С исполненной предельной доброты улыбкой он произнес: — Если дойдет до этого, я немедленно прикажу удавить тебя. На миг Ирулан потрясенно умолкла, а Пауль ощутил, как Чани прислушивается за тяжелыми занавесями, отделявшими их личные апартаменты. — Я все-таки твоя жена, — прошептала Ирулан. — Давай не будем играть в эти глупые игры, — ответил он. — Ты ведь играешь сейчас, исполняешь роль, и не более. Мы оба знаем, кто моя жена. — А я — так, просто удобство, — горько откликнулась Ирулан. — Я не хочу быть с тобой жестоким. — Ты сам выбрал меня. — Не я, — отвечал он, — судьба. Твой отец. Сестры Бене Гессерит. Гильдия, наконец. А теперь они вновь тебя выбрали. Для чего они тебя выбрали, Ирулан? — Но почему же я не могу родить тебе ребенка? — Потому что ты на эту роль не подходишь. — Это мое право — родить наследника престола! Мой отец был… — Твой отец был и остается зверем. Ты сама знаешь, что он потерял всякий контакт с человечеством, которым должен был править. — Разве его ненавидели больше, чем ненавидят тебя? — взорвалась она. — Неплохой вопрос, — отвечал он, сардонически усмехаясь уголками губ. — А еще говоришь, что не хочешь быть жестоким со мною. — Вот потому-то я и согласен, чтобы ты имела любовника. Только пойми правильно: пусть будет любовник, но никаких побочных детей. Такого ребенка я не признаю. Я не стану запрещать тебе любовных связей — пока ты остаешься осмотрительной и бездетной. В сложившихся условиях просто глупо действовать иначе. Только не вздумай злоупотреблять моим доверием. Речь идет о троне, и я определяю, кто унаследует его. Не сестры Бене Гессерит, не Гильдия, а я. Этого права я добился, сокрушив легионы сардаукаров твоего отца на равнине под Арракином. — Ты сам выбрал свою судьбу, — ответила Ирулан, резко повернулась и вылетела из гостиной. Заново припомнив всю стычку, Пауль сосредоточился на мыслях о Чани, сидевшей на их ложе. Понимал он и двойственность своего отношения к Ирулан, понимал и фрименскую правоту Чани. В иных обстоятельствах обе женщины вполне могли быть подругами. — И что ты решил? — спросила Чани. — Никакого ребенка, — ответил он. Чани указательным и большим пальцами левой руки изобразила символ криса, священного ножа фрименов. — Может дойти и до этого, — согласился он. — Почему ты считаешь, что ребенок не поможет разрешить проблему Ирулан? — Предположить такое мог бы только дурак. — Дорогой мой, я вовсе не дура. Пауль почувствовал, как в нем поднимается гнев. — Этого я тебе никогда не говорил. Но сейчас речь не о сентиментальном романе, сочиненном писателями. Ирулан — самая настоящая принцесса, воспитанная среди всех гнусных интриг Императорского двора. Строить козни для нее столь же естественно, как строчить свои дурацкие истории! — Любимый, они вовсе не дурацкие. — Возможно, ты права, — Пауль подавил свой гнев и взял ее за руку. — Извини. Просто у этой женщины на уме одни заговоры… заговор в заговоре. Если я уступлю хотя бы одной из ее претензий, то этим только поощрю ее на другие. — Разве не я это тебе всегда говорила? — ласковым голосом ответила Чани. — Говорила, конечно. — Пауль пристально посмотрел на Чани. — Тогда что же ты хочешь сказать мне еще? Она прилегла возле него и приникла головой к плечу. — Они уже решили, как им бороться с тобой, — проговорила она. — От Ирулан просто разит тайными замыслами. Пауль погладил ее по голове. Чани умела отсеять несущественные детали. Вновь прихлынуло ощущение ужасной судьбы, кориолисовой бурей оно терзало глубины души, сотрясая все его существо. Тело его ведало многое, что еще не открывалось сознанию. — Чани, любимая, — прошептал он, — если бы ты знала, чего бы только я не дал за то, чтобы покончить с джихадом и помешать Квизарату сделать из меня бога. — Но ты мог бы прекратить все это одним только словом, — затрепетав, сказала она. — О нет. Даже если я умру, одно