— Мы, — поправил его я. — Мы сделали достаточно. Этельстан и его люди на улицах Лундена устроили охоту на Этельхельма, Эльфверда и их сторонников. А таких осталось мало. Восточные англы не хотели за них сражаться, да и многие из западных саксов просто побросали щиты и оружие. Хваленая армия Этельхельма, самая большая за многие и многие годы, оказалась хрупкой, как яичная скорлупа. Этельстан стал королем. И в тот вечер, когда висящая над Лунденом дымная пелена окрасилась багряным светом заходящего солнца, король послал за мной. Теперь он был королем Уэссекса, королем Восточной Англии и королем Мерсии. — Все это — одна страна, — заявил он мне тем вечером. Мы сидели в большом зале Лунденского дворца. Изначально он был построен для мерсийских государей, затем занят Альфредом Уэссекским, потом его сыном, Эдуардом Уэссекским, а теперь стал собственностью Этельстана. Но Этельстана какого? Инглаландского? Я заглянул в его темные, умные глаза, так похожие на глаза его деда Альфреда, и понял, что он думает о четвертом саксонском королевстве — Нортумбрии. — Государь, ты дал клятву, — напомнил я. — Воистину так, — сказал он, глядя не на меня, а на зал, где за двумя длинными столами собрались командиры его войска. Здесь были Финан и Бритвульф, Витгар и Мереваль. Все пили эль или вино, потому что это был пир, торжество, и победители наслаждались яствами, принадлежавшими побежденным. Кое-кто из западных саксов тоже пировал: те, кто быстро сдался и принес клятву верности новому господину. Большинство все еще были в кольчугах, но Этельстан снял доспех и надел черную куртку из дорогой ткани, поверх которой набросил плащ густого синего цвета. Кайма плаща была расшита золотой нитью, на шее у него висела золотая цепь с золотым крестом, а на голове красовался простой золотой венец. Это был уже не мальчик, которого я долгие годы защищал от врагов. Теперь у него было суровое лицо короля-воителя. И выглядел он как король: высокий, статный и красивый. Но не поэтому враги дали ему прозвище Фэгер Кнапа. Эту презрительную кличку они пустили в ход потому, что Этельстан носил длинные черные волосы, которые заплетал в дюжину косичек, перехваченных золотой тесьмой. Перед пиром, когда меня пригласили разделить с ним место за высоким столом, он заметил, как я смотрю на поблескивающие под золотым венцом ленточки, и с вызовом посмотрел на меня. — Король и выглядеть должен по-королевски, — словно оправдываясь, сказал он. — Ну конечно, государь, — ответил я. Этельстан вперил в меня свои умные глаза, пытаясь понять, не насмехаюсь ли я над ним, но, прежде чем он успел что-то вымолвить, я опустился на одно колено. — Государь, меня радует твоя победа, — смиренно заявил я. — Так же и я благодарен тебе за твой вклад, — ответил он. Потом поднял меня и заставил сесть по правую от себя руку. И, глядя на пирующих воинов, я и напомнил про данное мне обещание. — Я в самом деле поклялся, — подтвердил он. — Поклялся не вторгаться в Нортумбрию, пока ты жив. — Этельстан помедлил и потянулся за серебряным кувшином с эмблемой в виде оленя Этельхельма. — И ты можешь быть уверен, что я сдержу эту клятву. — Говоря это, он осторожно подбирал слова и продолжал смотреть в зал, но потом повернулся ко мне с улыбкой. — И я благодарен Богу, лорд Утред, что ты жив. — Этельстан налил мне вина из кувшина. — Мне сообщили, что ты спас королеву Эдгифу? — Да, государь. — Мне до сих пор казалось странным обращаться к нему так, как я обращался к его деду. — Насколько мне известно, она в безопасности в Беббанбурге. — Ты хорошо поступил, — одобрил король. — Можешь отослать ее в Кент и заверить в моей защите. — И в отношении ее сыновей тоже? — Ну конечно! — В его тоне угадывалось возмущение тем, что мне понадобилось даже задавать этот вопрос. — Это же мои племянники! — Он потягивал вино, глядя на столы под нами. — И еще я слышал, что ты держишь пленником Этельвульфа? — Верно, государь. — Пришли его ко мне. И отпусти священника. — Он не дожидался моего согласия, не допуская мысли, что я ослушаюсь. — Что тебе известно про Гутфрита? Этого вопроса я ожидал, потому что Гутфрит, брат Сигтригра, унаследовал трон в Эофервике. Сигтригр