И не был ли он трижды прав, если применить его слова к религии? Кто теперь для меня распятый Христос? Честно сказать, я никогда не встречал его на вечеринках. Труман Капоте. Лучшие из птиц Сесстри Манфрикс сидела за столом, наблюдая за тем, как высыхают чернила на очередной странице очередного дневника. Она сжимала перо в пальцах так, как держат ядовитого паука. Здесь все было иначе. Неоглашенград не походил ни на одно из мест, где она когда-либо жила, и столь же верно, как то, что ее обоняние терзала вонь помоев и разложения, она знала, что этот город принес ей куда больше открытий, нежели любая из изученных ею библиотек. Эти камни хранили такие объемы памяти о событиях столь несказанно древних эпох, что хватило бы на тысячу обратившихся в руины столиц, и то не всем тайнам удалось бы уместиться. Нирвана историка. Или его же ночной кошмар. А еще этот Эшер. Впервые они повстречались, когда он потрошил книги в библиотеке. В тот день он был грубовато-официозен, а Сесстри слишком заинтересовала его почти бесцветная кожа, чтобы обратить внимание на огонь, пылающий в глазах. Да, она возьмется за деньги помочь ему в исследовании. Да, ей было бы интересно услышать о сути поисков. Да, она хорошо разбирается во всех дисциплинах, касающихся антропологии мультиверсума и панспермической лингвистики, и нет, она не против работы, требующей беготни. Ей приятно слышать, что она ему подходит, и нет, ее совершенно не пугает общество странного незнакомца – последнее, впрочем, было ложью или, если честно, не столько ложью, сколько недомолвкой. Конечно же, Сесстри чувствовала себя в полной безопасности – со всеми-то ее спрятанными ножами, бритвами и заточками. В последней своей жизни Сесстри достигла преклонного возраста, испытав при этом нечто вроде блаженной усталости. Когда же она шаркающей походкой вошла в этот дом, держась за руку той рыжей девчонки, что нашла ее и предложила снять жилье, то, взглянув в зеркало, чуть было не закричала. Все те недели, в течение которых она работала бок о бок с Эшером, перебирая изъеденные книжным червем и разве что не рассыпающиеся под ее пальцами тома, Сесстри не раз ловила на себе полный огня взгляд серого человека. Она понимала, что рано или поздно ему – а стало быть, и ей – придется как-то решать эту проблему. Все же он доверял ей достаточно, чтобы однажды показать то, чего так боялся. В тот день Эшер взял ее с собой к Божьим Кузням; для этого пришлось пересечь одну из вездесущих гигантских цепей, перекинутую подобно мосту через разлом к мрачновато выглядящему островку. Сесстри оставалось только гадать, чем могли настолько заинтересовать Эшера тамошние грязные развалины. В Божьих Кузнях они столкнулись со «сварнингом». С самым незначительным, едва заметным его проявлением, но вполне достаточным, чтобы осознать суть проблемы. В тот день не поднималось солнце; покой ослепительно-белого неба нарушали разве что незыблемые очертания Купола на востоке. – Этому есть особое название, – показал Эшер на истощенных женщин, неподвижно замерших в дверях своих домов и устремивших свой взор в сторону Купола; разводы на их трусах и ногах намекали на то, сколь долго они уже так стоят; у многих глаза заволокло бельмами – они не моргали много дней, и роговица начала отмирать. – Я не нахожу этому никакого названия. Сесстри остановилась в круге танцующих девочек, торопливо делая записи в своем дневнике. Пытаться вмешиваться было бессмысленно, да и не их целью это было. И тогда Эшер сказал ей название. Ладошки девочек кровоточили там, где в них вонзались ногти их подружек. Дети спотыкались от усталости, но глаза их сияли от восторга. Жуткого, близкого к агонии восторга. Их танец давно вышел за грань и удовольствия, и боли и подпитывался теперь каким-то неведомым экстатическим чувством, порожденным к жизни его собственным ядовитым колдовством. Вот что такое сварнинг. Девочки уже доплясались до самой смерти, но продолжали кружиться, кружиться и кружиться. И это еще