— Да, женщина! — почти свирепо сказал её муж. — Есть нечто хуже смерти — бесчестие! — Бесчестие — и мой сын? Ты его отец, Джон. Не клевещи на него теперь, когда он мёртв, и перед лицом его матери. При этих словах на кротком лице женщины выступила краска, и её губы гордо искривились. Всё самое твёрдое, что было в её характере, сейчас восстало против обвинений, которым подвергся покойный. — Читай, женщина, читай! Посмотри на эту проклятую негодницу и её ребёнка! Они заманили его в своё дикарское логово и убили его. Сейчас они пришли, чтобы просить защиты и награды за это грязное злодеяние. Услышав эту яростную речь, Малеска крепче прижала к себе ребёнка, медленно отступила в угол комнаты и съёжилась там, как перепуганная зайчиха. Она дико оглядывалась, как будто ища способа избежать мести, которая ей угрожала. После первого взрыва чувств старик спрятал лицо в руках и замер, и тишину комнаты нарушало только рыдание его жены, которая читала письмо сына. Эти слёзы ободрили Малеску. Её собственные глубокие переживания научили её понимать переживания других. Она робко подошла к скорбящей матери и опустилась у её ног. — Белая женщина посмотрит на Малеску? — сказала она смиренным, трогательно серьёзным голосом. — Она любила молодого белого вождя, и когда на его душу спустились тени, он сказал, что сердце его матери примет бедную индианку, которая в начале своей юности спала на его груди. Он сказал, что её любовь повернётся к его мальчику, как цветок к солнцу. Белая женщина посмотрит на мальчика? Он похож на своего отца. — Бедное дитя… похож… похож! — пробормотала лишившаяся сына мать, сквозь слёзы глядя на мальчика. — Вылитый Уильям в ту пору, когда мы оба были молоды. О, Джон, ты помнишь его улыбку? Помнишь, как на его щеках играли ямочки, когда мы его целовали? Посмотри на это бедное создание, на этого сироту; они опять с нами, эти лучистые глаза и широкий лоб. Ради меня, Джон, посмотри… ради нашего погибшего сына, который при последнем издыхании умолял нас полюбить его сына. Посмотри на него! С этими словами добрая женщина подвела ребёнка к мужу, положила руку на его плечо и поцеловала его в висок. Гордость его характера была поколеблена. Его грудь вздулась, и сквозь одеревеневшие пальцы хлынули слёзы. Он почувствовал, как к его колену придвигается маленькая фигурка, как крохотные, нежные пальчики изо всех сил пытаются открыть его лицо. Голос природы пересилил. Его руки упали, и он беспокойно всмотрелся в черты ребёнка. Когда эти юные ясные глаза встретили взгляд деда, в них стояли слёзы, но когда лицо старика смягчилось, их озарила улыбка, и маленькое создание подняло ручки и обхватило шею своего деда. После недолгой борьбы торговец в порыве сильных чувств, которые были столь редки для его железного характера, прижал мальчика к сердцу. — Он похож на своего отца. Пусть женщина уходит к себе в племя, а мальчика мы оставим. Малеска, заламывая руки, выскочила вперёд и с выражением дикой, продирающей до сердца мольбы повернулась к леди. — Вы не прогоните Малеску от её ребёнка. Нет, нет, белая женщина. Твой мальчик спал на твоей груди, и ты слышала его голос, похожий на голос юного пересмешника. Ты не прогонишь бедную индианку в лес без её ребёнка. Она пришла к вам из леса, чтобы найти тропу к небесам белых людей и снова увидеть своего мужа, и вы ей ничего не покажете. Отдайте индейской матери её ребёнка, её сёрдце стало сильнее, и она не вернётся в леса одна! После этих слов она с решительным видом вырвала ребёнка из рук деда и стояла, как львица, охраняющая детёныша. Её губы искривились, чёрные глаза пылали огнём, поскольку при мысли о разделении с ребёнком в её жилах закипела дикая кровь. — Тише, девочка, тише. Если ты уйдёшь, ребёнок пойдёт с тобой, — сказала добрая миссис Данфорт. — Не давай воли своему гневу, никто тебя не обидит. Малеска подчинилась. Она робко поставила ребёнка у ног его деда и отступила назад, потупив глаза и сжав руки в мольбе, и эта поза сильно отличалась от её недавнего дикого поведения. — Пусть остаются. Не разделяй мать и её дитя! — попросила добрая леди, желая смягчить жестокость своего мужа. — От мыслей о разделении с ребёнком она, бедняжка, впадает в буйство. Он любил её… Зачем нам прогонять её обратно в дикарское логово? Муж мой, перечитай письмо. Ты не откажешь нашему первенцу в предсмертной просьбе. Эти нежные, настойчивые слова помогли доброй леди