умер от чумы, и это было почти все, что Этельстан знал о делах на севере. До него дошла весть, что мор прекратился, и он приказал открыть дороги на Эофервик, но о событиях в Беббанбурге ему не было известно ничего. Не знал он ни о судьбе своей сестры, супруги Сигтригра, ни о моих внуках. — Государь, могу сказать только, что Сигтригр не любил брата, — дал я осторожный ответ. — Он норманн. — Разумеется. — И язычник, — произнес он, глянув на серебряный молот, до сих пор висевший у меня на груди. — А некоторые язычники, государь, помогли удержать ворота Крепелгейт открытыми для тебя, — огрызнулся я. Он только кивнул, вылил остатки вина в свой кубок, потом встал и постучал пустым кувшином по столу, призывая зал к тишине. Чтобы гомон стих и все воины посмотрели на него, Этельстану пришлось постучать раз десять. Он поднял кубок: — Я хочу поблагодарить лорда Утреда, — король повернулся и кивнул мне, — который сегодня преподнес нам Лунден! Воины разразились криками, а мне захотелось напомнить Этельстану про помощь Бритвульфа, смерть бедолаги Румвальда, да и про то, сколько хороших людей дрались под Крепелгейтом, готовые сложить голову, а кое-то и сложил. Но прежде чем я успел сказать это, Этельстан повернулся к отцу Оде, сидевшему по левую от него руку. Король предложил священнику службу при дворе — то было предложение, от которого Ода не мог отказаться. Этельхельм погиб. Его перехватили при попытке сбежать через западные ворота. Мереваль, присоединившийся к главной армии, был одним из тех, кто поднял олдермена на копья. Эльфверд откололся от дяди и всего с четырьмя воинами попытался улизнуть через Лунденский мост, но обнаружил, что дорогу ему преграждает форт на южной стороне: он так и оставался под контролем горстки моих дружинников. Он умолял пропустить его, сулил золото, и наши воины согласились, но, когда Эльфверд въехал в ворота, стащили с коня, отобрали и золото, и корону. Его четверо телохранителей просто смотрели. Потом, когда люди насытились, пирующие запели, и зазвучала арфа, Эльфверда привели к Этельстану. В зале горели свечи, тени от языков пламени плясали на высоких балках. Юнцу было двадцать лет, но выглядел он лет на шесть или семь моложе. Его стерегли два воина. Вид у него был перепуганный, круглое, как луна, лицо перекосилось от рыданий. Дорогую кольчугу заменила домотканая рубаха, доходившая до колен. Пленника втолкали наверх по лестнице, ведущей на помост. Арфист прекратил играть, пение смолкло, Этельстан поднялся и встал перед столом, так что все в притихшем зале видели встречу сводных братьев. Один был высоким и властным, другой жалким. Стражник держал корону, которая была на Эльфверде во время боя. Этельстан взял ее. Повертел, так что изумруды заиграли в пламени свечей, потом протянул Эльфверду. — Надень ее! — обратился он к сводному брату, стоящему на коленях. — И встань. Принц молча поднял голову. Руки его тряслись. Этельстан улыбнулся. — Ну же, брат, — сказал он и подал Эльфверду левую руку, помогая подняться с колен, после чего вручил ему корону. — Носи ее с гордостью! Это дар тебе от нашего отца. Эльфверд удивился, но заулыбался, поверив, что останется королем Уэссекса, пусть и в вассальной зависимости от Этельстана, и возложил корону себе на голову. — Я буду верен, — пообещал он сводному брату. — Конечно будешь, — ласково промолвил Этельстан, потом посмотрел на одного из стражей. — Твой меч, — потребовал он и, приняв длинный клинок, наставил его на Эльфверда. — А теперь ты принесешь мне клятву. — Охотно, — промямлил пленник. — Коснись меча, брат, — велел Этельстан, все так же ласково. А когда Эльфверд робко положил руку на клинок, Этельстан сделал выпад. Это был прямой, сильный укол между ребрами. Несчастный отшатнулся, Этельстан последовал за ним, и меч пронзил юнцу сердце. Кое-кто в зале охнул, служанка завизжала, отец Ода осенил себя крестом. А Этельстан просто наблюдал за смертью своего брата[7]. — Отвезите его в Винтанкестер, — приказал он, когда кровь перестала течь и последние судороги прекратились. Потом вытянул из раны меч. — Похороните рядом с отцом. Украшенная изумрудами корона скатилась со стола и стукнулась мне о