— На сегодняшний день единственно эффективный способ излечения рака желудка — это хирургическое вмешательство. Будем готовить ее к операции. Если состояние не ухудшится, операция состоится в следующую пятницу. Боюсь, что придется удалить больше половины желудка, а может быть, и весь. Сейчас точно сказать не могу. — А как долго она проживет после операции? — с надеждой в голосе вдруг спросил Слава. — Трудно сказать. Но на этот счет обольщаться не следует. Мы всего лишь врачи, — и доктор встал, давая понять, что разговор закончен. Ира села в коридоре на кушетку и разрыдалась. Ей всего семнадцать, и она не готова жить без мамы. Она так нуждалась в ее советах, пусть не всегда уместных, но ведь это мама, она просто должна быть. Боря старался сохранять самообладание, гладил сестру по волосам. Слов не было. Так, просидев минут двадцать, они все вместе пошли в палату. Было решено ничего не говорить маме про рак, а рассказать только про операцию. Но Марина не проявляла никакого интереса к происходящему вокруг нее. Ей было все равно. Она ничего не чувствовала. Слава все время находился в больнице. Целыми днями сидел на стуле рядом с кроватью и ждал, когда жена что-нибудь скажет или попросит. Но она все время молчала. Это непроницаемое, ни о чем не спрашивающее молчание, эта упрямо замкнувшаяся в себе боль без криков и слез внушали страх и отгораживали Марину от остального мира. Только однажды она заговорила с мужем. — Слава, — произнесла бесцветным голосом, — зачем ты так со мной? — Что ты имеешь в виду, милая? — Я умираю из-за тебя. Разве ты этого не понимаешь? А ведь мне только 42. Я еще могла бы жить и жить! — Прости меня, Мариночка, я так виноват перед тобой! — и Слава расплакался навзрыд, как ребенок. — Ты мог купить ей квартиру на другом конце Москвы и встречаться с ней там. Врать, что едешь в командировку, да что угодно, только не говорить правду. А ты покупал нам одинаковую одежду, все, все одинаковое и даже не понимал, как это ужасно. Глупый, глупый Слава, — сказала она почти ласково и замолчала. Слава сидел и плакал, уткнувшись локтями в коленки, а Марина лежала и думала о прожитой жизни. Она чувствовала, что умирает, и смирилась с этим. Ей только хотелось на прощанье разобраться во всем и найти объяснения поступкам мужа, чтобы простить его. Она хотела умереть с чистой душой. Верила ли она в загробную жизнь? Может быть. Раньше она никогда не думала об этом. А сейчас уже поздно. У нее не было альтернативы, поэтому на всякий случай — вдруг загробная жизнь все-таки существует — Марина хотела освободиться от всего земного. И как не было ей тяжело и горько, но она простила мужа. Она знала, что Слава на самом деле добрый и мягкий человек. Может даже чересчур мягкий. И уж точно добрый. Он не умел врать, лукавить, интриговать. Просто он привык, что все в жизни происходит само собой, поэтому, не задумываясь ни о чем, жил легко, как бы играючи. И искренне думал, что остальные живут точно также. И естественно, что он даже не догадывался, сколько усилий прикладывала Марина для того, чтобы ему жилось легко. Может быть, не стоило так оберегать его от реальной жизни. Ведь теперь он останется один, и жизнь вряд ли будет с ним церемониться. Но думать об этом слишком поздно. — Марина, Мариночка, — услышала она как будто издалека голос мужа, — как же я буду жить без тебя? Она бы и рада сказать пару утешительных слов, но не могла. Силы покидали ее с каждой минутой, а боль возвращалась и с каждым днем становилась все сильнее. Мысль о смерти ее уже не пугала. Только жалко детей. Им кажется, что семнадцать лет — это много. На самом деле они еще дети. Неопытные, глупые, испуганные дети. Смотрят на нее и будто просят прощение за то, что были недостаточно внимательны и заботливы, не уделяли ей времени и никогда не говорили, как сильно ее любят. Больше Марина ни с кем не разговаривала и целыми днями лежала с закрытыми глазами. От еды отказывалась, на посторонние звуки не реагировала. Слава не отходил от жены ни на минуту, ночевал в палате, на кушетке. Кушетка была узкой и жесткой, он не высыпался, у него