Отец брал коня за поводья и шел с ним за сеном или дровами. Перед подъемом в горку Малыш начинал пятиться назад и садился задком на телегу, норов показывал, оглобли ломал. Отец, зная характер коня, всегда с собой запасные оглобли брал. А если не в духе Малыш был, то и отца возить отказывался, ждал, пока тот с телеги слезет. Так и шли они рядом: конь и отец. На ипподроме было прекрасно. Красивые, ухоженные лошадки, яркие наездники, тележки разноцветные. Музыка играет. Люди солидные, Ирке улыбаются, ставки делают, за своих лошадок болеют. В буфетах шампанское подают и конфеты вкусные с ромом. Над витриной большой плакат висит: «От конфет с ромом — до рома без конфет!!!» Заезды и тотализатор ее увлекли. Ирка с удовольствием ставила свой рублик на приглянувшуюся лошадку. Деньги для ставок выдавал Пашка, при этом не скупился и всегда был в прекрасном настроении. На финишных рывках Ирка, как и все вокруг, кричала неистово и громко — болела за свою избранницу. Вот уж где она находила выход своим зажатым эмоциям, так это на ипподроме. Стесняться здесь было некого, и вся ее напряженность и неуверенность куда-то растворялись. Пашка оказался отличным любовником. Ирка приоделась, приобулась и к девчонкам в общежитие уже ходила этакой «московской павой». Квартира была хоть и съемная, но теплая и тихая. У Ирки это было первое в жизни свое жилище, и она всячески пыталась создать в нем уют. Обои отодрала в первый же день. Стены покрасила в теплые тона. Везде поставила вазочки на деревенский манер и горшки с цветами. Пашка ее хвалил. В доме была стерильная чистота и порядок. Им было хорошо вместе. Ирка закончила учебу в училище с отличием и распределилась на завод железобетонных конструкций в Бескудниково. Приближались каникулы. Она собралась на побывку в родную деревню. Пашка предлагал отвезти ее на своей машине, но Ирка решила ехать поездом. За билетами в очереди три часа стояла на Павелецком вокзале. Еле выстояла, а кассир глянула на нее, словно из суфлерской будки, и громким сорванным голосом заявила: — Мест нет. Легче в Африку на лыжах уйти, чем к вам в Тамбов уехать. Ирка эти слова на всю жизнь запомнила. С билетами помог Пашка, хотел купе взять, но Ирка заартачилась и попросила плацкарту. Так ей привычнее было. Отпускница расположилась на нижней полке боковой плацкарты и решила почитать. Вдруг в тамбуре раздался шум. В вагоне появилась громкая компания каких-то ободранных подозрительных парней. Они поравнялись с Иркой, стали с ней заигрывать и звать в другой вагон. Данилова испугалась. Но мальчишки и не думали уходить, подсели рядом и завели разговор о житье-бытье. Ира решила, что они беглые зеки, и сидела на своей полке с выпученными от страха глазами и лицом бледной спирохеты. Выручила соседка, толстая тетка с добрыми, пухлыми ручками и наливными щечками. — Милая, ты не бойся, они в армию служить едут. Призывники. Давай чайку попьем, присаживайся к нам. Успокойся, кто ж зекам даст по вагонам ходить. Спасительница подвинулась на полке и освободила узкую полоску для Ирки. Когда разобрались, кто есть кто, Данилова, сидя под зашитой тетки, осмелела и заговорила с ребятами. Оказались хорошие московские парни, а драную одежду нацепили, чтоб не жалко было выбросить в воинской части. Мальчишки «разошлись», раскраснелись, стали адрес и телефон спрашивать, в гости звать. Тут Иркина защитница не выдержала, вступилась и прогнала их в другой вагон. О чем говорили парни, Ирка давно забыла, но такое повышенное внимание к своей персоне вспоминать было приятно. Отец встречал Ирку на тракторе. Он работал трактористом, и железный конь, всегда готовый к поездке, стоял у дома. Поезд был проходной и на станции Чакино стоял всего минуту. Пришлось поторапливаться. Ира увидела отца издали, прыгнула в тележку и долго тряслась на свежей благоухающей соломе. Село Лукино спряталось в самой глуши Ржакского района среди полей и лесов. В Лукино давным-давно была церковь, поэтому оно гордо величалось селом. Церковь в революцию снесли, и на этом месте образовалась огромная яма. В память о храме поставили крест. Люди приходят, поклоны бьют, цветов много. А в праздники в лес идут, к Святому колодцу. В колодце вода серебряная, даже песочек