И напрасно вы говорите, будто уже раньше видели меня на бульварах. Это неправда. Это с вашей стороны даже нехорошо. — Но не может быть, — горячился Шурыгин, как следователь, — но не может этого быть, чтобы за четыре дня никто вас не брал. Припомните хорошенько, подумайте и сознайтесь. — Мне нечего припоминать, раз у меня ничего не было, — защищалась дама. — Вот это-то и доказывает мою неумелость. Опытных, бывалых — тех сразу берут. И, должно быть, я не знаю цен, что ли, какие теперь существуют, и очень дорого запрашиваю. По крайней мере, когда я называю свою цифру, мужчины вскрикивают, машут руками, смеются и бегут к другим. — Сколько же вы просите? Она сказала сколько. Шурыгин вскрикнул, взметнул руками, рассмеялся. — Вы с ума сошли, что ли? Кто же вам столько даст? Неизвестно, что будет дальше, ну а пока таких цен нет. — А какие сейчас цены? — Сейчас? И он назвал ей ряд цифр: за такую любовь такая цена, за такую — такая… — Так дешево? — наивно, как маленькая девочка, удивилась дама. — А вы думали как? — улыбался Шурыгин. — Безусловно, в связи с общим вздорожанием жизненных продуктов цены на любовь растут, но не в такой сильной степени, как это представлялось вам. — Значит, этим тоже много не заработаешь… — разочарованно и удивленно вздохнула дама. — Печально… А я-то думала разбогатеть. Еще один воздушный замок рушится… Вот думала, и того себе накуплю и того; и детей одену, и себя. А оно вот что… То-то те женщины, профессионалки, так стараются, так пристают к мужчинам, насильно навязывают себя, по три раза в вечер ходят. Я думала, что у них нахальство, жадность, — а выходит, что иначе никак не выработаешь в день нужный минимум. И прежде я завидовала им, а теперь мне их жаль… Несчастные! — Вот потому-то я и говорю, что задумали вы ужасное! — воскликнул с жаром Шурыгин. Слово за словом, и он сознался, что порядочный мужчина, которого он имел в виду ей предложить для прочной связи, — это он сам. — Я так и знала, — улыбнулась она, видимо, довольная. Он смело обнял ее за талию и, тихонько повизгивая, как щеночек, начал тереться щекой и бородой об ее желтое боа. — Ийе-ийе-ийе… — похрюкивал он, жмуря от наслаждения глаза. Потом он завернул краешек ее старенькой, замшевой, липкой, в дырочках перчатки и стал целовать ее руки. — А сладкая какая ручка! Ам-ам-ам! Вот не ожидал! Даже удивительно! И откуда берутся такие чудненькие ручки? И откуда они только берутся? Ам-ам-ам!.. — Ой! А вы не кусайтесь! — Как же вас не кусать? Разве можно вас не кусать, такую хорошенькую, такую славненькую, такую вкусненькую! Я такую, может, пятнадцать лет ищу! Было очень темно, и Шурыгин, приглядываясь сбоку к незнакомке, нежно спросил: — Я извиняюсь, мадам: вы блондинка или брюнетка? — А вам какую надо? — Мне блондинку. — А я как раз брюнетка, — произнесла дама очень сконфуженно. — Ну ничего, — успокаивал ее Шурыгин и опять полез толстыми губами под краешек ее тоненькой перчатки: — Брюнетки, они тоже бывают… Ам-ам-ам!.. Но дама долго еще оставалась расстроенной тем, что она не блондинка. Лицо ее нервно горело, глаза виновато сузились, поглупели. Она плохо слышала, туго соображала и несколько раз ответила Шурыгину невпопад. Наконец они заговорили о хозяйственной стороне дела, или, как весело выразился бухгалтер, о скучной прозе. — Вы сейчас сосчитайте точно или говорите мне, а я буду считать, я по счетоводству спец, какие у вас главные расходы и какая сумма в итоге вам потребуется, чтобы вы могли не ходить на бульвар добывать себе деньги таким ужасным способом. А тогда я скажу, в силах ли я столько вам платить. — Нет, лучше вы назовите сумму, которую вам не жаль давать мне в месяц! А потом я вам скажу, устраивает это меня или нет. — Нет, вы раньше скажите, сколько хотели бы вы от меня получать? — Нет, вы… сколько вы в силах дать? Они долго препирались таким образом. Было похоже, ни одна сторона не хотела прогадать. Наконец она сдалась и стала громко вспоминать главные статьи своих расходов. — Хлеб… Дрова… Прачка… За электричество… За воду… Она диктовала цифры в рублях, а бухгалтер четко повторял за ней и мысленно клал на счеты, как в конторе, как в Центросоюзе. Над их головами сонное воронье