постоянно болела голова и спина. Но он не уходил. Он хотел быть рядом с ней каждую минуту, ловить каждый вздох, будто его присутствие может уменьшить ее непрекращающиеся боли. А еще он боялся, что Марина умрет в одиночестве. Слава не очень-то верил в операцию, но все-таки надеялся на чудо, каждый день ходил к лечащему врачу и спрашивал, нельзя ли перенести операцию на более ранний срок. — Нельзя. Ждите. В пятницу, в десять часов утра. — Каждый раз слышал он в ответ и возвращался в палату. Марина умерла в пятницу, рано утром, не дожив трех часов до операции. В 7:30 пришла медсестра ставить градусник, а Марина была уже мертва. Пришли врачи, разбудили Славу. Он долго не мог сообразить, что происходит, зачем в палате столько людей в белых халатах и почему его не пускают к жене. А потом понял, у него началась истерика, и врачи испугались, что с горя он лишится рассудка. Приехали Ира и Боря. Все остальное Слава помнил очень смутно. Какие-то люди вокруг, везли его куда-то, просили расписаться, опять везли, говорили, обнимали, хлопали по плечу. В голове то и дело вспыхивали разрозненные воспоминания: Марина в свадебном платье, раскрасневшаяся, счастливая. А вот она не справилась с тяжелой коляской на повороте, и малыши чуть не вывалились на дорогу. Слава пытался удержать коляску, а Марина смеялась и плакала одновременно. Еще он помнит, как дети первый раз пошли в школу, Боря подложил сестре в ранец трех жирных мух. Они жужжали всю дорогу, и никто не мог понять, откуда раздается этот звук. А потом еще и еще воспоминания, каждый раз разные. Но в конце неизменно всплывала их последняя ссора, когда Слава стоял посреди коридора и обо всем рассказывал Марине. И ее последние слова перед смертью: «Я УМИРАЮ ИЗ-ЗА ТЕБЯ». Как же он был одинок! Между ним и окружающим миром выросла прозрачная, звуконепроницаемая стена. Тишина полностью завладела им и душила его в своих объятьях. Он ел, спал, курил, ходил на работу, но ничего не слышал и не чувствовал. Отношения с Ритой долгое время тлели, не затухая, но и не разгораясь. И дело было не в том, что он разлюбил ее, просто он забыл, каково это — быть счастливым. Забыл окончательно и навсегда. А если не чувствуешь себя счастливым рядом с любимым человеком, тогда зачем все это нужно? Довольно странное состояние. Вроде бы знаешь, что когда-то любил эту женщину, и не помнишь, как это — любить. Когда была жива Марина, существовала определенная система координат. Ты что-то делаешь и знаешь, хорошо это или плохо, знаешь, насколько хорошо. А сейчас он будто потерялся. Из него будто вынули стержень, он обмяк, потерял былую жизнерадостность, забросил музыку, перестал ездить на гастроли, подружился с водкой. По мнению Риты, он стал обыкновенным, ничем не примечательным интеллигентом, махнувшим рукой на свою жизнь. А такой человек ее уже не интересовал. Первое время Рита его жалела, постепенно теряя к нему интерес, а потом окончательно охладела к нему и возненавидела. Палитра ее чувств была не слишком разнообразной. В ней присутствовали основные цвета, но практически не было оттенков, постепенных переходов от одного цвета к другому. Она могла или восхищаться и боготворить мужчину, быть ему всем, или ненавидеть, если он вдруг оказывался недостаточно мужественным и гениальным. Через полтора года после смерти Марины отношения Риты и Славы окончательно сошли на нет. Иногда они встречались на лестничной площадке, здоровались и, опустив глаза, быстро разбегались по своим делам. Боря уехал служить по контракту на Дальний Восток, Ира нечаянно забеременела от одноклассника, вышла за него замуж и переехала к мужу. Родился мальчик, и она настолько погрузилась в воспитательный процесс, что частенько забывала поздравить отца с днем рождения. Даже друзья о нем почти не вспоминали. Оказалось, что все его друзья — это друзья жены или ее родственников. Умерла Марина, и друзья исчезли. Никто не говорил этого Славе в лицо, но все считали именно его виновником Марининой смерти. Он тоже так думал, и не было дня, когда он не корил себя за это, страшно страдая от невозможности что-либо