— Я попрошу? Уж не воображаешь ли ты, Гриша, что я когда-нибудь попрошу тебя забрать у меня мою Полтавочку? — Ты с ней уже живешь? — спросил Арефьев с мрачной ревностью. — Нет еще. Первый раз завтра пойду. В эти часы вспоминай обо мне… Смотри, я с ней еще перевенчаюсь в церкви, с такой не стыдно: красавица! Я такую пятнадцать лет ожидал, и понадобилось произойти почти что мировой революции… — Стой! — оборвал его Арефьев с раздирающим стоном. — О, если бы ты знал, как ты подводишь меня! Она замучила меня своими слезами: дай и дай ей такого же хорошего человека, как я! И я ей уже пообещал, что ты возьмешь ее, и ты своим отказом теперь ставишь меня в страшно неловкое положение перед ней, в страшно неловкое!.. — А ты в другой раз не обещай за меня. — Ну, черт с тобой, — сказал Арефьев и сплюнул. — Кончим об этом! Теперь скажи: зачем ты бороду свою замечательную сбрил? — Моя новая потребовала, — ответил Шурыгин с новым для него удовлетворенным, послушным семейственным лицом. — Идиот ты! — посмотрел на это его лицо Арефьев, прыскнул, взмахнул руками, как дирижер, и убежал. XV В ожидании первого любовного свидания с Наталкой-Полтавкой Шурыгин волновался уже с утра и весь день тихонько напевал себе под нос малороссийские песенки и дома, и на улице, и на службе. — Разве в Москву малороссийская труппа приехала? — спросил его начальник, когда Шурыгин во время делового доклада запел нежным фальцетом что-то любовное из Кропивницкого, спрятавшись за тучную, как бы налитую мудростью спину начальника. — Приехала, но только не труппа, — взвился корпусом вверх, как ракета, счастливый Шурыгин и весело взвизгнул. — А кто же? — спросил еще не старый, но уже отяжелевший начальник, тяжко пыхтя всем своим лицом в бумаги. — Скоро узнаете, — так же взвился и так же взвизгнул Шурыгин. — Тогда покажу. — Ага, значит, невеста, — умудренно махнул рукой начальник, как на нестоящее. — Неужели задумали жениться? — похоронно покачал он узкой головой на широкой шее. — Что же вас заставляет? Разве мало таких… канашек? — Жаль на кого попало тратить свое естество, — сказал Шурыгин. — А от этой и детей иметь не стыдно будет, ха-ха! Начальник опять сделал кистью руки прежнее нестоящее движение, точно прикрыл на столе ладонью букашку. — Смотрите… Какая попадется… XVI Веселый, шумный, нетерпеливый, помолодевший, даже похудевший, с охапкой покупок в руках, с вином, с пирожными, с апельсинами ввалился наконец вечером Шурыгин к своей Наталке-Полтавке. — Талочка, миленькая, золотце мое, погляди скорее, какие такие разные штучки принес я тебе! — говорил он, сваливая с себя на подоконник гору продовольственных подарков. — Целуй за это скорее меня сюда, нá тебе мои губы, скорее, бегом! И он поворотил от окна назад лицо. — Что-что? — иглой вонзился в него острый и длинный окрик Наташи, и было слышно, как она топнула о пол своей маленькой детской ножкой. — Что за «Талочка» такая, что за «ты», и какие такие поцелуи? И потом, вы врываетесь в мою комнату без всякого предупреждения, как к себе домой! Шурыгин согнулся, втянул в рукава руки, уставил на Наталку выбритое, удивленно-вытянутое лицо. — Э… э… э… — захрипел он с жалким видом. — А разве мы сейчас не у себя дома? — Что-о??? Он сжался под ее вопросом, под ее неприятным взглядом, покосился по сторонам, как вор, услыхавший за стеной подозрительный шорох, и так осторожно опустился на стул, как будто боялся напороться на уголки. — Можете даже не садиться! — закричала Наталка, на всякий случай держась от него поодаль и разговаривая с ним через стол. — Я должна вас предупредить, что сегодня, то есть вчера, хотя это безразлично когда, мои обстоятельства резко изменились. Ко мне приехал с Украины земляк, можно даже сказать, друг детства, студент… — Ну и что? — согнуто приподнялся со стула встревоженный Шурыгин… — Ну и не перебивайте меня! — грубо оборвала она его. — Так вот, у этого студента очень большие способности и очень большое тяготение к науке, и совсем нет комнаты, и совсем нет надежды получить в Москве комнату, хоть попрощайся с наукой и полезай обратно в украинскую яму! И чтобы долго вам не рассказывать, я скажу прямо, что он согласен жениться на мне, слышите, не жить со мной, как собирались вы, а жениться на мне самым настоящим образом, и по-церковному, и по-советскому, по-всякому, по всем обрядам! — За-за к-комнату??? — поднял со стула на Наталку лицо Шурыгин и скривил такую уморительную рожу, какую курсистка еще видела только один раз в жизни в посудном магазине, выставившем в центре витрины для приманки публики пузатую фарфоровую фигуру смеющегося китайского болванчика. Его откровенный, насмешливый, губастый вид сразил уверенность курсистки, сбил ее с толку, и она на момент растерялась перед его слишком прямым вопросом. — Отчасти, конечно, да, за комнату, — залепетала она, нахмурилась и, перебирая в воздухе тонкими пальчиками, собиралась с мыслями. — А отчасти, конечно, нет, не