было простое, длинное строение с белеными глинобитными стенами и крепкой сланцевой кровлей. Снаружи – ни души. Видно, больные, как и весь Гамельн, укрылись от зноя внутри. Мирелла оглядела огромную бочку близ дверей, назначенную собирать дождевую влагу. Бочка была пуста. Добрый десяток раз пришлось Мирелле ходить до реки, чтобы наполнить ее по края. Никто не видал водоноску за этим трудом. Она воротилась в Гамельн. * * * Солнечный зной отнимал у Пана последние силы. Руки тряслись до того, что ведра наполнял он лишь на четверть. А потому принужден был без конца бегать к речке. Он несся по Гамельну галопом, не разбирая дороги, и плескал по три глотка воды то тем, то этим, в награду собирая тумаки да попреки. Колокол зашелся над воротами дома, где он не бывал прежде. Властный перезвон его подстегнул Пана, что кнут: мальчик ринулся к двери и ворвался вовнутрь, не глянув даже на вывеску. А на ней красовались пила, бритва и зуб. Едва ступив за порог, Пан очутился в кромешной тьме. Ставни были затворены. После ослепительного солнца глаза его никак не могли приноровиться к темноте. Во мраке раздался вопль. Пан отшатнулся. Зычный голос затребовал: – Воды, воды! Вздрогнув, Пан подчинился. Трясясь коленями, он побежал на голос, но от усталости, туманом застлавшей ум, забыл ведра у порога. Наконец глаза его стали хоть что-то различать в темноте. И он узрел мужчину сплошь в крови. А вошел Пан в дом хирурга-брадобрея-зубодера. В Средние века всяк, кто был крепок телом и хоть сколько-нибудь смыслил в устройстве человеческого тела, мог объявить себя хирургом. Гамельнский хирург имел добрую славу: одним махом рвал он гнилые зубы, умел изъять жеребенка из чрева кобылы, когда та никак разрешиться не может, а однажды, по случаю, даже произвел трепанацию, пробуравив в черепе безумицы дырку штопором собственной конструкции. Случалось ему и брить бороды, и стричь волосы. В сей день снесли к нему кузнеца: он стонал от боли, ибо на руку ему свалилась наковальня. Всё запястье было всмятку: нужно отсекать. Хирург со всею решимостью принялся пилить лучевую кость, но кровь хлестала изобильно. Ему нужна была вода, дабы промыть рану, ибо он не видел толком, где и пилит. Больной лежал на столе. Подручный держал его за плечи, чтобы тот не противился. Окровавленная рука отведена была вбок, прочь со стола. Расшибленной частью лежала она на бочонке. Хирург-брадобрей пилил в просвете, на весу. Разъяренный тем, что воды всё нет, кровь брызжет ему в глаза, а зной прошибает реками пота, он зарычал. И, вновь ухватив пилу двумя руками, подналег. От испуга Пан запнулся. Он угодил ногой в склизкую кровяную лужу и растянулся на полу. А плиты пола уложены были с легким уклоном, дабы легче было стекать крови, ибо, когда хирург трудился, струилась она вольной рекой. Пан соскользнул под стол. Вдруг кость хрустнула под пилой. Влекомая своим движением, пила продолжила ход и наткнулась на детское бедро Пана, коего выворачивало наизнанку как раз под ней. Железо глубоко впилось в плоть. Хирург-брадобрей разогнул плечи, ворча на путавшегося под ногами мальчугана. И тут узрел, что полотно пилы крепко засело у Пана в бедре. Он возопил в беспритворном восторге: – Святая Пуденциана![4] Двоих разом! Двоих разом! Видал? – спросил он своего подручного. Он был необычайно горд. Впервые провел он ампутацию сразу у двоих, одним махом. Если слух о том пройдет по Гамельну, верно, отбоя от желающих не будет.