цветочки. Завязанные узлом сиськи Матери-Кобылы, потери пока были минимальны. Эшер заверил, что сварнинг продолжит развиваться и будет не просто перекидываться от одного человека к другому, но изменит всю действительность в целом. Если – или когда – эта мания охватит весь город, она может распространиться затем на другие миры. Не взорвется ли весь мультиверсум, подобно психической сверхновой? Или, может быть, шестеренки реальности раскалятся куда сильнее и закрутятся куда быстрее, и тогда ее охваченных лихорадкой обитателей ждет еще более мучительная вечная жизнь? Весь план строился на том, что Купер окажется кем-то особенным. Соль затеи: обладающий особым даром человек когда-нибудь и где-нибудь найдет решение проблемы. Вот что обещал ей Эшер, а она в ответ пообещала найти и показать ему этого «особенного». Так почему же она солгала? Взгляд Сесстри скользнул над книгами и тетрадями и устремился в окно, туда, где башни заброшенных районов пылали, подобно свечам, отлитым из камня, стекла и стали. Хотя они и горели днями и ночами напролет, но не разрушались, поддерживаемые своими неупокоенными владыками, проявлявшими себя в виде облаков клубящейся мглы, пронизанной багровыми молниями, – неутихающей грозы над неугасимым пожаром, охватившим небоскребы. Банды, поклонявшиеся нежити, словно богам, захватили эти районы под свой контроль даже раньше, чем правительство решило укрыться под Куполом, – теперь город просто наводнили облаченные в черные одеяния юнцы, пребывающие в состоянии вечной войны друг с другом и самим Неоглашенградом. И хотя Сесстри знала, что башни скрывают невероятные объемы знаний, пока что она держалась от них подальше. От связных с Высот Амелии – художников и ремесленников, упорно не желающих оставить свои дома, – она разузнала о бесчинствовавших там ордах. Эти банды, носившие общее название «Отток», сумели добиться определенных результатов за время отсутствия князя – они обрели могущество и силу, позволившие расширить свою зону влияния: личи, эти неупокоившиеся мертвые колдуны, обладающие человеческим разумом и амбициями, то ли каким-то образом увеличили свою численность, то ли стянулись в Неоглашенград откуда-то еще, тем самым заполняя образовавшийся вакуум во власти. А их приспешники, те самые юнцы, и вовсе изрядно пополнили свои ряды. И пусть все эти Мертвые Парни и Погребальные Девки сами не были обращены в нежить, но в некоторой степени соприкасались с ней, благодаря чему и обретали определенное могущество. Даже если не обращать внимания на примитивное разделение по половому признаку, «Мертвые Парни» и «Погребальные Девки» – что за глупые названия!.. Все же банды этих головорезов представляли серьезную угрозу и без того пошатнувшейся стабильности. А башни были лишь проявлением болезни. Пусть Купол и вздымался выше любого из этих небоскребов и сиял совсем другим светом – золотисто-зеленым, полным жизни, – он беспокоил Сесстри куда больше, нежели какая-то там армия детей и чудища. Армии не вечны. Урон, нанесенный Неоглашенграду, лишившемуся своего властителя, оценить было куда сложней. Анархия, охватившая город за время кризиса, не сулила ничего хорошего. Сесстри не слишком доверяла Эшеру, хотя бы ей того и хотелось. А еще она желала его, хотя ни на йоту не была готова довериться своим чувствам. Если бы она только не соврала насчет того паренька. Если бы только Эшеру хватило здравомыслия не поверить ей или хотя бы благодушия, чтобы не тащить парня в Неподобие и не заставлять ее саму страдать под тяжестью совершенной ошибки. Сесстри не понимала бледного человека, – быть может, потому она так странно себя ощущала в его присутствии, словно вдруг утрачивая присущую ей остроту мысли и становясь более язвительной, менее утонченной. Рассказав Эшеру практически обо всем, она скрыла от него самую значительную деталь. Уже по одному только покрою и материалу одежды Купера она определила, что культура, в которой он родился, пребывала в младенческом возрасте. От цивилизаций, незнакомых