и галки всей своей многосотенной массой опять менялись друг с другом местами, вдруг наполнив тишину ночи сдержанным, мягким, как бы далеким воздушным шумом… Когда итог был подведен, с него, по предложению бухгалтера, согласно какому-то коммерческому обычаю, была сделана 30-процентная скидка, и стороны пришли к окончательному соглашению. — Хотите — будете получать помесячно, хотите — понедельно. — Там посмотрим. Ее, видимо, еще что-то мучило, она хотела еще что-то сказать, еще что-то добавить. — Слушайте, — решилась она наконец. — Только вы очень не удивляйтесь и не возмущайтесь… Шурыгин испугался: — Что? Что такое? — И не пугайтесь… И не смейтесь… Это такой пустяк. Дело вот в чем… Еще хотела я вас попросить купить мне завтра же, пока там не продали, я видела в витрине одного магазина, — пеструю летнюю блузку… — Зимой — летнюю блузку?… — Да, да… Пока не продали… А то ее другие купят, а она ко мне очень пойдет… Но вы не подумайте обо мне чего-нибудь дурного, что я пользуюсь, вымогаю… Ничего подобного… Я женщина, и смотрите на это как на мой пустой женский каприз или прихоть, что ли… — Что ж, — сказал бухгалтер, весьма озадаченный, — это можно. Потом они встали и быстро пошли на Долгоруковскую, к нему на квартиру. И, глядя на эту дружную, спевшуюся, даже согласованно шагавшую парочку, никто не сказал бы, что это не муж и жена. IV — Как я рад, как я рад! — восклицал с придыханием Шурыгин и, держа свою спутницу под руку, с упоением прижимался лицом к ее излизанному боа, все сильнее попахивающему собакой. — Какое это счастье, какое счастье! Сам Бог посылает мне вас. Вы так выручаете меня, так выручаете. Вы, собственно, спасаете меня. И это без преувеличения. И я бесконечно благодарен вам за это. Ведь надо же было случиться, чтобы вы четыре дня ходили, и никому не успели попасться в руки, и идете ко мне первому. — В этом-то вы можете мне верить. После отъезда мужа я в течение всех этих пяти лет не знала ни одного мужчины. — В течение пяти лет? Правда? Правда? Какое это счастье, какое счастье! Как вас зовут? Валентиной? Валечка, сядем на извозчика. Извозчик, подавай! На Долгоруковскую! Только вези скорее! В санях он, маленький ростом, несколько раз просил свою высокую ростом спутницу нагнуться и, амкая, целовал ее в щеку, в ухо, в шею, в собачье боа, во что попало. — Какой вы беспокойный, — говорила она по этому поводу. — А можно расстегнуть на вашей шубке парочку пуговичек, таких славненьких, таких смешных, что, кажется, за одни эти пуговички я жизнь бы свою отдал. Можно, можно, можно? А то у меня руки замерзли, засунуть руку под шубку, погреться… Кроме тех денег, я смогу еще вам выдавать немного монпансье, мануфактуры, подошвенной кожи… Через четверть часа они приехали. Он позвонил к себе, съежился и тихонько сказал: — Сперва я войду один, а вы постойте тут. Потом я погашу свет, выйду и проведу вас за руку в темноте. — Это зачем? — Так надо. Чтобы хозяева квартиры не заметили. Все-таки, знаете, неловко. И потом, в комнате, он беспрестанно напоминал ей, указывая пальцем на стену: — Тише! Говорите шепотом! Не кашляйте! Не шлепайте по полу босыми ногами! А то они могут что-нибудь подумать! Когда гостья, ее звали Валентиной Константиновной, сняла с себя боа, шляпу, пальто, перчатки и села в ярко освещенной комнате в мягкое кресло, Шурыгин наконец мог разглядеть ее всю, ее лицо, прическу, наряд. И ему почему-то резче всего бросилась в глаза ее костлявая, сухая, плоская, как доска, грудь, почти целиком проглядывающая сквозь черную кружевную блузку без рукавов с глубоким старомодным декольте. Он даже смутился от такого открытия. Затем его не меньше поразили в ней слишком редкие черные волосы, сквозь которые светилась белая, как мел, кожа головы. Но зато страшная худоба лица странно скрашивалась и даже приобретала какую-то особенную соблазнительность благодаря красивым, совсем не старым, темным, испуганно пылающим глазам. Валентина Константиновна сразу поняла и первый его мужской взгляд на ее тело, и последовавшее затем его мужское смущение. Она густо покраснела, посмотрела через подбородок на свою доскообразную грудь, понатужилась, и выпятила ее, сколько могла, и сказала: