Сафо. У него на квартире. Габрух. Как это случилось? Сафо (качая головой). Это касается его, и тебе я не могу сказать. Габрух (жалко и умоляюще). Зачем ты это сделала? Сафо молчит, опустив голову. Габрух. Скажи… скажи… Сафо (тоскливо). Я искала радости. (Опускает голову еще ниже.) Не знаю… Я ему… дала радость… Габрух (бессмысленно). Радости! Значит… радость… Радость… (Ударяет себя по голове и, высоко подняв плечи, идет по направлению от проспекта.) Сафо (в ужасе бросаясь за ним, хватает его сзади). Не уходи… Не уходи… Не оставляй меня одну… Домой хочу… Только не это… не это… Габрух (неожиданно спокойно подает руку). Пойдем. Сафо (в страхе). К-куда? Габрух (тоскливо). Домой. Сафо (недоверчиво). Правда? Габрух (тоскливо). Правда. Сафо (истерически). Ах, прости меня, муж мой! Прости… прости… прости… (Плачет, ловит его руки, целует.) Габрух (строго и торжественно). Мне не в чем тебя прощать. Сафо, отшатнувшись, в ужасе смотрит на Габруха, не в силах сказать ни слова. Сафо (дрожа). Что… ты… сказал? Габрух. Мне не в чем ни прощать, ни судить тебя. Сафо (в ужасе). Я жена твоя… Я же преступница… Ты должен судить меня. Габрух (ласково). Нет, дорогая. В том, что ты сделала, я не нахожу ничего дурного. Сафо (сжимая виски). Боже, что же это такое? Я схожу с ума… Какой кошмар! (В отчаянии.) Что ты хочешь сказать? Почему? Почему? Габрух (ненатурально). Однажды я уже сказал. Вспомни-ка… Пять лет назад, весною, на скамейке Летнего сада… Сафо (дрожа). Когда мы еще не были… мужем и женой? Габрух. Да… Сафо (дрожит все сильнее). Постой… Было чудовищное… Ты предлагал… брак без любви… с правом изменять… (Истерически.) Ты же сам отказался. Ты сказал, что пошутил… Габрух. Я не шутил… Через пять лет я думаю точно так же… Сафо (перебивает истерически). Не говори… Не говори… Скажи, ты… тоже изменял мне за эти пять лет? Габрух. Да. Сафо дико вскрикивает и, точно от привидения, бежит от Габруха. Габрух — за нею. Оба скрываются в темноте. голос Сафо (из темноты). Негодяй! Подлец! Ты обманывал меня! голос Габруха (из темноты, хриплый). Не вырвешься! Я сильней тебя. Слышны звуки борьбы. Потом долгая пауза, после которой слышен тихий беспомощный плач Сафо. Оба подходят к фонарю. Габрух ведет Сафо, точно девочку, за руку. Сафо (плача). Милый, что же это? Боже, как мы с тобой несчастны!.. Лучше бы мне ничего не знать о тебе. Пусть бы я одна… Габрух (гладя ее руку, тоскливо). Успокойся, дорогая… Надо успокоиться… Сафо (вдруг с надеждой и вместе со слезами). Милый, быть не может, все неправда… Ты мстишь мне?… Габрух (тоскливо). Все правда. Сафо (плача). Я не могу перенести этого. Это выше моих сил… Милый, милый, надо изменить как-нибудь… Надо придумать… Нельзя, нельзя оставаться такими… Габрух (горько). Что мы можем придумать? Мы уже не сможем больше обмануть себя. И не надо, Софик. Не надо больше обмана. Будем жить как… Сафо (вдруг властно перебивает каким-то притихшим торжественным голосом). Ш-ш-ш… Я… придумала. Витик, будем… давай, Витик… иметь ребенка… Занавес 1929 Примечание составителя «Наталья Тарпова» — пьеса Сергея Семенова по мотивам первой части его романа, нашумевшего в 1927 году, но скоро забытого. (Одновременно его переносил на сцену Игорь Терентьев в Доме печати, по собственной инсценировке.) Согласно рецензии Петра Незнамова, вполне адекватной, «установился шаблон советского психологического романа: человек „восстанавливает“ производство и попутно с этим „любит ее“, а „она его“. У Семенова этот человек (Рябьев) восстанавливает заводскую парторганизацию, но она (Тарпова) его не любит или еще не полюбила. Чтобы полюбить, пройдут либо годы, либо еще два тома романа. А пока она интересуется беспартийным спецом Габрухом, у которого „замечательные плечи и грудь“». Таиров излагает мягче: «Октябрьская революция застала Тарпову окончившей гимназию, сросшейся со своим привилегированным положением, в результате чего она встретила