— Мамочка, откуда у тебя вдруг деньги? — спрашивала иной раз у Валентины Константиновны ее старшая дочь, когда они садились за давно не виданный обильный обед. — Это, детка, я получила комиссионные, — опускала мать глаза в тарелку с супом. — Что значит «комиссионные»? — Это деньги, которые получают за какую-нибудь услугу, комиссию. Вот я, например, сперва стояла в очередях на городской станции и покупала для богатых людей железнодорожные билеты. Богатые люди за это платили мне комиссионные. — Ну да. Это ты тогда целую неделю по ночам на городской станции стояла. То было тогда. А теперь? — Пошла расспрашивать!.. Ну а теперь я удачно продаю один ценный товар и тоже за это получаю… — Какой товар? — О! Еще и это надо сказать тебе? Ты лучше ешь и благодари маму. — Я, мамочка, ем и, когда поем, поблагодарю, но все-таки мне интересно знать: какой такой товар? — А тебе не все равно какой? — Он, говоришь, дорогой? — Отвяжись! Дорогой! Очень дорогой! — Что ж, это хорошо. Давно бы надо тебе было этим товаром начать торговать. По крайней мере, теперь у нас все есть: и мясо, и масло, и сахар, и белый хлеб. В то воскресенье был клюквенный кисель с молоком и каждый клал себе, сколько хотел… У матери вдруг пропадал аппетит, валилась ложка из рук, делалось нестерпимо жарко, становилось нечем дышать, в голову лезли мрачные мысли. Что она сделала, что она делает?! Думая спасти детей, она губит их. VIII В Москве еще была зима, лежал снег, стояли десятиградусные морозы, а в письмах из Харькова писали, что на юге уже установился колесный путь. Это и Москву заставляло жить волнующими предчувствиями весны. Москвичи, выходя утром на улицу, поглядывали на небо, на землю, покрытую черным от грязи снегом, потягивали носами и мысленно с нетерпением спрашивали: когда же? Прошла Пасха. — Ты с кем-нибудь христосовалась? — спросил Шурыгин Валю во время первого после Пасхи очередного свидания с ней. — Нет. Ни с кем. А ты не мог для Пасхи изменить свое расписание и встретиться со мной лишний раз? Мне так хотелось в такой день побыть с тобой! У меня был кулич, творожная пасха… — Это предрассудки. День как день. А творогу в магазинах всегда сколько хочешь. — А ты с кем-нибудь из женщин христосовался в эти дни? — Я-то нет! — Что значит это «я-то»? Ты мне опять не веришь? — Нет, наоборот, я хочу сказать, чтобы ты очень не стесняла себя. И вообще имей в виду, Валя, если тебе представится случай устроиться с кем-нибудь из мужчин лучше, удобнее, выгоднее, то ты, пожалуйста, не смущайся и, согласно нашему условию, смело устраивайся. — Это что? — спросила Валя, мешая ложечкой в чашечке чай. — Уже гонишь меня? — Я не гоню тебя, я только говорю. С тобой даже нельзя говорить. У-у, какая сделалась ты! Он придвинулся к ней со своим стулом, обнял ее за талию, прижался своей щекой к ее щеке. Она вырвалась из его объятий и неприязненно заглянула ему в глаза. — Не ожидала я, что ты так скоро пресытишься мной, не ожидала… Едва прожили до Пасхи, каких-нибудь два-три месяца… — Валя, это глупо! Это недобросовестно, наконец! Я тебе говорю одно, а ты мне приписываешь другое! — А ты думаешь, я не понимаю твоего истинного отношения ко мне? Я все чувствую, я все замечаю! Ты переменился ко мне. — Ну вот видишь, какая ты! Уже что-то усмотрела, уже что-то создала в своем воображении из ничего. Как же после этого с тобой жить? Искренно говорю тебе, что, заботясь о судьбе твоей и твоих детей, я буду очень рад, если ты найдешь себе