мое имя поведет их вперед. Стоит только подумать, что имя Атрейдесов связано со всей этой религиозной бойней… — Но ты же — Император! Ты же… — Я просто украшение — фигура на носу корабля. Если тебе навязали роль божества, отказаться от нее ты не властен. — Он с горечью усмехнулся. Из будущего на него глядели еще не родившиеся династии. Он ощущал, как гибнет в оковах судьбы его человеческая сущность, и остается только одно имя. — Я был избран, — прошептал он. — Может быть, еще при рождении… но уж меня-то во всяком случае не спросили… Я был избран. — А ты отвергни это избрание, — ответила она. Он крепче обнял ее за плечи. — В свое время, любимая. Дай мне еще хоть чуточку времени. Слезы щипали его глаза. — Вернемся в сиетч Табр, — сказала Чани, — в этом каменном шатре столько лишних хлопот. Он кивнул, прижавшись подбородком к гладкой косынке, прикрывавшей ее волосы. Как всегда, от нее пахло Пряностью. Сиетч… Слово древнего языка чакобса поглотило его внимание: укрытие, надежное и спокойное место во времена бед. Слова Чани заставили его затосковать по просторам Пустыни, где любой враг виден издалека. — Племена ждут возвращения Муад'Диба, — сказала она и подняла голову, чтобы видеть его лицо. — Ты наш. — Я принадлежу своей миссии, — прошептал он. Он подумал о джихаде, о дрейфе генов через парсеки и парсеки, разделяющие звезды, о видении, сулившем окончание бойни. Сумеет ли он заплатить за это все, что должен? Тогда угаснет ненависть, подернется пеплом словно костер… уголек за угольком. Но… о! Цена будет страшной! Я не хотел быть богом, никогда не хотел, — думал он. — Я просто хотел исчезнуть, как блистающая росинка с наступлением утра. Я хотел быть не с ангелами и не с проклятыми… просто быть — хотя бы и по чьему-то недосмотру. — Так мы возвращаемся в сиетч? — настаивала Чани. — Да, — прошептал он, подумав: Пора платить. Глубоко вздохнув, Чани вновь прижалась к нему. Я просто увиливаю, — подумал он. Любовь и джихад правят мною. Что такое одна жизнь, пусть беспредельно любимая, рядом с бесчисленными жизнями, которые унесет джихад? Как можно сравнивать одно-единственное горе со страданиями миллионов? — Любимый?.. — вопросительно начала Чани. Он прикрыл ладонью ее губы. Что если отступить, — думал он, — сбежать, пока я еще способен на это, забиться в дальний уголок пространства? Бесполезно, джихад возглавит и призрак его. Что ответить? — думал он. Как объяснить ей прискорбную и жестокую глупость рода людского? Разве поймет даже она? Как бы мне хотелось сказать им: «Эй, вы! Глядите, реальность не может больше меня удержать. Вот! Я исчезаю! Ни замысел человеческий, ни козни людские не заманят меня более в эту ловушку. Я сам ниспровергаю основанную мною религию! Вот миг истинной славы! Я свободен!» Пустые слова! — Вчера у подножия Барьерной Стены видели большого червя, говорят, длиннее ста метров. Такие гиганты теперь не часто заходят сюда. Вода отпугивает их. Я так считаю. Уже принялись говорить, что он приходил звать Муад'Диба обратно в Пустыню, — она ущипнула его. — Чего смеешься? — И не думаю. Застигнутый врасплох упрямым фрименским суеверием, Пауль почувствовал, как вдруг сжалось сердце: его захлестнул адаб — воспоминание, что приходит само собой. Он вспомнил детскую на Каладане, темную ночь среди каменных стен… Видение! Это было одно из первых. Ум его словно нырнул теперь в это видение, и словно сквозь туманную дымку он увидел цепочку фрименов в одеждах, пропыленных Пустыней. Проходя мимо расщелины в высоких скалах, они уносили с собой длинный, обернутый в ткань сверток. Тогда Пауль услышал собственные слова: — Все это было так невозможно прекрасно… и ты была прекраснее всего… Адаб отпустил его. — Ты вдруг замолк и замер, — шепнула Чани. — Что с тобой? Пауль поежился, сел и отвернулся. — Ты сердишься, потому что я ходила на край Пустыни? — спросила Чани.