лодыжку. Я поднял ее и на несколько ударов сердца задержал в руках. То была корона Уэссекса, корона Альфреда, и мне вспомнилось, как перед смертью он сказал мне, что это терновый венец. Я положил ее на скатерть и посмотрел на Этельстана: — Государь, твоя корона. — Нет, пока меня не коронует архиепископ Ательм, — возразил Этельстан. Архиепископ, которого держали во дворце почетным пленником, сидел за высоким столом. Он выглядел смущенным, руки его тряслись, пока он ел и пил, но в ответ на слова Этельстана нашел в себе силы кивнуть. — Лорд Утред, ты придешь на церемонию, — повелительным тоном продолжил Этельстан, имея в виду, что я должен видеть торжественный момент, когда венценосный шлем Уэссекса возляжет на голову нового короля. — Государь, с твоего позволения, я бы предпочел поехать домой, — попросил я. Этельстан подумал мгновение, потом коротко кивнул. — Даю тебе разрешение, — ответил он. Мой путь лежал домой. Через какое-то время до нас дошли вести о коронации Этельстана. Церемония состоялась в Синингестуне на Темезе, где воспринял королевский шлем Уэссекса его отец. Этельстан отказался от шлема, настояв, чтобы вместо него архиепископ возложил на его заплетенные золотыми тесемками волосы изумрудную корону. Торжественный момент наблюдали олдермены трех королевств, и мечта Альфреда о едином христианском государстве приблизилась на шаг. Я сидел на высокой беббанбургской скале — за спиной у меня сиял огнями дом, впереди серебрилось в свете луны море — и думал о мертвых. О Фолькбальде, сраженном ударом копья в «стене щитов» под Крепелгейтом. О Сигтригре, который свалился с горячкой и умер в своей постели с мечом в руке. О двух его детях, моих внуках, тоже покойных. Об Эдит, которая отправилась в Эофервик позаботиться о детях, подхватила заразу и теперь лежала в могиле. — Зачем она поехала? — спросил я у сына. — Сочла, что ты бы этого хотел. Я не ответил ничего, только ощутил вину. Чума не распространилась на север до Беббанбурга. Мой сын перекрыл дороги, грозя путникам смертью, если они попробуют пробраться на наши владения. Мор опустошил земли от Линдкольна до Эофервика, затем перекинулся на широкую плодородную долину в окрестностях столицы, но в Беббанбург чуму не пустили. Ко времени, когда мы добрались по пути на север до Эофервика, она стихла сама по себе. Королем в Эофервике стал Гутфрит. Его избрали при поддержке датских ярлов, продолжавших править большей частью Нортумбрии. Наша встреча была краткой. Подобно своему брату, он был худощавым и светловолосым, с красивым лицом, но, в отличие от Сигтригра, подозрительным и мрачным. В вечер нашей встречи, когда Гутфрит скрепя сердце угощал меня в своем большом зале, он потребовал дать ему клятву верности. Но не тотчас же: намекнул, что после пира будет достаточно времени для короткой церемонии. Выпив весь мед и эль, он пожелал еще хмельного и громко заржал, когда один из его людей завалил на стол служанку. — Тащи ее сюда! — крикнул он. — Тащи сюда эту сучку! Но пока девчонку волокли к помосту, на котором он восседал, Гутфрит облевался и уснул. Мы уехали поутру, сев на коней, оставшихся от разбитой армии Этельхельма, и присягу я так и не принес. Я ехал домой с моими людьми: с Финаном-ирландцем, с Гербрухтом-фризом, с Иммаром-даном, Видарром-норманном, а также Беорнотом и Осви, саксами. Мы семеро были воинами, а еще мы были братьями. С нами ехали дети, спасенные из Лундена, дюжина освобожденных с корабля Гуннальда рабов и Бенедетта. А Эдит была мертва. Наконец я оказался дома, где морской ветер обдувает скалы. Здесь я думал о мертвых, думал о будущем, о трех королевствах, слившихся теперь воедино и желавших присоединить четвертое. Рядом со мной села Бенедетта. Алайна, как всегда, крутилась поблизости. Девочка притихла, глядя, как Бенедетта берет меня за руку. Я сжал ее ладонь, быть может чересчур крепко, но она не пожаловалась и не выдернула руку. — Ты не хотел ее смерти. — Нет, хотел, — возразил я тихо и уныло. — Тогда Бог простит тебя, — заявила она, потом положила голову мне на плечо. — Он нас создал, — добавила женщина, — так пусть принимает нас такими, какие мы есть. Такова Его судьба. Я вернулся домой.