изменить. Когда-то Слава считал себя хорошим человеком, настоящим мужчиной, баловнем судьбы, но оказалось, что он был таковым только благодаря жене. Слава был сильным, только когда Марина стояла у него за спиной. А без нее он никто, пустое место. И своим признанием он собственноручно подписал смертный приговор. При этом наивно полагал, что поступает правильно. Он всегда считал себя честным и правдивым и только сейчас осознал, как заблуждался. Правда оказалась отнюдь не так хороша, мало того, выяснилось, что правда иногда убивает. К сожалению, понял это он слишком поздно. С женщинами он больше не встречался. Иногда он думал: «Может, я давно уже импотент?» Хотел проверить это на практике, но как только позволял себе даже подумать о другой женщине, в памяти возникали одни и те же слова: «Я умираю из-за тебя!» Смутное время (историческая повесть) Прекрасным солнечным январским утром 1914 года высокий, статный, мануфактур-советник Алексей Викулович Морозов, выглядевший словно персонаж с обложки модного французского журнала, подъехал в изысканной английской карете к детской городской больнице на Мытной. Волосы его были нафабрены, усы искусно закручены, руки ухожены, а на брюках не было ни единой морщинки. Прекрасная соболиная шуба подчеркивала высокий статус прибывшего. У ворот его встречал главный врач и друг Тимофей Петрович Краснобаев в длинном белоснежном халате и пальто с горностаем, небрежно наброшенном на плечи. Товарищи обнялись. Дружба их зародилась десять лет назад, когда хозяин Орехово-Зуевской мануфактуры подыскивал опытного врача для организации детской больницы. Тимофей Петрович, прекрасный детский хирург, показался промышленнику человеком смышленым и расторопным. Краснобаев воспринял идею бесплатной детской больницы на ура и сразу включился в дело. Врачебных нюансов и медицинских потребностей строящейся больницы Морозов не знал, поэтому главным советником архитекторов и строителей с первого дня стал Тимофей Петрович. Деньги — огромную сумму в 400 000 рублей на строительство клиники — завещал Алексею отец, Викула Саввович. Еще в 1904 году Алексей Викулович обратился к московскому городскому голове с просьбой о строительстве бесплатной больницы: «Имею честь просить Ваше Сиятельство довести до сведения городской думы, что из сумм, завещанных родителем моим, мануфактур-советником Викулой Саввовичем Морозовым на благотворительные дела, я имею пожертвовать капитал в размере 400 000 рублей серебром на устройство в г. Москве новой детской больницы на следующих главнейших основаниях: больница должна носить имя моего покойного родителя, половина жертвуемого капитала в 200 000 рублей предназначается для возведения зданий и оборудования больницы, другая половина капитала должна идти на содержание коек. Вольница должна служить удовлетворению нужд бедных жителей города Москвы, и потому лечение в ней должно быть бесплатным. На должность главного врача детской больницы назначается старший врач больницы св. Владимира — Тимофей Петрович Краснобаев». Поскольку начинание было хорошее, городская дума среагировала скоро, и пожертвование было принято. Архитектором назначили известного зодчего, Иллариона Шица, а Тимофея Петровича отправили в Европу изучать оснащение детских клиник. Посетил Краснобаев итальянских, швейцарских и немецких детских врачей, изучил их опыт. С самого начала строительных работ Краснобаев и Морозов много дней проводили на стройке и сдружились. В Москве лютовали корь, коклюш и дифтерит. Детская смертность от инфекций была огромная. Рабочие трудились в три смены, и в 1908 году были открыты первые инфекционные корпуса. Вольных деток прямо от ворот дежурный фельдшер разводил по разным корпусам и изолировал в боксах. В 1910 году Алексей Викулович с помощью брата Сергея, который выделил десять карет с лошадьми, создал отделение детской неотложной помощи. Первую бесплатную скорую помощь в России. Их сестра Наденька организовала службу сестер милосердия, которые бесплатно дежурили по ночам с тяжело больными детьми. * * * Основатель династии Морозовых, крепостной крестьянин помещика Рюмина