с окружающим их огромным мультиверсумом, так и разило весьма специфическим солипсизмом – ее собственный мир был точно таким же в этом отношении. Но если Эшер узнает, что у Купера есть пупок… Да, он придет в ярость, но Сесстри была уверена, что сумеет что-нибудь придумать до того момента, как они вернутся. Никто из умерших не имел пупка, только рожденные, пребывающие в первом из своих тел, – лишь у них оставалась эта отметина, эта связь с матерью и своим единственным и неповторимым настоящим рождением. Сесстри коснулась рукой собственного живота – плоского, твердого и идеально гладкого. Ей не хотелось вспоминать про свой пупок и про то, как она его лишилась. Чем больше она раздумывала над этим вопросом, тем меньше была уверена в том, как именно попал сюда Купер, – во всяком случае, она не находила ответа, к которому можно было бы прийти путем простых рассуждений. Нет, чем больше она думала о Купере, тем меньше понимала. Пупок. Он являл собой какую-то аномалию, делавшую происходящее еще более странным, и уверенность Сесстри в том, что Купер бесполезен, пошатнулась. Что бы она делала, не выйди Эшер из комнаты до того, как она обнажила свою находку? Как она могла признаться ему, что понятия не имеет, как такое возможно? Обычные люди просто не могли переправиться между мирами, если сама смерть не сидела у них на веслах. Богоподобное существо – кто-нибудь вроде Первых людей – или невероятно могущественный смертный, разумеется, но чтобы простой рожденный, да еще такое дитя, как Купер, пробудился в своем изначальном теле, теле, полученном в результате зачатия? Этого Сесстри объяснить никак не могла. И она не собиралась рассказывать Эшеру правду, если только ее не вынудят. Она обеспокоенно прошлась по пустым комнатам. А ведь она никогда не испытывала чувства тревоги. И никогда раньше не лгала своему клиенту. Поэтому она была вдвойне расстроена, поднимаясь по лестнице маленького домика к югу от Руин и бульвара Крыльев и разглядывая вазу с пожухлыми наперстянками, стоявшую в пролете под небольшим эркерным окном. Вот так и прошел весь ее день, совершенно бесцельно, а не существовало ничего более удивительного, когда заходила речь о Сесстри Менфрикс, чем бесцельность. Конечно, дело было не только в Купере – оставался еще и сварнинг, чье нарастающее с каждым днем присутствие она ощущала всей своей кожей. Все больше росла численность Умирающих паломников; Умирать им становилось все сложнее и сложнее, что беспокоило Эшера. И она его понимала… Возросшее количество Бессмертия порождало страх, природа которого отчасти была психологической, а отчасти – паранормальной. И совершенно непредсказуемой. Оно поражало молодых с той же легкостью, с какой и стариков, и весь воздух словно бы был заражен гниющими душами тех, кто должен был уже Умереть. «Сварнинг» – словечко из языка, про живых носителей которого никто не слыхал; он либо был немыслимо древним, либо же полностью выдуманным. Но если это слово действительно существовало, то, как смогла установить Сесстри, его значение лежало где-то между понятиями «подавленность», «тонуть» и даже «просветление», хотя какая из этих интерпретаций подходила в данном случае, оставалось открытым для обсуждения. Смерть. Несмерть. Власть. Сварнинг. Ничто из этого не пугало Сесстри – все это была лишь пища для ее ума. Не более чем составляющая работы. Как и многие другие талантливые люди мультиверсума, Сесстри Менфрикс не позволяла вмешательству смерти прерывать ее исследования. Напротив, она даже расширила круг интересов, чтобы им не мешало существование, прерываемое порой сменой места жительства – по причине смерти, – и вскоре обнаружила, что потерянное из-за отсутствия непрерывности с лихвой окупалось общей продолжительностью. Вторая ее жизнь сложилась на редкость удачно: безмятежная, с доступом к многочисленным документам и сведениям, касавшимся огромного мультиверсума, о котором она и не подозревала, нося свое первое тело. В реальности, названной