добиться своей цели. Малеске позволили остаться в доме отца её мужа, но только в качестве няньки для собственного сына. Ей не разрешили признаваться в том, что она его мать; было объявлено, что юный Данфорт женился в одном из новых посёлков, что пара стала жертвой дикарей и что младенца спасла индианка, которая привезла его в дом деда. В эту выдумку легко поверили. Никто не удивился, что старый торговец пушниной скоро сильно привязался к маленькому сироте и что спасительница его внука стала для его домочадцев предметом благодарной заботы. Глава 4 Её душа в диком лесу; Её душа далеко. Её душа в диком лесу; Она охотится на оленей. Даже при других обстоятельствах это было бы неестественно — прекрасная молодая мать, которая бросила леса и заперла себя в причудливом старом голландском доме. Как дикая птица, которая вольно порхала по лесам, не может полюбить клетку, так эта бедная дикая девушка не любила свой новый дом с его мрачным безмолвием и тягостной упорядоченностью. Но этим диким сердцем правила любовь. Любовь вывела Малеску из её лесного дома, в час горького поражения разделила её с племенем и превратила её в одинокую странницу среди чужаков, которые относились к ней почти с отвращением. Старый Данфорт был честным человеком, но в своих предрассудках он был твёрд, как гранит. Его единственного сына убили дикари, к которым принадлежала эта бедная девушка. Его кровь — всё, что он мог передать потомству — была смешана с кровью проклятой расы, которая принесла в жертву его сына. Он был бы рад и самого внука разделить надвое, если бы смог сохранить чистую половину. Но он был гордым бездетным стариком, и в глазах мальчика, в смелом подъёме головы, в ласковом нраве было нечто, что наполняло сердце старика любовью и болью. Он не мог разделить эти два чувства, как он не мог выкачать дикарскую кровь из жил своего малыша. Но хозяйка дома, нежная жена видела в этом юном лице только улыбку своего сына, только выражение его больших глаз, которые, хоть и были черны, но сохраняли тот лазурный оттенок, что отличал глаза его отца. Мальчик был более жизнерадостен, более похож на птичку, чем его мать, которая оставила свою юность на берегах озера, где умер её муж. Всегда покорная, всегда нежная, она, тем не менее, была печальной женщиной. Она отчаялась, как птица, которая прилетела в незнакомые земли и была заключена в клетку. Ничего, кроме обещания умирающему, не держало Малеску на Манхеттене. Она беспрестанно думала о своём народе — о своём разбитом, измученном племени, которое было разорено после смерти её отца и чьего юного вождя она увезла и отдала незнакомцам. При мысли об этом на щеках Малески выступала краска стыда. Какое она, чистокровная индианка, имела право принести внука своего отца под крышу его врагов? Почему она не взяла ребёнка и не присоединилась к своему народу, когда тот пел погребальную песнь по её отцу, который — снова и снова бормотала она себе — был великим вождём? Почему она не отступила с ними в глубину дикого леса, куда их загнали? Почему она не отдала им в вожди своего сына? Но нет, чувство любви в сердце Малески было слишком сильным! Женщина в ней победила патриотку; то очищение, которое давала ей любовь, поработило её дикую природу, не дав ничего взамен этой жертвы. Она тосковала по своему народу, и тем более сейчас, когда он подвергся таким лишениям. Она мечтала о тенистых лесных тропах, о прелестной хижине с меховой лежанкой и земляным полом. Ей казалось, что сам ветер скован городскими домами; когда она слышала, как он воет среди крыш, ей казалось, что он плачет о свободе, такой же одинокий, как она. Её ребёнка забрали. Для него нашли белую няньку, которая встала между юным наследником и его матерью и безжалостно отодвинула её в сторону. В этом старик был упрям. Нужно подавить дикарскую кровь мальчика; он не должен ничего знать о расе, которая наградила его таким бесчестием. Если индианка остаётся в доме, то только на положении слуги и при условии, что она усмирит все естественные чувства, которые никто из домочадцев не должен разгадать. Но миссис Данфорт сочувствовала бедной матери. Она помнила то время, когда её собственный ребёнок наполнял всё её существо любовью, которая теперь обратилась лишь в бесконечное горе. Она не могла без содроганий, без женской жалости смотреть, как индианка — мать, хотя и бездетная — крадётся на чердак, в свою уединённую комнату. Она