Савва Васильевич Морозов, накопив необходимую сумму, выкупил себя в начале XIX века. Став свободным человеком, дед Алексея Викуловича взял в аренду у своего бывшего помещика часть земли на правом берегу Клязьмы в местечке Никольское, где впоследствии обосновал знаменитую мануфактуру. Савва Васильевич задался целью освободить страну от господства иностранцев в производстве хлопчатобумажных тканей. Англичане и немцы работали на своих ткацких машинах и из американского хлопка делали текстиль, завладев всем рынком России. Савва Васильевич решил освободиться в первую очередь от монополии на сырье. Будучи мудрым и расторопным купцом, он посетил Хиву и Бухару. Теплый климат этих мест вполне подходил для разведения хлопка. Морозов раздобыл семена и уже вторично прибыл к ханам на поклон. Заранее выкупив весь урожай, Савва уговорил их сеять хлопок. Первые кипы с хлопком сырцом и коконами Савва Васильевич с сыновьями на собственных плечах таскали до караванных троп. Далее сопровождали арбы с лошадьми и верблюжьи караваны до железной дороги в Саратове или до порта Астрахани. Морозовы начали переработку хлопка на своей первой ручной ткацкой фабрике. Все договоры с англичанами и немцами были расторгнуты. Дело пошло. * * * Морозным октябрем 1917 года к ювелирному салону на Беднарской улице в центре Варшавы подъехал двухместный экипаж. Из экипажа вышел элегантный мужчина в черном, с объемным свертком в руках. Вслед за ним появилась изящная пани с черной вуалью на лице. Пара быстро поднялась по ступенькам и скрылась за дверьми ювелирного салона. Вечерними посетителями ювелирного салона были Лукаш Потоцкий с женой Ядвигой, прекрасной блондинкой лет тридцати, с задумчивыми голубыми глазами. Небольшой прямой носик украшал улыбающееся милое лицо, которое источало только положительные эмоции. Черная бархатная приталенная шубка на кроличьем меху с песцовой накидкой подчеркивала стройную фигуру. Неповторимая женщина. Лукаш был сер и невзрачен, на его застывшем лице, имевшем плутоватое выражение, беспрестанно бегали живые маленькие глазки, а поднятые к вискам короткие брови словно предупреждали о властолюбии их владельца. Потоцкий подошел к прилавку и, не спуская взгляд с Марка, ювелира, развернул свою поклажу. Под многочисленными веревками и лоскутами синего бархата оказались изящные каминные часы «Луи Бреге» из серого мрамора с голубыми прожилками. На вынесенном на циферблат анкере находились два каратных рубина. Переднюю стенку часов под циферблатом украшал четырехкаратный темно-вишневый рубин в золотой оправе. Лукаш приступил к длительному и нудному рассказу о судьбе старых часов и об уникальных рубинах из далекой Бирмы. Марк остановил красноречивого посетителя и предложил испить китайский чай со всевозможными заморскими сладостями. Пока помощники ювелира колдовали с заваркой чая, Ядвига повернулась лицом к старинному, много видевшему на своем веку трельяжу, достала из сумочки пудреницу и занялась своим макияжем. Ювелир словно прилип к часам. Похоже, на все разговоры визитеров он не обращал никакого внимания, вооружившись толстой лупой и неотрывно изучая рубины. — Часы придется оставить на два дня, — безапелляционно произнес Марк и продолжил, — вещь дорогая, требует экспертной оценки. Без заключения часовщиков и геммолога я не смогу продать ваши часики с уникальным камнем. Потоцкий театрально изобразил на лице гримасу неудовольствия. Он молча достал из переднего кармана сюртука свою личную карточку и заводной ключ от часов и передал их ювелиру. После чего супруги раскланялись и вышли из магазина. Лукаш пришел в себя только на улице, он был утомлен и зол. Беспокойство его росло. Неудавшийся коробейник нервно зевнул, размял запястья рук и быстро пошел вперед, убедившись, что экипаж ожидает на том же месте. — Милая, мы рискуем, нам лучше уехать и уехать сейчас же. Есть ночные поезда в Брест-Литовск и Москву. Мне этот Марк совсем не понравился… — Лукашенька, нам надо подумать о сне, а не о бегстве. Ты мнителен, родной. Все нормально. В Бресте и уж тем более в Москве без денег делать нечего. Поедем