— Мирянам не дозволяется свободно заходить на территорию аббатства. В следующий раз, когда вам будет угодно повидать меня, пожалуйста, ступайте в госпиталь и пошлите послушника или служку аббатства найти меня, как полагается. — Я олдермен приходской гильдии и всегда имел прямой доступ к аббату. — Никаких сомнений, аббату Антонию, вашему брату, было неудобно настаивать на соблюдении обычных правил. Но эти дни миновали. Керис посмотрела на отца. Он был в бешенстве и стиснул зубы: — Ну что ж… — Да благословит вас Господь. На грязной лужайке Эдмунд и Керис увидели жалкую горстку лотков. Девушка понимала, как тяжело отцу. Большинство беспокоилось, как прокормить семью. Олдермен беспокоился обо всем городе. На лбу пролегла тревожная складка. В отличие от Карла Эдмунд не станет воздевать руки к небу, а будет ломать голову, как решить проблему. Керис стало так жаль отца, она размышляла, чем помочь, если всесильное аббатство не помогло. Отец никогда не жаловался на груз ответственности, просто брал его на себя. Они вышли из монастыря на главную улицу, и, когда подходили к дому, Керис спросила: — Что же нам теперь делать? — Но это же очевидно, — ответил отец. — Нельзя допустить, чтобы Карла избрали аббатом. 15 Годвин очень хотел стать аббатом Кингсбриджа. Всем сердцем. Ему не терпелось реформировать финансы аббатства, навести строгий порядок в управлении землями и другим имуществом, чтобы монахам больше не нужно было ходить на поклон к матери Сесилии. Он хотел возвести стену между братьями и сестрами, а потом между всеми монашествующими и горожанами, чтобы иноки могли дышать чистым воздухом праведности. Но помимо этих высоких целей, ризничий страстно желал власти и титулов. По ночам он уже представлял себя аббатом. — Прибери в аркаде, — говорил он какому-нибудь монаху. — Да, отец-настоятель, иду. Годвину нравилось, как звучит «отец-настоятель». — Добрый день, епископ, — говорил он дружески, вежливо, но без подобострастия. И Ричард отвечал, как один видный клирик отвечает другому: — Вам также добрый день, аббат Годвин. — Надеюсь, вы довольны, милорд архиепископ? — спрашивал настоятель уже более почтительно, но все же не как подданный, а как помощник большого человека. — О да, аббат, вы проделали прекрасную работу. — Ваше высокопреосвященство очень добры. А может быть, в один прекрасный день, прогуливаясь по дворику подле богато одетого монарха, он скажет: — Ваше величество оказали нам великую честь, посетив наше скромное аббатство. — Благодарю вас, отец Годвин, но я приехал к вам за советом. Ризничий очень хотел стать настоятелем, но не знал как. Думал об этом всю неделю, наблюдая за сотнями похорон и организуя воскресную службу — погребение Антония и одновременно поминальную службу по всем погибшим жителям Кингсбриджа. Однако монах ни с кем не заговаривал о своих чаяниях. Всего десять дней назад он познал цену бесхитростности, отправившись на капитул с Книгой Тимофея и сильными аргументами в пользу реформ, и старая гвардия, словно сговорившись, монолитом придавила его и размозжила, как колесо повозки лягушку. Такое больше не повторится. В воскресенье утром, когда процессия монахов шла в трапезную на завтрак, один послушник прошептал Годвину, что в северном портале собора его ждет мать. Молодой реформатор незаметно отделился. Пока ризничий неторопливо шел по аркаде, а затем по собору, его тревожило предчувствие, что вчера нечто взволновало родительницу. Петронилла без сна пролежала полночи и утром проснулась с разработанным планом действий. Годвин был его частью. Значит, мать будет крайне нетерпеливой и настойчивой. Скорее всего ее план гарантирует успех, но даже если нет, она все равно будет требовать его выполнения. Петронилла стояла во мраке портала вся мокрая — опять пошел дождь. — Эдмунд говорил вчера с Карлом Слепым. Брат передал мне, что Карл говорил в такой манере, будто он уже аббат и выборы — простая формальность. Ее слова прозвучали так, словно виноват в этом Годвин, и монах начал защищаться: — Старая гвардия сплотилась вокруг Слепого, еще прежде чем остыло тело дяди Антония. Они и слышать не хотят о других кандидатах. — Хм-м. А молодые? — Конечно, хотят меня. Им понравилось, как я выступил против аббата Антония с Книгой Тимофея, хоть