за комнату… А в общем, не за комнату, совсем не за комнату… Когда любишь, разве знаешь, за что любишь! — вдруг вскричала она яростно, исказив лицо и показав белые зубки, как маленький нападающий хищник, а потом заговорила с прежней уверенностью и прежним воинственным тоном: — По крайней мере, я буду законная жена, а не любовница, не содержанка! Я вам не бульварная все-таки, и вы не на такую напали! Правда, у меня был один такой момент, когда я готова была смотреть на ваше предложение как на спасение, но это происходило оттого, что я очень долго не обедала, а когда я потом у одной подруги пообедала, я поняла, что совершила бы великую глупость, если бы связалась с вами, — лучше пойти просить милостыню. А главное, у того студента связи, большие связи, в самых важных местах, и он обещал устроить меня на хорошую службу, где всё: и жалованье, и пайки, и обмундирование, и командировки, и санаторное лечение… — И вы ему верите??? — опять возникла перед курсисткой широчайшая, глупейшая, расплывшаяся в веселой улыбке, глянцевитая фарфоровая рожа пузатого китайского болванчика. Непомерная, чудовищная, классическая глупость упитанной рожи, похожей на тесто, на этот раз рассмешила курсистку. Она одной рукой уставилась в него через стол указательным пальцем, другой взялась за живот и принялась стрекочуще хохотать. Обе ее косы свешивались вдоль щек вниз прямыми золотыми палками. — Бухгалтер! — сквозь удушающий хохот, сквозь умоляющие слезы визжала она, корчилась и показывала на него издали острием пальца: — Бухгалтер! Ха-ха-ха! Ее смех, смех маленькой, хорошенькой, страшно далекой от него украинской плутовки, колко бил по самому сердцу влюбленного бухгалтера, и веселость его, веселость сытого болванчика, мгновенно соскочила с него. Он сидел на стуле уже уныло, как увядший в вазе цветок, для которого остался еще только один путь: в мусорную яму. — Сколько же вам лет? — разинув рот, хохотала Наталка через стол. — Теперь нечего спрашивать об этом… — пробормотал Шурыгин в пол безнадежно, потерянно. — Зачем же я тогда бороду снял! — вдруг провел он печально рукой по своим оголенным скулам. Этот его жест дал Наталке повод еще раз хорошо посмеяться над ним. Она хохотала и рассматривала его издали, через стол, как ручную обезьянку, и занятную, и противную, и к тому же не совсем безопасную. — Ну, батенька, — наконец сказала она, — вам пора уходить. Посмеялись, и довольно. А то сейчас ко мне должны подруги прийти, они меня засмеют. Шурыгин тяжело поднялся на толстые короткие ноги и остановился в раздумье. — Вы, оказывается, совсем еще девочка, — только и придумал он, чем ей отомстить за все ее глумления. — Даже совсем не похожи на курсистку!.. — Пусть буду не похожа, — следила за ним издали через стол курсистка и поправляла перед зеркалом косы. Шурыгин стоял, достал платок и усиленно вытирал им пот с головы, шеи, затылка. Почему-то особенно лило у него с затылка. Словно главные удары курсистки приходились именно туда. И удивительное явление: с той секунды, как его прошиб пот, он почувствовал себя значительно лучше. Точно из него вышла тяжелая, изнурительная простуда. Обычные силы вдруг вернулись к нему. И он не видел смысла в продолжении неравной борьбы. Надо было уходить. — Ну что ж, — снял он с гвоздя свою новую, только сегодня купленную жениховскую шляпу. — Если студент, тогда конечно… Взгляд его случайно упал при этом на подоконник, на кучу принесенных им продуктов, на вино и, главное, на апельсины, стоившие ему дьявольских денег. Апельсинов бухгалтер сам не пробовал шесть лет! И он решился на последний, рискованный безумный шаг. А вдруг? Он сделал самое приятное, самое соблазнительное лицо самца, самые вкрадчивые, самые просительные глаза, на которые только был способен. — Ну а на прощание, а на прощание, на прощание?… — просипел он сладеньким голоском, вкусно потягивая от нее к себе носом и подробно облизывая взглядом всю ее нежную молоденькую фигурку. — На прощание… — Что-о? — сдвинула она брови. — Я вас не понимаю. Вы хотите, чтобы я постучала в стену соседям? Чего вы хотите? — грозно спросила она. — Ничего, — скромно ответил бухгалтер, опустил голову, подобрался и более или менее неслышно вышел. Часа полтора спустя, у Никитских ворот, под столбом с ярко освещенными уличными часами кучка трамвайных пассажиров с видом птиц, готовых к отлету, ожидавшая вагонов с номерами 16 и 22, отчетливо слышала, как в темноте вечера через дорогу перекликались два молодых, веселых, брызжущих жизнью голоса, мужской и женский, оба с заметным южным акцентом. — Наташа, ну а если я очень запоздаю, ваши хозяева пустят меня? — Ничего, ничего, Алеша, или как вас там, Андрюша, что ли! Ничего, приходите, когда хотите, я буду ждать! Только еще раз предупреждаю: ничего из еды не приносите! У меня все уже есть: и вино, и закуски, и апельсины! — Ого, и апельсины! Это добре! Таки по-буржуазному вы тут в Москве живете! Хе-хе… XVII