была слишком хорошей женой, чтобы оспаривать распоряжения мужа, но трусость доброго сердца зачастую помогала ей обходить их. Иногда по ночам она выбиралась из своей чопорной комнаты и утаскивала мальчика у его няньки, а затем несла его в одинокую постель Малески, к материнской груди. Малеска как будто предчувствовала эти добрые поступки и не спала, думая о своём ребёнке. В тот миг, когда она прижимала своего сына к сердцу, она так радовалась, что у неё не хватало слов для выражения благодарности. Затем бабушка возвращалась к мужу, но она не забывала проснуться перед рассветом и унести ребёнка обратно в постель незнакомки, скрывая свою благотворительность, как будто это был грех. Это было жалкое зрелище — Малеска, которая весь день ходит по пятам за мальчиком. Если он шёл в сад, она непременно оказывалась у старых грушевых деревьев, где иногда приманивала его к себе и осыпала поцелуями, а он беспечно смеялся и вырывался из её объятий ради какого-нибудь яркого цветка или бабочки, которые пересекали его путь. Эта любовь урывками, этот скрытый способ утолить свои чувства мог бы довести образованную женщину до безумия; что касается Малески, то она чудесным образом сумела обуздать свой сумасбродный характер и принять ту долю, которую ей назначили в этой семье. Ей не давали работу служанки и в то же время не относились как к равной. Ей запрещали общаться с людьми на кухне, но никогда не приглашали в гостиную, если хозяин был дома. Она слонялась по всем углам или пряталась на чердаке, вышивая лоскутки шёлка или яркого сукна. Этими прекрасными безделушками она пыталась купить снисходительность и доброту женщины, которая следила за её ребёнком. Увы, исполнение желаний ушедшего было для бедной женщины ужасным долгом; её сердце разрывалась, она не имела ни жизни, ни надежды; сам её взгляд был мольбой о милосердии, и даже её походка была полна уныния… ей незачем было жить. Таково было положение вещей, когда ребёнок был совсем мал; а когда он подрос, горе Малески стало ещё сильнее. Вытеснявшая её нянька теперь ушла, поскольку он стал прекрасным юношей и больше не нуждался в женской заботе. Но это не приблизило его к Малеске. В его жилах билась индейская кровь, он любил опасные игры, для которых требовались сила и ловкость, и с каким-то презрением вырывался из объятий индианки. Она понимала, что предрассудки старого деда пустили корни в его сердце, и не смела возражать. Ей было запрещено проявлять к сыну нежность или вызывать его ответную нежность, чтобы никто не заподозрил, что они родственники. Когда он был ребёнком, она могла по ночам пробираться в его комнату и давать волю своей дикой нежности, но через некоторое время ей было отказано в праве даже смотреть на него во время сна. Однажды она прервала своими ласками сон утомленного мальчика, и он стал раздражённо упрекать её в назойливости. Это отторжение пронзило её сердце, как железо. У неё не было сил защищаться; даже ради своей жизни они не посмела бы выдать ему тайну той мучительной — слишком мучительной — любви, которую она чувствовала. Это раскрыло бы бесчестие крови, которое так озлобило гордого старика. Она была его матерью, но ей в вину ставилось само проживание в этом доме. Каждый взгляд, который она смела бросить на своего ребёнка, воспринимался как проступок. Бедная Малеска, как печальна, как печальна была её жизнь! Долгие годы она, бедняжка, выносила всё и мечтала, что когда мальчик подрастёт, вечный плач, который исторгает её сердце, не останется без ответа, но когда он начал гордо избегать её ласк и сомневаться в любви, которая убивала её, тогда тлевшее в её сердце отчаяние прорвалось наружу, и лесная кровь заговорила в ней с такой силой, что ей не могла противостоять даже священная память об ушедшем. Ей овладела одна дикая мысль. Она больше не могла оставаться в доме белого человека, как птица, которая бьётся крыльями о прутья клетки. Леса были обширны и зелены. Она могла бы найти свой народ. Она будет искать его. А мальчик пойдёт с ней и станет вождём племени, каким был её отец. Этот старик не может вечно попирать её сердце. Она должна вернуться к свободной жизни или умереть. Это дикое желание в сердце матери было вызвано ребяческой раздражительностью мальчика. Первые признаки отторжения довели её до безумия. Она страстно желала вернуться к былому свободному существованию в лесах; ради крови мужа, которая текла в