2 В канцелярию приковыляла хромоногая Рива Голубушкина и велела идти к Фишкиной графить бумагу. — Читали газету? — спросила она, подняв брови. — Есть статья Фишкиной «Не злоупотребляйте портретами вождей». — И, откинув голову, она выкатила груди. Было холодно. В открытое окно дул мокрый ветер. Рива усердно переписывала. Кукин, стоя, разлиновывал. Фишкина, приблизив темное лицо к его руке, смотрела, и ее черная прическа прикоснулась к его бесцветным волосам. Тогда она встряхнулась и отошла к окну. Стояла, вглядываясь в тучи, коротенькая, черная, прямая и презрительная. Потом негромко высморкалась и, повернувшись к комнате, сказала: — Товарищ Кукин. Приотворилась дверь, и кто-то заглянул. Она надела желтую телячью куртку и ушла. — Вы ей понравились, — выкатывая груди, поздравляла Рива и таинственно оглядывалась. — Старайтесь к ней подъехать: она вас будет продвигать. Жаль только, что нас с ней переводят. Но ничего, я вам буду устраивать встречи. — Возможно, — радовался Кукин. — В конце концов, я не против низших классов. Я готов сочувствовать. — И, ликуя, он насвистывал «Вставай, проклятьем». Красные и синие шары метались по ветру над бородатым разносчиком. На углах голосили калеки. От дома к дому ходила старуха в черной кофте: — Подайте милостыньку, Христа ради, Что милость ваша — Кормилица наша, Глухой больной старушке. У ворот с четырьмя повалившимися в разные стороны зелеными жестяными вазами Кукин положил руку на сердце: здесь живет и томится в компрессах Лиз. У нее нарывы на спине — в газете было напечатано ее письмо, озаглавленное «Наши бани». В библиотеке висели плакаты: «Туберкулез! Болезнь трудящихся!», «Долой домашние! Очаги!» — Что-нибудь революционное, — попросил Кукин. Девица с желтыми кудряшками заскакала по лесенкам. — Сейчас нет. Возьмите из другого. «Мерседес де Кастилья», сочинения Писемского… Ах, черт возьми! А он уже видел себя с теми книжками — встречается Фишкина: — Что это у вас? Да? Значит, вы сочувствуете! Мать сидела на диване с гостьей — Золотухиной, поджарой, в гипюровом воротнике, заколотом серебряной розой. — Не слышно, скоро переменится режим? — томно спросила Золотухина, протягивая руку. — Перемены не предвидится, — строго ответил Кукин. — И знаете, многие были против, а теперь, наоборот, сочувствуют. Покончив с учтивостями, старухи продолжали свой раз говор. — Где хороша весна, — вздохнула Золотухина, — так это в Петербурге: снег еще не стаял, а на тротуарах уже продают цветы. Я одевалась у де-Ноткиной. «Моды де-Ноткиной»… Ну, а вы, молодой человек: вспоминаете столицу? Студенческие годы? Самое ведь это хорошее время, веселое… — Она зажмурилась и покрутила головой. — Еще бы, — сказал Кукин. — Культурная жизнь… — И ему приятно взгрустнулось, он замечтался над супом: — Играет музыкальный шкаф, студенты задумались и заедают пиво моченым горохом с солью… О, Петербург! 3 — Идемте, идемте, — звала Золотухина. — Долой Румынию. Кукина отнекивалась, показывала свои дырявые подметки… Ходили долго. Развевались флаги и, опадая, задевали по носу: Эх, вы, буржуи, Эх, вы, нахалы. Луна белелась расплывчатым пятнышком. В четырехугольные просветы колоколен сквозило небо. Шевелились верхушки деревьев с набухшими почками. — Вот, все развалится, — вздыхала Кукина, качая головой на покосившиеся и подпертые бревнами домишки, — где тогда жить? Фишкина презрительно посматривала направо и налево: — Фу, сколько обывательщины! Ковыляя впереди, оглядывалась на Кукина и кивала Рива и, пожимая плечами, отворачивалась: он ее не видел. Перед ним, размахивая под музыку руками, маршировала и вертела поясницей Лиз. Когда переставали трубы, Кукин слышал, как она щебетала со своей соседкой: — В губсоюз принимают исключительно по протекции… В канцелярию пришел мальчишка. «Не теряйте времени, — прислала Рива записку и билет в сад Карла Маркса и Фридриха Энгельса. — Подъезжайте к Фишкиной. Она вас продвинет. Вы не читали „Сад пыток“? Чудная вещь». — Лиз, — сказал Кукин, — я вам буду верен… — Плохи стали мои ноги, — жаловалась мать. — Сделала студень и оладьи, хотела отнести владыке, но, право, не могу. Попрошу бабку Александриху, а ты будь любезен, Жорж, присмотри за ней издали. — Сейчас, — сказал Кукин и, дочитав «Бланманже», закрыл переложенную тесемками и засушенными цветками книгу. — Ах, — вздохнул он, — не вернется прежнее. Штрафные, ползая на корточках, выводили мелкими кирпичиками на насыпанной вдоль батальона песочной полоске: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Лиз, лиловая, с лиловым зонтиком, с желтой лентой в выкрашенных перекисью водорода волосах, смотрела. Кукин остановился и обдергивал рубашку. Лиз засмеялась, покачнулась, сорвалась с места и отправилась. За ней бы? Но нельзя было оставить без присмотра Александриху. Возвращались вместе: Александриха в холщовом жилете и полосатом фартуке и унылый Кукин в парусиновой рубашке с черным галстучком — и белесым отражением мелькали в черных окошках. — Утром дух бывает очень вольный, — рассказывала Александриха… Бегали мальчишки и девчонки. Хозяйки выходили встречать коров. В лоске скамеек отсвечивалась краснота заката. Запахло пудрой: на крыльце у святого Евпла толпилась свадьба — какое предзнаменование! 4 В воде расплывчато, как пейзаж на диванной подушке, зеленелась гора с церквами. Солнце жарило подставленные ему спины и животы. — Трудящиеся всех стран, — мечтательно говорил Кукину кассир со станции, — ждут своего освобождения. Посмотрите, пожалуйста, достаточно покраснело у меня между лопатками? Шурка Гусев, мокрый, запыхавшийся, с блестящими глазами, прибежал по берегу и схватил штаны: — Девка утонула!