блестит. Веруют люди в ее силу. Батюшка приезжает издалека, привозит большую икону Божьей Матери и Крест Святой. Приглашают его на большие праздники. Народ на Троицу собирается со всего села. Молятся. Кустики ломают и водичкой брызгают друг друга, освящают. Потом веточки домой приносят, на пол стелют. Колодец расположился в низинке, место очень красивое. Дубы с рябинами в обнимку, а вокруг ивы серебристые. Вода из-под земли идет и никогда не портится. Сельчане ее впрок набирают и домой несут. Потом вода в пруд стекает, что рядом с Иркиным домом. Из пруда через две трубы — в ручей, затем в речку. За лесом футбольное поле было. Как только снег сходил и появлялась первая травка, все село собиралось на поле в лапту играть. В воскресенье играли с утра и до позднего вечера. Любили сельчане лапту. Все просто: мячик да палка. Захватывает быстро, не оторвешься. Все бегают, смеются, ловят друг друга. После игры приходили домой усталые, ноги «отваливались». За фермой поле показалось бабушкино… До Лукино фронт не дошел. Бабушка Степанида рассказывала, что на этом поле на границе с Золотовкой ложбинка есть. Банда там в войну размещалась. Деревенские мужики все воевали, не до бандитов было. В своре бывшие зеки были, дезертиры, местные, все — тамбовские. Днем они в шатрах жили, отсыпались, а ночью грабили, убивали, насиловали. Ватага была большая. Семеновскими их звали, по имени главаря Семена. Милиция тамбовская к концу войны собралась с силами и весь этот сброд отловила. На этом поле их прилюдно и расстреляли. Приказ объявили в сельсовете: трупы не трогать, в устрашение пусть лежат, чтоб и другим неповадно было. Ночью поле никто не сторожил. Пришли жены и дети расстрелянных, тела разобрали и неподалеку закопали. Утром, когда солдаты появились, на поле уже никого не было. Степанида говорила Ирке, что бандитов кто-то из своих сдал. Поля, поля… Дорога была разбита всегда. В этой разбитой дороге деревенские видели главную причину своих бед. Телегу с Иркой таскало из стороны в сторону, но на соломе было чисто и мягко. Ничего не видела она краше полей сеяных: рожь, пшеница, овес, ячмень, гречиха. Поля с кориандром, как небо бело-голубое, глаз не оторвешь. Гречиху ни с чем не сравнишь и не спутаешь, стебельки бордовые, листики серые, а цветы голубые — красота неземная. Эти поля — Иркино родное было, естественное. Раньше она их не замечала. Выли и были. А сейчас впервые любовалась ими, соскучилась. Показалось Лукино, проехали сельмаг и больницу. Дальше за оврагом — огород, кормивший Даниловых картошкой и свеклой. За углом появилась парикмахерская и швейная мастерская. Мастерской старуха заведовала, Жерчихой ее звали, мужа у нее никогда не было, одиноко жила. Руки золотые имела, за это народ уважал ее. Окликнула она Ирку: — Милая, ты чья будешь-то? — Ирка я, дочь Женьки, Василия Григорича. Жерчиха головой кивнула, признала значит. Утром Ирку разбудили удары топора, мама колола дрова, отец что-то мастерил в дровнике. Подружки прибежали, все новости выложили, о Москве расспрашивали. Доложили, кто с кем ругается в селе, а кто и помирился давно. Мама накрыла стол к завтраку. Покушала Ирка вкусно и сытно, платок подвязала и на работу с мамой собралась. Решила помочь. В деревне работа всегда есть. У Даниловых гектар свекловицы был. Зимой женщины не работали, а с апреля по ноябрь — свекловичный сезон. Мамка свекловичницей была, пахала с утра до ночи. Посеять, прополоть три раза, затем окучить да убрать вовремя. Вроде и вся премудрость. Вышли за ограду, залезли в кузов грузовика, который баб по полям развозил. И вперед, к своему участку, по огромному свекловичному полю. И в выходные отдохнуть не получалось, дома кутерьмы много: две коровы, два телка, три поросенка, свинки да овечки. Мама в полпятого вставала, выводила скотину к пастухам. Пастухов каждый двор по очереди выделял. От Даниловых отец ходил в свою смену. В обед на поле бабы стряпню раскладывали, байки травили, хохотали и во все горло частушки орали: Полюбила генерала, А потом политрука, А потом все выше, выше И дошла до пастуха. Где-то подхватывали: Насмотрелся дед порнухи, Начал дед дурачиться, Деревенские бабульки По чуланам прячутся. Обед только час. Покушать, попеть