домой, любимый. Тебя мучают угрызения совести еще до получения денег. Ты так удручен, будто ты не часы с камнем привез ювелиру, а пару изуродованных трупов. Успокойся, если эксперты и пронюхают истину, то нам вернут часы с извинениями. Вот и все. Экипаж растворился в темноте варшавских улиц. На другой день в семь часов утра сон супругов прервали агрессивные удары в дверь. Потоцкий проснулся и, не надевая халата, медленно в полной прострации поплелся ко входу. Ядвига обогнала мужа, добежала до двери и, не произнеся ни слова, открыла ее. В квартиру медленно, словно нехотя, вошли тучный полицмейстер, участковый пристав и два унтер офицера корпуса жандармов. Начался обыск. Лицо Ядвиги Владиславовны стало бледное как мел, она судорожно передвигалась из комнаты в комнату, помогая жандармам укладывать коробки с изъятыми вещами. В конце следственного действия Потоцких усадили в кресла с рекомендацией с них не вставать без острой необходимости. Далее последовали малоприятные допросы в участке и очная ставка с ювелиром. Супругов обвиняли в умышленном мошенничестве с драгоценными камнями. В частности, за попытку выдать поделочный камень шпинель за драгоценные и дорогостоящие рубины из Бирмы. Лукаш и Ядвига приготовились к аресту. Но супругам повезло. Участковому приставу, проводящему дознание, совершенно не хотелось связываться в это революционное время с арестантами. Кормить их было нечем, а платить из своего кармана он не собирался. Да и не до мошенников было в октябре 1917 года. С Потоцких получили отпечатки пальцев, избрали им меру пресечения — подписку о невыезде из Варшавы — и отпустили на все четыре стороны. Обезумевшие от неожиданной удачи, супруги рванули на вокзал и в этот же день уехали в Москву. В Москве Лукаш без особого труда устроился на работу в подотдел грузовых перевозок Московской железной дороги. Супругам выделили комнату в семейном общежитии недалеко от Белорусского вокзала. Потоцкая с подачи мужа скупала у проводников западных направлений польскую помаду и пудру. Ядвига оказалась шустрой торгашкой. Женский туалет на углу Кузнецкого моста и Неглинной превратился в бойкую торговую точку. * * * После февральской революции Москва бурлила. Война с ее заботами неумолимо захватывала город, а многочисленные немецкие и еврейские погромы спокойствия жителям не добавляли. Даже внешний вид москвичей к октябрю 1917 года резко изменился. У мужчин появился неотъемлемый френч «а-ля Керенский», бриджи «а-ля Фош» и фуражки с гербами. Дамы расхаживали в модных черных платьях сестер милосердия с фантастически богатыми аксессуарами и украшениями. Пальцы «сестер» сверкали многочисленными кольцами с бриллиантами, а запястья — золотыми браслетами с разноцветными камнями. На груди красовались рубиновые кресты на платиновых цепочках. Среди публики, бездельно фланирующей по Кузнецком мосту и Петровке, встречались нищие студенты и гимназисты старших классов. Время было тревожное. Ни одна подвода с продовольствием не могла безопасно проехать по Москве, грабежи и разбои стали обычным делом. Огромные очереди у магазинов шумели, а успокаивать их было некому. На заводах и фабриках бузили рабочие, требующие свободу, зарплату и пропитание. Забастовки с революционными манифестами добивали и без того худое московское хозяйство. Бесперебойно работали только театры: Художественный, Большой, Незлобенский (Центральный детский), Частная опера Мамонтова, которые ежедневно давали спектакли с аншлагами. В Театре Зимина (Театре оперетты) как ни в чем не бывало выступал кумир москвичей — Федор Иванович Шаляпин, а в Благородном собрании (Доме Союзов) шли турниры по французской борьбе. С продовольствием в революционной Москве становилось все хуже и хуже. Гарантированная норма хлеба по рабочим карточкам составляла 150 граммов в день на человека, служащим полагалось 100 граммов. По сахарным талонам получали повидло и карамель, да и то крайне редко. Вместо мяса выдавали солонину, ту самую, из-за которой матросы на броненосце «Потемкин» начали заваруху. Хозяйки мечтали о подсолнечном масле. Наступили страшные, голодные годы. * * *