обитателями Пик Десмонда, Сесстри обзавелась семьей и плотно занялась исследованиями мультиверсума и основного способа перемещения в нем – смерти. Что значит смерть для бессмертного историка? Что значит история для вечной женщины? Даже когда на Пик Десмонда обрушилась апокалиптическая война и спустившиеся с небес золотые машины разобрали весь мир на атомы, Сесстри осознавала, что обладает такой роскошью, как возможность искать ответы на вопросы в удобном для себя неспешном ритме. Но теперь ее вечному обучению угрожало возникновение сварнинга. А значит, предстояло с ним разобраться. Одна женщина против метафизического заболевания, пожирающего все вселенные? Конечно же, она могла с этим справиться. Другие вопросы были куда менее приятными. К примеру, что такое любовь для женщины, никогда не встречавшей равного себе? Да и что, к слову сказать, такое любовь? Потемневшие наперстянки не ответили; напротив, они послужили причиной новым вопросам. Почему она не сменила воду в вазе? Ах да, Эшер. Она солгала, потому что Эшер пугал ее, а Сесстри еще в отрочестве поклялась никогда не бояться мужчин. Во всяком случае, хотя бы этому смог ее научить ее отец – Коний Владыка. Она обязательно поможет Эшеру с его проблемами, как только разберется с угрозой мультиверсуму. Итак, вернемся к нашим баранам: Купер не мог прибыть сюда самостоятельно; от него даже не пахло могущественным волшебством, и он явно не был послом армии вторжения, явившейся из мира, достигшего невероятного технологического превосходства. Он был зауряден дальше некуда. Что оставляло ей не так уж и много вариантов, и все они в конечном итоге сводились к общему знаменателю, отчего Сесстри становилось не по себе: Первые люди. Боги, как называют их невежды. Она сама не разделяла подобного шарлатанства. Бесспорно, существовало сколько угодно созданий, которые были – или старались поддерживать такое мнение – совершенно непостижимы для человечества и других рас Третьих людей, вот только богами в подлинном смысле слова они не являлись. Такие же игроки в большой игре, только с более загребущими руками и карманами поглубже. Пускай они и были чем-то за гранью понимания простых смертных, причиной тому простая ограниченность этих самых смертных, а вовсе не чепуха, именуемая божественностью. Сесстри собрала сумку. Кое-что она все же могла предпринять; пускай она и не испытывала уважения к религиям, в ее силах было проштудировать некоторые антинаучные байки, рассказываемые в Неоглашенграде и про него. Придется просеять всю эту ахинею про богов с богинями и попытаться найти в ней зерно правды. Бесила Сесстри только мысль, что какое-то знание может оказаться недоступным для нее только потому, что она – низшее существо. Такое отношение к делу казалось ей не более чем отвратительной отговоркой. Не говоря уж о том, что было просто оскорбительно. «Дайте мне неделю посидеть в библиотеке богини, – была уверена она, – и я во всем разберусь. Дайте мне час в компании с демиургом – и я вернусь с докладом, полным цитат и перекрестных ссылок, вполне соответствующих тем, что используются при написании исторических и эмпирических работ». Что есть бог, как не человек, спрятавшийся за портьерой? И портьеры горели. Какое-то время, после того как Эшер бросил его в Неподобии, Купер не слишком задумывался, куда бредет. Мертвый, покинутый, одинокий и потерянный – от этого у него сдавило в груди, а застилающие глаза слезы мешали смотреть. Когда же он наконец отдышался, то обнаружил, что очутился на оживленной пыльной дороге; все вокруг куда-то спешили, и не было ни одного места, где можно было бы спокойно постоять. Но на обочине он внезапно увидел нечто необычное – прохожие меняли свой маршрут, чтобы обойти кого-то, кто выглядел в точности как раненый пилот времен Первой мировой войны, прячущийся в бочке с пивом. В результате, правда, выяснилось, что этот джентльмен никогда не слышал о родном мире Купера и что он не столько прятался, сколько целенаправленно пытался