и спать — все успеть надо. Радовались дождю, счастье великое — в дождик не работали. Назад по домам развозили. Ирка молила, чтоб дождик пошел! Грязнуха, улица длинная, зигзагом через все село идет. Дорога разбитая, фонарей нет. Темень вечером, хоть глаз выколи. В третьем доме от колодца жила пара — Ванька с Манькой. Ванька алкаш был. Все что можно, он уже пропил, на магазин денег не было, и он каждое утро запрягал лошадку и шел гулять до обеда. Собачка его всегда рядом была. Шавка маленькая, неприглядная. Лаяла вечно и прыгала на него. Обратно он уже на телеге ехал «хорошенький», лошадь везла его домой, а собачка сзади бежала. Однажды доехал пьяный Ванька до пруда, колесо в ложбинку угодило, и телега на бок завалилась. Вывалился Ванька на зеленую травку. Лошадка головой покрутила и домой пошла. Иван прямо у воды спать улегся и начал в ил сползать. Умная собачка сразу почуяла беду — хозяин утонуть может. Схватила его за ворот рубахи и тащить стала от воды подальше. Сил не хватало. Лаять и визжать начала, на помощь звать. Ирка услышала собачий лай, маму позвала, и они Ивана из воды вытащили. Потом его Манька забрала. С тех пор Манька с Ванькой с Даниловыми дружили и кланялись издали. Выли выходные. Все вместе пропололи огород, и каждый своими делами занялся. Отец решил порыбачить. С утра начал. Накопал червячков и пошел к пруду. Вода в нем проточная, чистая, камни разноцветные, красота, одним словом. В пруду караси водились. Приходит отец минут через пятнадцать и стал опять червяков копать. Карась, видать, плохо брал. Накопает и опять сидит на скользких мостках. Удочку двумя руками держит. А как червяков накопает, почему-то закусывает. Жует все время. Или яблочко съест, или в курятник пойдет, яичко выпьет. К вечеру он совсем пьяный был. Мама решила проследить за отцом незаметно. Никак понять не могла, что происходит. Затаилась за сараем. А отец вместо червяков достал из навозной кучи банку трехлитровую, хлебнул самогона, закусил яблоком и опять закопал ее. Вот и вся премудрость. Утром Нина перепрятала банку с остатками первача в дальний сарай с пшеницей. Конец этой истории мамочка уже по телефону рассказывала. Где-то через год она попросила отца покормить кур. В кормушках зерно кончилось, и он в дальний сарай пошел. Когда насыпал зерно, что-то звякнуло, полез рукой, а там банка. Он про кур сразу забыл, хряпнул первача вволю. Мамка его и застукала. На этом рыбалка закончилась. Ирка долго смеялась над этой историей. У Ирки дядька был, младший брат отца, Викотором кликали. С ними в одной деревне жил. Высокий, стройный, с выправкой военной. В армии он на границе служил, чем очень гордился, всегда вспоминал эти годы. В доме все сам делал, хозяйственный мужик, рукастый. Две беды у него было: женщин боялся и водку любил. Почему он от женщин шарахался, понять никто не мог. Когда трезвый был, он дам стеснялся, ни с кем не заговаривал и ни за кем не ухаживал. На работе и с друзьями у него все было хорошо, а жениться не получалось. Может, и пил с этого. Ходил Викотор к одной старушке-подружке, умом недалекой. Одна она жила. За старушкой ее родственники присматривали из соседней деревни. Он к ней только пьяный ходил. Старушка к Иркиной бабушке потом приходила с гостинцами и сваталась за дядьку. Бабушка ее прогнала, лет на тридцать та старше была. Викотору 35 стукнуло, а ей за 60 перевалило. А когда выпьет дядька, буйный становился. Мог кинуться на кого угодно и драку начать. За столом сидит, отдыхает. Рюмочку выпьет — молчит, вторую — улыбается, а после третьей рюмочки хватает свою жертву за грудки и орет: — Ты меня уважаешь? И не важно, кого прижал, мужика или бабу, все одно. Кричали ему люди, пытались приструнить: — Викотор, уймись! Руки вязали, да куда там. Крепкий медведь. Что потом будет, его не волновало. Если жертвы отвечали, что уважают дядьку, то он отходил в сторонку. Если молчали или ерепенились — сразу бил в глаз. Начиналась драка. Он всегда первый драки начинал. Ну кто такое терпеть будет? И Викотору доставалось, мужики его часто лупили. А на утро он ничего не помнил. Приходил к брату похмеляться. И говорит тихонечко: — Ну, где у вас тут чайничек? Чайничек-то где? Это означало, что он