великие события с большой растерянностью. Инстинкт класса берет верх, и она — в рядах ВКП. Она рьяно работает, она секретарь фабкома. Но вот на ее пути возникает личное, в данном случае — любовь к Габруху (беспартийному спецу, но несомненному и убежденному врагу), и со всей силой заново вскрывается вся половинчатость и двойственность ее существа. Наступает разлад между мировоззрением и мироощущением. Возникает борьба между классовым и личным… И только под влиянием большого и трагического потрясения, заставляющего в полный тон и силу зазвучать в ней ее подлинные социальные инстинкты, Тарпова окончательно осознает себя как неотъемлемую часть своего коллектива и выходит к новой жизни и строительству обновленной и закаленной. Так, в огне страданий и борьбы рождается в ней новый человек и новая женщина». Под трагическим потрясением общественного и личного характера имеется в виду смерть Ленина. Пьеса заказана Таировым в апреле 1928 года, частично (как минимум на треть) им написана, поставлена осенью 1929 года и примечательна только тем, что важным элементом действия становится трибуна, с которой герои произносят в зал наиболее страстные монологи (потом этот прием прямого контакта с залом был применен в «Оптимистической трагедии»). Луначарскому это не понравилось: «Перед сценой сделана трибуна, на которую выходят то те, то другие действующие лица, с которой они исповедуются, непосредственно агитируя или представляя друг друга с особыми сатирическими комментариями. К сожалению, в данном случае этот прием оказался неудачен, из чего не следует, что он неприемлем вообще». Первая попытка обращения Таирова к современной тематике была признана неудачной. Михаил Левитин в биографии Таирова сообщает: «Таиров тонко почувствовал логику Кремля и придумал сцену с револьвером, который Наталья Тарпова вручает своему возлюбленному, чтобы он застрелился. Такой сцены в романе не было. И возлюбленный застреливается. И премьера выходит, и, увидев всю эту вампуку на сцене, Таиров сам, не дожидаясь скандала, не выдерживая творения собственных рук, не дожидаясь запрета, снимает этот нелепый спектакль. Эту новую „Федру“ новых времен». В пьесе Семенова четыре акта. Мы публикуем второй как наиболее показательный. Читатель может отправиться в Петербургскую театральную библиотеку, прочесть все 170 страниц машинописи и лично узнать, чем у них там все кончилось, хотя ничего принципиально нового по сравнению с вторым актом не произошло. Андрей Платонов Антисексус От переводчика Ниже нами приводится текст рекламной брошюры, изданной в Нью-Йорке на 8 европейских языках «Международным промышленным обозрением» («Internationale Industriale Revu»). Нельзя отказать в незаурядном литературно-рекламном даровании составителю этой брошюры, как нельзя отказать этому деловому сочинению в империалистическом цинизме, корректной порнографии и чудовищной пошлости, вызывающей своими размерами даже грусть. Однако есть что-то в стиле этой брошюры, что роднит ее с духом Анатоля Франса, если позволено нам будет здесь произнести это великое и честное имя. Это, отчасти, и дало нам смелость опубликовать это неслыханное произведение. Нет лучшего документа для характеристики эпохи живого загнивания буржуазии и ее полной моральной атрофии, чем нижеприводимый. Ничего подобного не приходилось читать даже нам — искушенным профессиональным читателям. Ожидая всего от современных заправил капитализма, бюрократии, фашизма и военщины, давших свои отзывы рекламируемому прибору, мы все же не ожидали у них полного отсутствия ума и чувства элементарного такта. Конечно, т. Шкловский, тонко сыронизировавший посредством формального метода надо всей этой ахинеей, — из этого правила исключается. Оказывается, не права физиология («мозг разлагается одним из последних органов»), а права русско-большевистская поговорка: разум отнимается первым — у того, кого хочет казнить История.