утонуть. Но он и в самом деле был военным пилотом. Во всяком случае, ответ на этот вопрос и еще на один удалось вычленить из его бульканий. – Куда идут те, кто потерялся? – спросил Купер у пилота, хотя вовсе не желал, чтобы его слова прозвучали так, словно прочитаны с бумажки из печенья с предсказаниями. Он не понял ни ответа, ни куда ему указывают, но затем, застонав от супергероических усилий, пилот встал в своем бочонке, обрушив дождь светлого пива на мостовую, а затем махнул рукой вдаль и произнес: – Мост. Музыка. Гора. – А потом, словно желая пояснить, добавил: – Через мост, сквозь музыку, под гору. С этими словами он надвинул на глаза авиационные очки, сжал в руке красные бусины туго охватывающего его шею ожерелья и вновь погрузился в пиво. Одна его рука внезапно появилась из бледно-желтой пены, точно в жесте пародии на Озерную деву[3], сжимая глиняную кружку, полную эля. Купер принял ее без лишних церемоний и до половины осушил, не успев дойти и до ближайшего угла. Пиво в посмертии оказалось куда крепче, чем ожидалось. Пьяно пошатываясь, он спустился с моста, возведенного из костей великанов и армированного бетона, и уставился на то, что, как Купер надеялся, было именно тем, про что ему говорил замаринованный в выпивке пилот с красными бусами. Впереди поднимался островерхий холм – странный, со слишком крутыми склонами: почва вздыбилась, подобно муравейнику или вулкану, потеснив окружающие строения. Дорога спускалась к парку, а затем убегала вниз, скрываясь в глубине высокого холма. Вдалеке, словно планетоид за секунду до столкновения, нависал над городом Купол. Купер побрел к парку – небольшой роще кипарисов, каких-то незнакомых деревьев, раскидистых эвкалиптов с голубыми кронами и плакучих ив, ветви которых загибались вверх. Сразу за парком дорога уходила в туннель под горой, черный, словно паутина, затянувшая дымоход. Поросшая высокой травой круглая поляна, по всей видимости, служила в качестве постоянной стоянки всевозможным музыкантам и певцам, что сидели (или же стояли облокотившись) на массивной цепи, проходившей практически через весь парк. Перезвон колоколов, на протяжении всего дня преследовавший Купера, звучал теперь еще громче, но был при этом не в силах совладать с музыкальным неистовством собравшихся. Небольшие разномастные группы исполняли одновременно с дюжину мелодий, и каждая привлекала собственную аудиторию, используя огромные звенья цепи в качестве сценических площадок или просто сидений. Выбравшись наконец из людского потока на улицах Неподобия, Купер нашел в себе силы более внимательно присмотреться к местным обитателям. Собравшиеся вдоль звеньев гигантской цепи были словно выдернуты из десятков разных стран и эпох. Десятков миров. Ослоухий актер, одной рукой жонглировавший плодами граната, одновременно играя на бронзовой трубе, подмигнул проходившему мимо него Куперу чрезмерно большим глазом. Несколькими звеньями дальше трио обнаженных по пояс исполнительниц с лицами, накрашенными, как у китайских принцесс, сидя в беседке, услаждало слух почитателей песней, разложенной на три голоса. Купер громко рыгнул, вновь ощутив на языке привкус пива, – бритоголовый мужчина, чью грудь испещряли шрамы, разразился аплодисментами и показал ему два больших пальца, прежде чем продолжить выбивать ритм на барабане. Купер вытаращился на мышцы, игравшие на теле этого человека; быть может, тому виной было опьянение, но шрамы корчили ему рожи, точно такие ехидные лица, какие порой видишь на коре старого дерева. Одна из раскрашенных принцесс оставила своих сестер, чтобы подойти и приобнять за плечо покрытого шрамами мужчину, а затем наклонилась и поцеловала его в щеку. Не прекращая выбивать ритм, жутковато выглядящий барабанщик радостно улыбнулся ей и потерся бородой о ее персикового цвета соски, с наслаждением вдыхая аромат ее тела. – Она прекрасна, верно? – спросил он, обратив внимание, что взгляд Купера задержался на них слишком долго. – Ой. Да. – Купер почесал в