первачок ищет. Самогонку, когда гостей было много, в трехлитровый чайник наливали и пускали по столу. Удобно было: каждый сам себе наливает и самогон долго не кончается. Викотор пил часто и без «шнапса» не работал, а работал он хорошо. В Иркиной семье все работяги были, но принять было обязательно. Для верности. А уж после работы не выпить — это вообще «грех». Вечером все трактористы сдавали технику, и их на грузовиках развозили по домам. Викотора привозили только лежа, иногда связанного, чтоб не бузил. Его грузили в самосвал и подвозили к порогу дома. Кузов поднимался, и дядька летел в траву. В полете Викотор матерился и орал, а потом лежал ничком в траве. Позже бабушка Степанида его в дом перетаскивала, мыла, накормить пыталась, спать укладывала. Памятник Степаниде Ивановне поставить надо было при жизни, натерпелась она от сыновей. С Викотором постоянно случались какие-то истории. Весной в конце рабочего дня ехал Викотор на тракторе технику под навес ставить. И завернул не в ту сторону. Как потом шутили — «не в ту степь». Переехал через речку, поднялся на бугор, который над глубоким оврагом возвышался, и… заснул. Упал на рычаг, и трактор стал в одну сторону круги наматывать. Места холмистые, опасные. До оврага оставалось метра два, не больше. Сельчане его увидели, побежали к брату, отцу Иркиному. Женя влез на бугор, запрыгнул в кабину, дернул рычаг и остановил трактор. Еще пара минут, и Викотор улетел бы с высоты и погиб. Пьяный был! Трезвым, скромным, рассудительным, умным его родные видели редко. А дерябнет — дурак-дураком, два разных человека. Викотор так и не женился. Бабушка пыталась его познакомить с женщинами, даже в дом их приводила. Дамы ухаживали за ним, кокетничали, а он все больше и больше закрывался, боялся их. Общаться он мог только навеселе, а хмельной к своей старушке-подружке шел, любил наверно. Ирка маленькая ходила с подругами к дому старушки. Подглядывали. На окно стукалочки ставили. Из кустов веревочку дернут, постучат, постучат и бегом. Старушка выбегала — ругалась. Бабушка Степанида умерла, а старушку-подружку родственники в дом престарелых отдали. Остался Викотор без пригляда и умер в запое. Напился с приятелями и захлебнулся. Нашли его только через неделю. Случайно нашли. У матери особый дар был. Она узнавала по звуку трактора, в каком состоянии муж едет — пьяный или трезвый. Или могла запросто угадать, кто едет на тракторе — Викотор, или дядя Ваня, или механик Солнышкин. Как ей это удавалось, никто не знал и повторить не мог. Когда отец домой ехал, мамка за километр звук трактора слышала и сразу кричала: — Ирка, напился Женька, пьяный едет! Отец после получки всегда с дружками выпивал. Потом пьяные они по домам разъезжались. Любил Женя газануть. Поднимал передние, маленькие колеса трактора и, как заправский байкер, на одних задних гонял по деревне. «Беларусь» его, как конь, на дыбы становился. Трезвый он так сделать не мог, духу, наверно, не хватало. А поддатый вытворял на тракторе чудеса. И нигде ни разу не споткнулся, не перевернулся и в воду не попал. Ни одного происшествия. А когда трезвый был, разное случалось: в овраг падал, и в воде плавал, и колеса пробивал. Выло в селе у Ирки две подружки — Октябрина и Галя. Галя с ней в одном классе училась. За одной партой сидели. Семья у нее была бедная, а сама Галька — скромная и хорошая. За младшей сестрой ухаживала, за хозяйством присматривала. Мать с отцом дома почти не бывали — много работали. Мама — дояркой, а отец — пастухом на ферме. Ладная семья, дружная. В старом здании медпункта жили две сестры. У одной были сын и дочка Октябринка, у другой — два сына. Сами сестры с головой не дружили. Их дети были неухоженные, брошенные, сами по себе росли. Октябринка из них выделялась — толковая девочка, опрятная, училась хорошо. Мальчишки воровали. Когда еще маленькие были, на это деревенские глаза закрывали, а когда уже подросли, то стали милицию звать. Старший по кличке Шпион сел первым, пару банок варенья и курицу стащил, срок дали небольшой. Вышел, месяца два погулял и опять сел. Так и жил в тюрьме, редко его в селе видели. Шпион весь разрисован был под «хохлому», на теле живого места не осталось. А после десяти лет колоний