богатого человека, который окончательно устроит тебя. — Богатого? — с усмешкой недоверия покосилась на него Валя. — Да, именно богатого, — твердо сказал Шурыгин. — Отбросим старую мораль, будем людьми своего времени, пора идеализма канула в вечность. Стесняться тут нечего. И лично я ничуть не меньше стану тебя уважать тогда, чем уважаю теперь. — Ты меня уважаешь? — спросила она задумчиво, строго, низким голосом. — Очень! — воскликнул он пламенно. — Очень! Я преклоняюсь пред тобой! — А это ничего, что ты на бульваре меня нашел, с бульвара меня подобрал? — О, это такая ерунда, такие пустяки! Я ведь тебе говорю, что я все сознаю, все понимаю! Она жадно и как-то дико схватила в обе руки его голову, долго глядела ему в глаза, точно смотрелась в зеркало, потом принялась преданно целовать его в лоб. IX Через два дня после этого она пришла к нему и, не садясь, странно скользнув глазами в сторону, заговорила с тревожным вздохом: — Ну-с… Он, не приглашая ее садиться, с недовольным лицом поднялся ей навстречу и раздраженно оборвал ее словами: — Зачем ты сегодня пришла? Почему ты явилась днем раньше? Ведь сегодня четверг, а по расписанию свидание у нас должно быть в пятницу! — Погодите. Не горячитесь. Сейчас все узнаете. Сядьте. Успокойтесь. Он сел на стул, впился в нее снизу вверх глазами; она молчала секунду, а ему показалось — час, и непонятный страх вдруг пронизал его всего. Он даже забыл сказать ей, когда она сама без приглашения садилась в кресло, чтобы она сняла шляпу, боа, пальто, перчатки. — Прежде всего скажу, что я не для того пришла, — холодно, гордо, надменно начала она. — Я официально пришла. Я пришла вам объявить, что с сегодняшнего дня я больше не любовница ваша и вы не любовник мой. Мы свободны! Сидите, сидите, не волнуйтесь, это уже бесповоротно. Ничто не может заставить меня изменить мое решение. Вот, возвращаю вам деньги, которые я взяла у вас в прошлый раз авансом, за месяц вперед. Тут немного не хватает, истратила на своих девочек, потом когда-нибудь верну… Больших усилий стоило Шурыгину подавить в себе отчаянный, нечеловеческий стон. Он побледнел, встал, наморщил лоб, закусил губы, подошел к Вале, дрожащими руками попытался снять с нее шляпу, боа… — Что? Что? Что такое случилось? — недоумевал он. — Пустите! — не давала она снимать с себя ничего. — Все равно не останусь! Между нами все кончено! Пустите! Его вдруг охватила бешеная страсть, такая, какой он еще никогда не испытывал. Все исчезло для него, весь мир исчез, существовала только одна она. Валя. Вне себя от страсти, от ревности он обнимал ее, осыпал поцелуями, раздевал… Она убегала от него, он с шипением гонялся за ней, прыгал через мебель, ловил. Когда настигал ее, она кричала, он закрывал ей рукой рот. — Так, без ничего, все равно не отпущу! — Значит, насилие? — Да, насилие! Минут пятнадцать они боролись. Потом она сдалась. — Ам… ам… ам… Что-о, другого себе нашла? Другого нашла? Другого?… — Ничего подобного. Если бы нашла, тогда бы прямо сказала, согласно нашего… «регламента». И еще никогда не отдавались они таким бурным, таким беззаветным, таким бесстыдным ласкам, как в этот раз! И настала минута, когда от чрезмерного утомления оба они зарыдали навзрыд… — Что?… — с торжеством смотрела она на его слезы, словно глазам своим не веря, что это его настоящие, неподдельные слезы, крепко держа перед собой его покорную, безвольную, как бы телячью голову. — Плачешь?… Плачешь, мой скверный, мой толстый бородач?…