затылке. – Разумеется, да. Воспринимая все окружающее с тем хладнокровием, какое доступно лишь пьяному, Купер побрел дальше сквозь ряды зрителей и исполнителей. Совсем недавно казалось, что его за ручку ведут на какой-то потусторонний карнавал, а теперь его взгляд скользил по сторонам в поисках таблички «банкомат». Это была просто защитная реакция сознания, не готового к тому, что весь привычный ему мир может вот так, в одночасье, перевернуться с ног на голову. Помотав головой, чтобы прочистить мозги, Купер понял, что пускай и не в его планах было напиваться, но и трезвым бы здесь он очутиться не хотел. Да и вообще, всему виной пилот. «Под гору». Купер поднял взгляд и увидел груду накренившихся зданий, вздымающуюся к небесам. Казалось, все эти дома и сараи грозят обрушиться в любую секунду, но они действительно выглядели на расстоянии словно гора или даже вулкан. Дорога под небольшим углом сбегала вниз, и, оставив музыку позади, Купер уловил ароматы благовоний и готовящейся еды, источаемые ближайшими к нему домами: чеснок, лук, мясо. А от деревьев, окружавших тропу, пахло сандалом, кедром, амброй. Рядом с широкой наклонной дорогой, предназначенной для тележек и рикш, были вырезаны ступени, и Купер неуверенной походкой зашагал мимо особняков и развалюх, спускаясь все ниже, пока небо над его головой не превратилось лишь в узкую полоску, расчерченную паутиной балок и опор. Из открытых окон лился свет, и в воздухе разливались звуки, сопутствующие домашнему уюту; Купер слышал голоса женщин, переругивающихся со своими мужьями, и детей – дети, впервые за все время пребывания в Неоглашенграде он увидел хоть что-то, напоминающее нормальную жизнь. Он уже было уверился в том, что весь город населен исключительно старыми душами и теми, кто ищет смерть, но, разумеется, это оказалось не так. Во всяком случае, не в полной мере. Жизнь и смерть, следуя рука об руку, сформировали костяк этого мира, на котором наросли всевозможные вещи, от удивительных и до вполне привычных: ослоухие барабанщики, кричащие дети и пахнущая свежим хлебом пекарня, неустойчиво зависшая над наклонной улицей, убегающей в недра этой искусственной пещеры. Она спускалась все глубже и глубже. Вскоре Купер оставил позади те постройки, что находились выше уровня земли, и оказался в окружении заброшенных зданий, окна которых были пусты и которые не пахли ничем, кроме как только пылью, пылью, пылью… Сквозняки завывали в пустых глазницах домов и грязных ставнях; будь он трезв, Купер, скорее всего, повернул бы назад, но алкоголь придал ему излишней отваги. Скоро последний просвет над его головой закрылся, и улица превратилась в грубо вырубленный в камне туннель, по всей видимости, неоднократно менявший свои очертания за то время, что росла эта странная гора. Дневной свет не проникал сюда; его сменили пылающие факелы. Куперу уже не казалось, будто он в городе. Он вдруг словно очутился за сотни миль от обитаемых мест, одинокий и незваный гость в позабытой гробнице, спускающийся все глубже, и глубже, и глубже во тьму. Стены сочились водой, отфильтрованной целыми пластами истории и оставлявшей на камнях отложения солей. Он шел уже так долго, что начинало казаться, будто бы еще чуть-чуть – и земля окончательно поглотит его, но туннель неожиданно закончился рядом ступеней, выходящих на широкую площадь. Посмотрев вверх, Купер обнаружил, что достиг самого центра «горы» и стоит на дне глубокой цилиндрической ямы, над которой виден лишь малюсенький, дающий единственный луч света кусочек неба. Выложенная полированным мрамором площадь была слишком чистой и ухоженной, чтобы относиться к тому же археологическому слоеному пирогу, из которого Купер только что выбрался. Точно по центру был установлен здоровенный металлический крест, но, если на нем когда-то и было что-либо изображено, рисунок полностью стерся. То, что Купер увидел в следующее мгновение, казалось просто немыслимым. Закругляющаяся стена, ограничивающая площадь, состояла из