он уже на веках написал «не буди», чтоб спать не мешали. Между сроками Шпион учил младших уму-разуму. Выборау них не было. Воровали все подряд. Сестры пытались как-то накормить детей, обуть, одеть. Сложно им было. Относились в колхозе к ним плохо, считали ненормальными и работу давали невыгодную. И к мальчишкам также относились. Шпион умер в тюрьме. Младший брат подрос и решил жениться. Мать счастлива была. Надежда появилась. Невеста хорошая девочка была, но с брачком. Ее в четырнадцать лет изнасиловали. Вся деревня судачила. Трудно ей было замуж выйти. А младший взял ее, хоть и знал все. Как замуж вышла девочка, сразу родила. Младший тоже пару раз сидел, но после рождения второй дочки воровать перестал, одумался. Среднего брата Гусем величали за походку вразвалочку. После первой отсидки вышел и стал гулять с милой девчушкой из Морозовки. Она особенная была — забитая какая-то, глаз не поднимет, слова не скажет. Забеременела от него. Сестры узнали, наложили ведро яблок (хоть у всех их завались было) и пошли в Морозовку к этой девочке свататься. Мать ее отказала. А девчонка влюбилась по уши и ничего слушать не хотела. Уперлась и вышла замуж за Гуся. Не послушала родителей. В колхозе дали им хорошую квартиру сразу после свадьбы. Он в скотники пошел, она дояркой трудилась. Работали, квартиру обставили. Хорошо жили. Ребеночек родился. Вольной. Мать заставляла ее аборт делать по-черному у деревенских повитух, кустарным способом. Выкидыш не получился, а что-то нарушилось — ребеночек родился с большой головой. Они любили этого ребенка и не бросали. Ухаживала за ним вся деревня, помогали кто-чем мог. По очереди дежурили, когда он болел, лечили всеобщего любимца. Ребенок все равно умер. До десяти лет дожил. Лет через пять она опять родила хорошую здоровую девочку. Гусь крепко на ноги встал и воровать бросил. В селе по выходным кино крутили, потом были танцы. Танцы — это целое событие в деревне. Компании приезжали из соседних деревень. Чужаки заезжие, никак не могли с Лукинскими девчонок поделить. Драки начинались. Колхоз на колхоз, деревня на деревню. Иногда драчуны из района приезжали удаль молодецкую показать. Прибыла как-то компания с Золотовки. Нашу девочку танцевать пригласили. Ну потанцевал бы, да и ладно, а тут еще и провожать пошел. Катастрофа. На следующий вечер собралась целая ватага, человек пятьдесят. Пришли на танцы в Золотовку, нашли этого ухажера и задираться начали. В Золотовке уже свои бойцы ждали. Началось «Куликово поле». Дрались молодцы с «доблестью и рвением». Мелькали кулаки и палки, но и до ножей доходило. Даже девочки в командах были, они, как медсестры, раны зализывали, да битых оттаскивали. Проходила неделя. Золотовские дружину собирали и мчались в Лукино мстить. Иногда месяцами дрались, а с чего началось, уже никто и не помнил. Как-то осенью после уборочной потасовка была, война настоящая. Весь район на поле выходил. Одни этой деревне помогали, другие — той. Милиция войска из области вызывала. Следствие долго шло. Все молитвами сельчан живы остались, но раны были серьезные. Ирка уже в Москву собиралась, а отец позвал в поле за сеном съездить. На зиму заготовки делать. Выехали за село, до стогов добрались. Ирка предложила отцу крепче сено лепить, чтоб больше в тележку вошло и лишний раз не кататься. Складывать сено — целое искусство. Отец подавал, а Ирка сверху по кругу лепила. Набрали полную телегу, стог высоченный получился. К коровнику поехали. Ирка высоко сидела. Болтало ее телегу, болтало и уболтало. Заснула она, как принцесса на горошине. Проснулась от холода. Глаза открыла — сено колет. Разгребла стог — глина вокруг и лужи ледяные. Вылезла Ирка из стога вся грязная и мокрая, зуб на зуб не попадает. Темнеть стало. Ничего понять не может. Домой пошла, маме все рассказала. Они давай вместе отца искать. А он спит давно, похрапывает. Наутро все выяснилось. Выкинул отец Ирку вместе с сеном у коровника, да и дальше поехал. Хорошо вилами не ткнул, а то бы дырки остались. Быстро промчалось деревенское лето. На станцию отец отвез Ирку на той же телеге, только подстилка была другая, осенняя. Сено пахло терпкой, пожухлой травой, а свежая солома с запахом хлеба то и дело колола ей ноги.