жилах старика, она отступится от дикой ненависти к его народу, от ненависти к домочадцам, среди которых она была так несчастлива. Она хотела только уйти с ребёнком, который непременно полюбит её, если рядом не будет белых людей с их упрёками. Туземная сдержанность, присущая её племени, пришла ей на помощь. В ней пробудилось искусство скрытной войны с врагами. Они не должны знать, как она несчастна. Её замысел осуществится в тайне. Нужно рассчитать каждый шаг к свободе. Дни и недели эти мысли занимали Малеску. Она много работала в своей небольшой комнатке. Она сняла со стены лук и колчан со стрелами, которые при появлении на Манхеттене придали ей вид юной Дианы, затем натянула новую тетиву и терпеливо заточила каменные наконечники. Она внимательно осмотрела свою одежду, роскошно украшенную бахромой и вампумом. Она вернётся к своему народу такой же, какой ушла. В лес уйдёт дочь вождя и мать вождя, а не кусок награды для белого человека. Малеска готовилась осторожно и по-туземному умело. Ниже по течению Гудзона жил один старый плотник, который для заработка делал лодки. Малеска часто видела его за работой, и ей было любопытно, поскольку она и сама умела немного плотничать. Индейская девушка долго была предметом особого внимания для плотника, который был польщён тем, как она восхищается его работой. Однажды она пришла к нему в дом и жадно всё осмотрела. Она торопилась, её глаза были дики, как глаза ястреба, который нацелился на добычу. Старик заканчивал небольшую причудливую лодку, которой он гордился больше всего на свете. Она была так легка, так крепка, так превосходно украшена по бортам красными и белыми полосами… неудивительно, что при виде её глаза молодой женщины заблестели. — Сколько он возьмёт за эту лодку? Это был странный вопрос. Он ведь построил её, повинуясь собственной прихоти. Пара вёсел, и она заскользит по воде, как птица. Он построил её в надежде на старого мистера Данфорта, который отдаст всё ради боготворимого им черноглазого внука. Ни одна из его лодок пока что не подошла для мальчика. Он построил её на свой страх. Глаза Малески загорались всё ярче и ярче. Да, да, она тоже думает о юном джентльмене; она приведёт его, чтобы он посмотрел на лодку. Миссис Данфорт часто доверяет ей мальчика; если он назовёт цену, они принесут деньги и испытают лодку на Гудзоне. Старик засмеялся, гордо оглядел своё творение и назвал цену. Она была не слишком высока. У Малески было в два раза больше денег в вышитом кошельке, который висел в её комнате, поскольку старый джентльмен давал ей всё, кроме доброты. Она пришла домой в приподнятом настроении — всё было готово. Завтра… о, её сердце пылало, когда она думала о том, что случится завтра! Глава 5 Её лодка на реке, И мальчик рядом с ней; С луком и колчаном Она полна гордости. Назавтра, в полдень мистер Данфорт ушёл из дома. Было назначено городское собрание или что-то в этом роде, а он всегда был скор на исполнение общественных обязанностей. Добрая хозяйка дома несколько дней хворала. Малеска, всегда нежная сиделка, заботилась о ней с необычным прилежанием. На сердце индианки очевидно лежал какой-то замысел. Её губы были бледны, глаза полны трогательного беспокойства. Через некоторое время, когда усталая старая леди заснула, Малеска подкралась к её постели, встала на колени и со странной покорностью поцеловала сморщенную руку, которая свисала с постели. Поцелуй был таким лёгким, что добрая леди его не заметила, но впоследствии он явился к ней как сон, и как сон запомнилось ей прощание бедной матери. Уильям — мальчик получил имя в честь отца — в этот день был в капризном настроении. Ему не с кем было играть, поскольку недомогание бабушки закрыло двери для всех незнакомцев. Он пошёл в сад и начал строить крепость из белого гравия, который покрывал главную дорожку. Его работу прервала пара кассиков, которые носились от старой яблони до дальнего угла сада, гоняясь друг за другом и своими быстрыми движениями заставляя дрожать сам воздух. После этих погонь в солнечных лучах они, привлечённые чем-то в отдалении, унеслись, как пара золотистых стрел, оставив после себя лишь буйные трели. Мальчик наблюдал за ними огромными глазами, полными зависти. Его очаровала их неограниченная ничем свобода; в этом просторном саду, полном золотистых плодов и ярких цветов, он чувствовал себя, словно в клетке на цепи. В его жилах загорелся туземный огонь.