арочных проходов, жмущихся друг к другу, громоздящихся один на другом, – сотни фасадов, портиков и зияющих провалов в толще камня и кирпича выстроились уходящими ввысь рядами, точно книги на изогнутой полке. Куперу пришлось запрокинуть голову, чтобы оценить размеры этого места; от выпитого его зашатало, и он едва не упал. Каждый проем совершенно не походил на соседние – одни выделялись своими массивными колоннами, украшенными загадочными письменами или карабкающимися по ним демонами, другие были составлены из огромных железных плит, а третьи являли собой примитивные конструкции из смешанной с соломой необожженной глины. Купер рассудил так, что все эти проходы, скорее всего, являются воротами различных религиозных строений – бесчисленных церквей, храмов и часовен. Все они – любых размеров, от скромных дверей из выброшенных морем досок до бробдингнегских[4] размеров арок – плотно прижимались друг к другу, кольцами опоясывая цилиндрическую стену. Многие были украшены чем-то вроде изображений божеств: толстуха, поддерживающая руками набухшие груди, злобный взгляд стальной маски, ветви вырезанного из кости мирового древа; спираль проходов раскручивалась, уходя все выше и выше, словно маленькая бесконечность архитектурных решений. Порталы, двери и ворота, за которыми зияла тьма, громоздились без всякого видимого порядка. Голова Купера закружилась еще сильнее, когда он встал на потертый металлический диск, который, словно пупок, отмечал центр площади. Кружочек неба, видневшийся наверху, был темным, но безоблачным – насыщенный и благородный синий цвет, который словно бы и не мог иметь ничего общего с янтарным рассветом в том музыкальном лагере, мимо которого Куперу пришлось пройти по пути сюда. Из многочисленных проходов вырывались клубы ароматного дыма разнообразных благовоний, поднимаясь наверх, к звездам, словно призрачные пилигримы. Вот только Купер уже видел, что все эти распахнутые чернеющие двери – всего лишь фасады, и ничего более; за зияющими воротами не было ни мрачных храмов, ни окутанных огнем алтарей. С нервозным, священным трепетом он вдруг осознал, что стоит посреди огромного каменного колодца, стены которого украшают прибитые скальпы сотен различных верований. Издалека донесся голос колокола, тут же подхваченный следующим, а за ним еще и еще одним, пока все вокруг не загудело от звона бесчисленных колоколов, словно немыслимое множество церквей разом решило обрушиться своим звоном на слух Купера. Он икнул и излишне резко, отбив себе копчик, уселся на одну из широких ступеней, спускавшихся на площадь. Даже когда он зажал уши ладонями, в его голове продолжала греметь армия колоколов. Перед глазами все поплыло, и Купер почувствовал, что его сейчас стошнит. Они все звенели и звенели, и даже когда все начало стихать, стены колодца еще долго отзывались эхом, от которого раскалывалась голова. Купер постарался держаться так спокойно, как только мог, пока не ощутил, что снова может стоять и слышать; гул колоколов бился в его грудной клетке подобно второму сердцу. – Добро пожаловать в Апостабище, – произнес чей-то голос. – Здесь мы хороним нашу веру. «Апостабище». Это слово прозвенело в голове Купера, словно серебряный бубенчик – финальный аккорд с трудом пережитой какофонии гремящих колоколов. Он повернулся, пытаясь разглядеть говорившего. Кто-то двигался в тени. И явно не один, или же этот один производил шум сразу многих. Вот кто-то шаркнул слева; заскрипели и тут же затихли под чьей-то ногой камушки справа; раздалось шмыганье носом, словно кто-то принюхивался к запаху Купера… Что-то кружило во тьме. Купер заметил его, когда человек заговорил снова, – облаченный в черные одеяния силуэт, скрывающийся за каменной колонной ближайшей арки. Купер попытался встать, прижавшись спиной к стене, но зашатался и чуть было не ударился головой, когда перед глазами все поплыло. Он с трудом заставил себя побороть панику. – Это кладбище ересей, – пояснил голос. – Ты пришел услышать рассказ?