Скорин поспешил навстречу группе, донесся его голос: — Все живы? Раненых нет? Сержант доложил: — Товарищ лейтенант, задание выполнили, вернулись в полном составе, взяли в плен фашистского офицера… Товарищ майор… — увидев майора Джегурду, решил повторить свой доклад. — Слышу, слышу, — ответил тот. — Сами и доставите его в штаб полка. Рындин, вы тоже… Поступаете в распоряжение начальника штаба полка, как переводчик. — Есть! Только сейчас Николай увидел Сергеева: — Глеб Андреевич, и вы здесь! Но это был совсем другой Николай, и не только потому, что на нем была немецкая шинель, а в руках он держал немецкую каску. Успешно завершенный поиск и пленение фашистского офицера настолько прибавили Рындину уважения к себе, что Сергеев уже не видел в его лице выражения настороженности и недоверия от сознания, что все знают его прошлое и потому избегают. Николай вел себя сдержанно, но видно было, гордость распирала его: «Сказано — сделано; взял и притащил „языка“. — Расскажите, как вам это удалось? — прежде чем отпустить разведчиков, спросил майор у сержанта Калабухова. — Это не нам, товарищ майор, а вот ему удалось, — указывая на Рындина, ответил сержант. — Повезло, товарищ майор, — просто ответил Николай. — На нейтралке рвануло и такой дым пошел, что перед носом своей руки не увидишь. Я, переодетый в фрицевскую форму, нырнул в этот дым и пошел, вроде как по ходу сообщения, гляжу, сразу в немецкие боевые порядки попал. А тут фриц у груды кирпичей лежит, стонет, встать не может. Спрашиваю у него: „Что случилось?“ Отвечает: „Не знаю, ранило или контузило“. Добавляет: „Герр обер-лейтенант Лемке вызывает к себе лейтенанта Краузе“. „Яволь“, — говорю. Сам думаю: „Языка“ бог послал, однако на плотву, может, и щука клюнет». Немца поднимаю. «Вставай, — говорю, — вместе пойдем, меня тоже послали за лейтенантом Краузе… Проклятые русские вот-вот в атаку пойдут…» Он ничего, поднимается. Взвалил его на себя, тащу, он объясняет, куда идти, пароль называет, я только отдуваюсь, вроде мне и говорить трудно… Доложил он лейтенанту, сдал я раненого, отрапортовал: послан, мол, проводить вас к обер-лейтенанту Лемке. На обратном пути пропустил офицера, как положено, вперед, хватил его пистолетом по затылку, кляп в рот и к своим… — Просто и хорошо, — только и сказал Сергеев. — А главное — все тихо. И правда, в рубашке родился. — Сейчас будет «громко», — оглядываясь и прислушиваясь, ответил Николай. — Вон герр офицер хочет нам что-то сообщить… — Вытащите ему кляп изо рта, — приказал майор. Немца освободили от кляпа, он что-то быстро и злобно заговорил, брызгая слюной, дергая плечами, видимо требуя развязать руки. — Что он бормочет? — рассматривая пленного, спросил майор. — Предлагает нам срочно сдаться в плен, а его доставить обратно через нейтралку. Иначе не гарантирует нам жизнь. — А вы точно перевели? — усомнился Джегурда. — В натуре точно, товарищ майор. Слово к слову. — Ну так и вы переведите, что и мы не гарантируем ему жизнь, если эта фашистская сволочь вздумает орать… Сержант Калабухов! Красноармеец Рындин! Объявляю благодарность за отличное выполнение задания! Буду ходатайствовать о представлении к награде. А сейчас ведите пленного. Сами доставите его начальнику штаба. Обещание Рындина, что «будет громко», оправдалось в ту же минуту. Едва Николай с Калабуховым отправились разыскивать штаб полка, чтобы сдать пленного, в небо взвились осветительные ракеты, где-то совсем рядом забухали минометы, раздался нарастающий свист мин, ударили автоматные очереди. — Ложись! В укрытие! — крикнул майор, его команду подхватил Скорин: — Приготовить гранаты! Чавкающие разрывы накрыли позицию роты, в грудь Сергееву ударило душной волной сгоревшего тола, у ног завертелся красный, оторванный взрывом стабилизатор мины. Из-за развалин дружно затрещали автоматные очереди. — Прозевали офицера, теперь спохватились, — еще услышал Сергеев голос майора Джегурды, после чего все усиливающийся звон в ушах заглушил остальные звуки. Куда-то подевались трескотня автоматов, разрывы гранат, буханье минометов, непрерывный гул не такой уж отдаленной бомбежки. Немая темнота окутала Сергеева, бросила его на камни… …Белый потолок, белые стены, белые халаты… В глазах все белое: плывет, двоится, качается. «У корейцев белое — цвет смерти, траура… При чем тут корейцы? Мы — не корейцы…» Эта мысль встряхнула, заставила поверить, что окружающее — не бред в беспамятстве, а явь. Звон в ушах, хоть и не такой сильный, как на позиции роты лейтенанта Скорина, все не проходил. Болела и кружилась голова, к горлу подступала тошнота. «Все в порядке, — заставил себя подумать Сергеев. — Раз голова болит, значит, она есть. Остается поверить, что еще осталось, кроме головы…» Он стал медленно шевелить сначала правой рукой, потом левой, затем ногами. Все болело, как будто немцы, вместо того чтобы расстрелять Сергеева, кололи ножами, кидали в него камни. Теперь он себя уже не утешал, что, «если болят руки, значит, они есть». Знал: у инвалидов, бывает, болят и ампутированные, те, которых уже нет… Сжав пальцы, ощутил под ними прохладную простыню: пальцы ощутили ткань. С ногами было хуже — сдвинуть с места их не смог, хотя они тоже болели… Эти упражнения настолько утомили Сергеева, что он, не в силах вытереть испарину, обильно выступившую на лице, снова впал в забытье. Очнулся от прикосновения ко лбу чьих-то прохладных женских рук. — Веруша, — не открывая глаз, произнес Сергеев в удивился, когда до его сознания дошел неожиданный ответ: — Не Веруша, а Наташа, дорогой Глеб Андреевич… Голос показался ему знакомым. Сергеев открыл глаза и увидел сидевшую на табуретке возле койки эксперта Коломойцеву. Но это была совсем не та Коломойцева, какую он привык видеть на работе, в управлении и которую воспринимал из-за экстравагантной внешности почти иронически. Куда только подевались угловатые движения, грубый голос? Да и рыжины в прическе поубавилось: от корней росли нормальные русые волосы… Что греха таить, не раз приходило в голову Сергееву: «Надеть бы на Коломойцеву буденовку, да усы ей, да саблю в руку — лихой бы кавалерист получился времен гражданской войны…» Сейчас же перед ним сидела моложавая, но очень усталая женщина, которой еще долго будет «всего лишь за тридцать», с гладко причесанными двуцветными волосами, с добрыми зеленоватыми глазами, участливым и немного грустным взглядом. Не раз Сергеев замечал, что рыжие женщины носят только зеленые платья и пальто, как будто это и есть самое удачное сочетание цветов. Наверное, именно потому Коломойцева красилась в цвет лисы-огневки, что глаза у нее зеленые, не подозревая простой истины: натуральный цвет волос ее «куда благозвучнее». Только сейчас наконец-то Сергеев понял, почему Коломойцева произвела на него не обычное, «кавалерийское», а женственное впечатление: она приехала к нему не в гимнастерке и военного покроя юбке, а в летнем, тонком и прозрачном, платье, да и жакет держала на коленях, очевидно по причине теплой погоды. Сергеев устыдился своих мыслей: человек вон за сколько километров прикатил к нему в госпиталь, а он по-прежнему думает об эксперте Коломойцевой с привычной иронией. — Спасибо, Наташа, извини, что ошибся… — А куда денешься, — вспыхнув, ответила Коломойцева. — Приходится извинять. Сколько лет возле тебя хожу, все без толку, а появилась Веруша и взяла тебя за душу мягкими лапками… И хоть сказала она это безразличным тоном, Сергеев видел, как мгновенно краска бросилась ей в лицо, едва он назвал «товарища Коломойцеву» нормальным женским именем. — А это? — не удержался Сергеев от вопроса, указав взглядом на прическу самого яркого и, пожалуй, самого надежного эксперта управления. — А!.. — Коломойцева махнула рукой. — Парикмахерскую немцы сожгли, дома — краска кончилась, а пожаров в Сталинграде и без меня хватает. Скажи лучше, как сам-то выцарапываешься? — А что? И верно, выцарапываюсь! Жаловаться некому, плакать не дают! — ответил Сергеев привычной отговоркой. — Вижу, что дело на поправку пошло: рассматриваешь меня вполне «мужским» взглядом… «Беда с этими специалистами», — только и подумал Сергеев, вслух сказал: — Ты уж и тут экспертизу навела? Скажи, видела ли сестру? Может быть, знаешь что о ней? Коломойцева отвела глаза, пожала плечами. — Нет, Глеб, не знаю… Была с группой в районе. Сам Бирюков возглавлял. Пыталась навести справки, но никто ничего не знает. «А дом-то наш цел?» — хотел спросить Сергеев, но не стал спрашивать, понимая, что в Сталинграде целых домов не осталось. «Если бы Ольга была жива, — подумал Сергеев, — сама бы нашла меня здесь, в Ленинске». — А на переправе она не дежурит? — все еще цепляясь за призрак надежды, спросил Сергеев. — Может, и дежурит. Я-то на переправе не была!.. Вот, тебе и Павлу Петровичу наши прислали. Сунулась было, а нашего Комова на повторную операцию повезли… Тут еще довоенные дары природы: мед со своей пасеки, смородина, протертая с сахаром, — витамины. Яблоки местные жители Ленинска для раненых принесли. — Что тебе сказали о Павле Петровиче? — спросил Сергеев. — Говорят, тяжел… Две пули вытащили, прошли у самого сердца, пробили легкое. Врач сказал: «Открытый пневмоторакс». Сейчас, как я поняла, его закрывают, а что это такое — не знаю… — Грудь пробита, — пояснил Сергеев, — а через дырку видно, как легкие дышат… — Страсть какая, — искренне проронила Коломойцева. — Хоть бы выжил… Беды на него навалились, как из мешка: семью потерял, сам на волосок от смерти. — Что в Сталинграде? — немного помолчав, спросил Сергеев. — Говорить не хочется… Тяжелее не бывает. На Мамаевом кургане непрерывные бои, осколков и пуль — как насыпано, горы трупов. На «Красном Октябре», «Тракторном», в Центральном районе, да, считай, по всему городу, бои с утра до вечера, наши закрепились вдоль Волги на полоске земли шириной всего с полкилометра: тут и командные пункты генералов Чуйкова, Шумилова, тут и передовая, до немцев гранатой докинуть можно… — Выдержат ли наши? — Деваться некуда. Не выдержат — всем будет смерть, а так — только нам, сталинградцам… Пополнение приходит каждый день, и не батальонами, а полками, целыми дивизиями — все перемалывает проклятый фашист. Сергеев промолчал, чтобы отвлечься от тягостных дум, спросил: — С Бирюковым в какой район ездили? — А все туда же, еще раз в Мокрую балку. С Бирюковым и Мещеряковым. Этот Гайворонский все наше управление на дыбы поставил. Одна только надежда, что вывели его из строя хоть на время. Видно, все-таки достал его из берданки дед Трофим. — Откуда такие сведения? — Экспертиза установила: колесо коляски от мотоцикла прострелено пулей из берданки деда Трофима. Коляска окроплена кровью, характер брызг — как при артериальном кровотечении, а это и скоротечно, и опасно: надо накладывать жгут, оперировать сосуд, зажимать его, лечить рану… Видишь, я уже почти медиком стала. Группа крови, что на коляске, ни убитому старику, ни его внуку не подходит. Отсюда вывод: ранен Гайворонский — возле мотоцикла следы только трех человек. Бирюков с этим выводом согласен. Сергеев задумался. «Чтобы залечь и лечить рану, надо иметь хоть какую-то крышу над головой да еще медицинскую помощь. Есть ли у Гайворонского связи, кроме „хазы“ неизвестного „шефа“? Как некстати подставил ему в виде живца мотоцикл дед Трофим!.. А с другой стороны, старик, поплатившись жизнью, возможно, вывел из строя опасного врага. Так ли?.. На кассира госбанка напал скорей всего Гайворонский. Чудом ведь отбились…» Дверь открылась, и в палату вошла Вера, в белом халате, в шапочке хирурга, с марлевой повязкой на лице. «Ну, совпадение! Надо же! Не было никого, а тут!.. Принесло же Коломойцеву в день приезда Веры!» — только и подумал Сергеев. Но, к его удивлению, женщины отнеслись друг к другу не только спокойно, но и дружественно. — Прости, Глеб, что задержалась: перехватил меня наш хирург Хачатуров, он сейчас здесь работает, попросил ассистировать на срочной операции, а тут, смотрю, на каталке Павла Петровича Комова везут. Пришлось еще одну операцию делать… Вы-то хоть поговорили?