меня и поставили на место. Но я ничего не ответил. — А остальные претенденты? — Лэнгли вне игры. Некоторые не любят его, так как он был рыцарем и по доброй воле убивал людей. Но Томас очень способный, хорошо работает и никогда не задирает послушников… Петронилла задумалась. — А какова его история? Почему он стал монахом? Тревога Годвина постепенно рассеялась. Вроде мать не собиралась бранить за бездействие. — Сам он говорит, что всегда стремился к благочестивой жизни и, когда оказался здесь на излечении, решил остаться. — Это я помню. Десять лет назад. Но не знаю, кто его ранил. — Я тоже. Лэнгли не любит рассказывать о своем кровавом прошлом. — А кто внес за него пожертвование? — Как ни странно, и это мне неизвестно. — Годвин всегда поражался способности матери задавать самые важные вопросы. Может, она и тиранка, но он восхищался ею. — Возможно, Ричард. Помню, он обещал. Но своих средств у него не имелось — он тогда был не епископом, а простым священником. Возможно, попросил у графа Роланда. — Выясни это. Годвин колебался. Придется изучить все документы в монастырской библиотеке. Библиотекарь брат Августин не посмеет расспрашивать ризничего, но есть люди и повыше. И тогда честолюбцу понадобится правдоподобное объяснение. Если пожертвование поступило в виде денег, а не земель или какого-либо иного имущества — необычно, но возможно, — ему придется изучить все счета… — В чем дело? — резко спросила мать. — Ни в чем. Ты права. — Монах еще раз напомнил себе, что материнская тирания — признак любви; наверное, иначе Петронилла не умеет ее выразить. — Должна быть запись. Просто… — Что? — О таких пожертвованиях обычно трубят на всех углах. Аббат объявляет об этом в церкви, призывает благословение на голову жертвователя, затем читает проповедь о том, что люди, дарующие монастырям земли, вознаграждаются на небесах. Но я не помню ничего подобного в то время, когда у нас появился Лэнгли. — Тем более нужно поискать в документах. Я думаю, у этого Томаса есть тайна. А тайна — всегда слабость. — Я посмотрю. А что мне отвечать тем, кто хочет видеть меня аббатом? Петронилла улыбнулась: — Я думаю, лучше отвечать, что ты не собираешься выставлять свою кандидатуру. Когда Годвин простился с матерью, завтрак уже закончился. По старинному правилу опоздавших не кормили, но трапезник брат Рейнард всегда находил что-нибудь для своих любимчиков. Годвин прошел на кухню и получил кусок сыра с хлебом. Ел стоя, а монастырские служки носили миски из трапезной и чистили железный котел, в котором варилась каша. Ризничий обдумывал слова матери. И чем больше думал, тем умнее казался ее совет. Если он объявит, что не собирается выдвигать свою кандидатуру, каждое его высказывание покажется незаинтересованным мнением. Он сможет манипулировать выборами, не возбуждая подозрений в том, что действует ради собственной выгоды. А в последний момент сделает свой ход. Теплая волна благодарности родительнице за изворотливость ума и верность неукротимого сердца обдала ему душу. На кухне молодого реформатора и нашел брат Теодорик. Светлокожий монах пылал от возмущения. — Брат Симеон за завтраком сказал нам, что Карл станет аббатом, — воскликнул он. — И что нужно продолжать мудрые традиции Антония. Слепой ничего не будет менять! Хитро, подумал Годвин. Казначей воспользовался отсутствием Годвина и с позиции силы заявил то, что вызвало бы возражения ризничего, будь он на завтраке. Заговорщик поморщился: — Это некрасиво. — Я спросил, позволено ли другим кандидатам обратиться к монахам таким же образом за завтраком. Годвин ухмыльнулся: — Бог с тобой! — Симеон сказал, что другие кандидаты не нужны. Дескать, у нас не турнир по стрельбе излука. По его мнению, решение уже принято: аббат Антоний избрал Карла своим преемником, назначив помощником. — Какая ерунда. — Точно. Монахи в бешенстве. Это замечательно, подумал Годвин. Карл обидел даже своих сторонников, лишив их права выбора. Рубит сук, на котором сидит. Теодорик продолжал: — Я думаю, нужно заставить Карла снять свою кандидатуру. Годвин хотел воскликнуть: «Ты с ума сошел!», — но укусил себя за язык и попытался сделать вид, будто размышляет над этим предложением. — Думаешь, так лучше? — спросил он, словно в самом деле сомневался. Монах удивился: