Глава 1 Заросли свисают с расколотой скалы В сладостном, благоговейном ужасе; Дикие цветы потрясённо дрожат От бесшумной поступи краснокожего; И всё кругом замирает В светлых, дрожащих брызгах, Когда рёв неугомонного горного ручья Нарушает спокойствие дня[1]. Путешественник, который, направляясь вверх по Гудзону, останавливался в Катскилле[2], вспомнит, что одну сторону деревни омывает неширокая речка и что неподалёку от воды, посреди зелёных лугов, рядом с тем местом, где речка впадает в более величественную реку, стоит грузное каменное жилище. Этот домик — единственное, что нарушает роскошную зелёную красоту этого места, и его тишина и одиночество приятно отличаются от бурлящей, наполненной толпой деревни на другом берегу. Многое может привлечь в этом жилище. Кроме того, что оно стоит на самом прелестном участке на реке, оно примечательно своим старомодно-уютным внешним видом, что делает его непохожим на дома с колоннами и сельские хижины, на которые глаз натыкается повсюду на гудзонских берегах. Рядом с ним нет благоухающих цветов, и вообще лишь немногие цветы украшают его землю, но он окружён множеством фруктовых деревьев. Обширные сады своей пышной листвой скрывают берег от солнечных лучей, и густая, сочная трава сбегает вниз от передней двери к кромке берега. Во внутреннем убранстве дома сохраняется ощущение уюта, которое ожидаешь, глядя на внешний вид. Грузная мебель постарела вместе с обитателями дома; в своё время она стоила дорого, но и сейчас выглядит крепко и сочетается с окружающим. Все предметы в доме идеально соответствуют характеру и внешнему виду его хозяина. Сам хозяин — превосходный величавый фермер в старом духе, проницательный и смекалистый. Это один из тех людей, которые умудряются сохранять своё сердце юным даже тогда, когда мороз старости леденит кровь и убеляет виски. Он прожил более шести десятков лет, а его привычки и фасон одежды не меняются уже лет пятьдесят. Зимой он верен своей большой печи, яблокам и сидру, а летом пасёт стадо коров на сочной траве перед своим жилищем. Его сердце полно гостеприимства былых времён. Это действительно превосходный образчик стойкого фермера-республиканца прошлого века, который живёт в доме, возведённом его отцом, и наслаждается старостью под деревом, осенявшим его младенчество. В прошлом году, во время краткого пребывания в этой местности мы с огромным наслаждением провели вечер у старого джентльмена, слушая легенды об индейцах, воспоминания о революции и выразительные замечания о нынешних временах, которыми он нас развлекал. Мы изредка перебивали его, оценивая вязание его жены, доброй старой леди, или восхваляя прелестного маленького внука, который ползал вокруг него и играл с серебряными пряжками его ботинок. При мерцающем свете огня этот высокий, величавый человек и это милое дитя представляли собой прекрасную картину «Старость, играющая с младенчеством». Она дополняла висевшие за нами семейные полотна в старомодных овальных рамах, написанные в Голландии, которые с тяжёлой голландской Библией, лежавшей на подставке и скреплённой увесистыми, как петли на тюремных воротах, медными застёжками, были семейными реликвиями, ценными для старого джентльмена из-за своей древности и связанных с ними воспоминаний. Да, приятно было смотреть на эту картину, но слушать легенды и истории старого джентльмена было ещё приятнее. Если одна из них будет пересказана здесь не совсем так, как он нам её поведал, он всё равно с лёгкостью узнает в персонаже по имени Малеска ту прекрасную юную индианку, которую он нам описал. В те времена, когда произошла наша история, обширная местность, которая простиралась от подножия Катскилльских гор до Гудзона, была сплошным диким лесом. Посреди торжественной тишины природы текла благородная река, осеняемая деревьями, которые веками сражались с бурями, и её гладь не нарушало ничего, кроме лёгкого индейского каноэ. На фоне неба, как и сейчас, хмурились крепостные валы гор, но тогда они казались угрюмее из-за густых зарослей, которые покрывали их подножие; горы выглядывали из-за густого моря листвы, как заставы более мрачного мира. Из обрабатываемых ныне акров земли, которые кормят тысячи человек, в сердце дикого леса сияла только одна небольшая расчистка. В сердце небольшой долины, где сейчас находится деревня Катскилл, группка отважных поселенцев расчистила несколько сотен акров земли и возвела несколько бревенчатых домов. Хотя рядом жило племя диких индейцев, но оно не докучало группке пионеров в их скромных занятиях — постепенной вырубке леса вокруг посёлка и охоте на диких зверей, которые в изобилии водились в горах. Поселенцы почти не общались с индейцами, и до сих пор ни та, ни другая сторона не проявляла враждебности. В начале мая следующего года после того, как возник посёлок белых, восемь самых крепких мужчин пустились в лес в поисках добычи. На рассвете у кромки расчистки видели медведя; бо'льшая часть охотников пошла искать добычу поскромнее, но трое самых решительных отправились по следу медведя, который вёл в горы. Первым из трёх охотников шёл англичанин лет сорока, одетый в поношенную пару из синего сукна, серые гетры, застёгнутые у колен, и шляпу с потёртым ворсом. Его охотничье ружьё свидетельствовало об особой заботе, с какой все жители его страны относятся к оружию. Двое других были гораздо младше, они оба были одеты в домодельную суконную одежду, поверх которой были наброшены сюртуки, произведённые из очёсков льна. Оба были красивы, но сильно различались. Характер первого легко читался по его весёлой внешности и пружинистому шагу, с которым он следовал за англичанином, ружейным дулом раздвигая кусты и быстрым глазом отмечая сломанную ветку или смятые листья, выдававшие след медведя. Что-то особенное было и в том, как он носил одежду: шапка из лисьей шкуры была небрежно сбита набок, и над левым ухом торчали короткие русые кудри, а сюртук был распахнут на груди, давая свободу шее, которой позавидовал бы сам Аполлон. Он был охотником, и в последнее время редко бывал в посёлке. Он проводил целые недели в лесах, где добывал меха либо своими усилиями, либо скупая их у индейцев, стоявших лагерем у подножия гор. Последний был более спокойным и не таким оживлённым. На его высоком, хотя и загорелом лбу была заметна работа мысли. Серьёзные глаза и изящное достоинство в осанке выдавали в нём человека, который под внешним хладнокровием скрывает глубокие чувства. Он был школьным учителем в Штате заливов[3], откуда его выманили ясные глаза и весёлый смех некоей Марты Феллоус, девицы семнадцати лет, которая в прошлом году вместе с отцом переехала в посёлок Катскилл. Говорили, что он должен был на ней жениться, как только в посёлке окажется священник, уполномоченный для проведения обряда. Три охотника направлялись на юго-запад, пока лес внезапно не оборвался прекрасной луговой местностью, в те дни известной под голландским названием Страка, что, как пояснил нам наш пожилой друг, означает «полоса земли». Страка, имевшая продолговатую форму и длину восемь-десять акров, распростёрлась перед охотниками во всей своей роскоши — с деревьями, травами и цветами, умытая росой и солнечным светом тёплого летнего утра. Она так отличалась от густого леса, из которого вышли охотники, что они остановились ненадолго отдохнуть под ветвями высокого гикори. Поверхность этого уединённого места была не совсем плоская, но от середины мягко поднималась к великолепным деревьям, которые ограждали его, как прекрасные, покрытые листьями крепостные валы. Края были неровные, то тут, то там скопления деревьев проникали внутрь, а иногда прогалина забегала в лес небольшими клиньями, в которых, как улыбка спящего младенца, покоился солнечный свет. Стволы толстых деревьев, похожие на поросшие плющом колонны, с обеих сторон раскидывали над краями великолепный лиственный полог или отступали в туманную даль леса, едва различаясь в его тенях. Листва, которая свисала с ветвей, как богатая драпировка, разрослась под дуновением тёплого летнего ветра. Густая, сочная трава не проявляла ни единого признака разложения, но блестела от росы, и солнечный свет играл на ней тысячью разных оттенков. Из пригорка пробивался весёлый ручей, и вся поверхность этого прекрасного места была покрыта высоким, бурно растущим мятликом, который был гуще и зеленее там, где ручей завивался изящной речушкой, мелодичной, как смех ребёнка. Горсти белых полевых цветов, словно вызванные к жизни перезвоном ручья, разворачивали свои сияющие бутоны, и скопления кринумов проливали на траву лазурный свет. До сего дня охотники считали, что в Страке никто не живёт, кроме диких оленей, которые спускаются с гор, чтобы попастись на её сочной зелени, да певчих птиц, но сейчас над деревьями на северной оконечности вились дымки, и через просветы можно было увидеть лагерь возведённых вигвамов. Пара вигвамов была построена даже на краю прогалины; трава вокруг них была утоптана сильнее, а рядом, смеясь, крича и размахивая руками в приятном утреннем воздухе, бегали три-четыре полуголых индейских ребёнка. С ними резвилась юная индианка, которая подбрасывала на руках младенца и что-то ему напевала. Её смех был мелодичен, как песня птицы; когда она носилась туда-сюда, то её длинные волосы сверкали на солнце, как вороново крыло, а её движения были изящны, как движения неукрощённой газели. Даже с такого расстояния охотники видели, что ребёнок тоже очень красив, а когда ветер дул в их сторону, до них доносился его крик, похожий на журчание воды в ключе. — Это уже слишком, — пробормотал англичанин, взводя курок. — Они что, не нашли другого места, кроме Страки? Клянусь всеми святыми, я сейчас застрелю эту скво и передушу краснокожих чертенят. — Попробуй! — свирепо повернувшись к нему, вскричал Данфорт. — Тронь хоть волосок на её голове, и, клянусь господом, который сотворил меня, я размозжу твою голову об это дерево! Англичанин с силой стукнул прикладом своего мушкета о землю, и на его щеках вспыхнула свирепая краска из-за этого взрыва неуместной и столь дерзкой ярости. Одно мгновение он смотрел на хмурое лицо молодого охотника, а затем поднял ружьё и беззаботно отвернулся. — Фу ты, ну ты, дружище, — сказал он, — я просто пошутил. Пойдёмте, мы потеряли след, а если будем и дальше мешкать, упустим добычу. С этими словами англичанин повесил мушкет на плечо и направился в лес. Джонс последовал за ним, а Данфорт задержался. — Я должен понять, что это значит, — пробормотал он, поглядев сначала на своих спутников, а затем на группу юных индейцев. — Что привело их так близко к посёлку? Он бросил ещё один взгляд в спину охотников, а затем через Страку поспешил к вигвамам. Джонс и англичанин уже достигли небольшого озера, которое лежало в миле к югу от Страки, когда Данфорт снова к ним присоединился. Теперь он не хмурился и с помощью большей жизнерадостности как будто желал загладить впечатление, произведённое недавней буйной выходкой. Мир был восстановлен, и они снова пустились в направлении гор по следу медведя. Полдень застал наших охотников глубоко в ущельях, которые врезаются в Катскилл в том месте, где сейчас стоит «Маунтин Хаус»[4]. Отвлекшись на окружающий дикий пейзаж, Джонс отстал от своих спутников и, прежде чем он это понял, они были уже далеко. Когда он осознал своё положение, он был в глубоком ущелье в самом сердце гор. По каменистому дну струилась небольшая речка, и хотя сейчас был полдень, её не касался ни один луч солнца. Всё вокруг было диким и величественным, но тени приносили прохладу, и ручей приятно журчал по каменистому руслу. До его ушей донёсся тихий, мягкий звук, как будто порыв ветра влетал в лабиринт листьев и цветов. Он последовал дальше, и звук всё нарастал, становясь более мелодичным и плавным, пока охотник не понял, что где-то ревёт вода. Ущелье уходило всё глубже и глубже, и дно ручья было усеяно валунами. Артур Джонс остановился и растерянно огляделся, ощущая, как великолепное произведение всемогущего рождает в его сердце возвышенные, поэтические чувства. Он стоял в самом сердце горы, и, казалось, что по какой-то неведомой причине она дышит и дрожит под его ногами. Над головой виднелись горные кручи и груды валунов. Толстые деревья зацепились корнями за скалы и раскачивали ветвями, похожими на разорванные знамёна, колыхающиеся в воздухе. Вверху изгибалась полоса голубого неба, и это было так прекрасно. Оно сияло над лишённым солнца ущельем нежно, как обещание любви. Ещё один шаг, и Джонс увидел водопад. Он был величественный и прекрасный… о, воистину прекрасный. Он клубился и пенился, как хлопья снега, сыплющиеся из тучи, разбивался в брызги на скальных уступах, преграждающих ему движение, затем летел во второе пенное скопление, вниз, вниз, как поток текущего света, в тёмные глубины ущелья. Солнечный свет играл над головой — в листве и на вершине пропасти, откуда водопад делал свой первый прыжок. Когда охотник успокоился, он заметил, как перемешаны в этой сцене величественное и прекрасное. Горные кручи были неровные и хмурые, но на них росли изящные полевые цветы и мягкий, густой мох. Казалось, будто брызги при падении разбиваются об эти нежные цветы, так обильно они усеяли скалы. Сердце охотника переполнилось от наслаждения, когда он упивался невероятной красотой этой сцены. Он поставил ружьё на валун и сел, не отрывая глаз от водопада. Когда он смотрел на водопад, ему казалось, что кручи движутся вверх — вверх, к самому небу. Он размышлял над странной оптической иллюзией, которая с тех пор поставила в тупик немало людей, когда до его уха донеслось резкое щёлканье ружейного замка. Он вскочил на ноги. Пуля просвистела мимо его головы, отрезав тёмные локоны у висков. Когда прошло чувство головокружения, он увидел, что на выступе скалы у подножия водопада затаился полуголый дикарь. Брызги падали на его бронзовые плечи и приклад мушкета, который он поднял, чтобы разрядить второй ствол. Джонс с быстротой мысли схватил свой мушкет и выстрелил. Дикарь издал свирепый предсмертный вопль и, как раненое животное, головой вперёд прыгнул с уступа. Дрожавший от волнения и всё же не потерявший твёрдости и храбрости, охотник перезарядил ружьё и приготовился продать свою жизнь как можно дороже, поскольку считал, что ущелье полно затаившихся дикарей, которые ринутся на него, как стая волков. Но всё было тихо. Когда он понял, что он один, к нему пришло ужасное осознание того, что он пролил кровь. Его колени дрожали, его щёки горели. Побуждаемый порывом свирепого возбуждения, он приблизился к убитому дикарю. Тот лежал ничком, совершенно мёртвый; Джонс вытащил нож, схватил длинные чёрные волосы и срезал их с черепа. С этим трофеем он побежал по ущелью. Казалось, его охватил бесстрашный дух безумия, поскольку он нёсся по кручам и нырнул в лес, очевидно не заботясь о том, куда направляется. Его бесцельный бег был остановлен звуком выстрела. Он прислушался и более спокойно пустился к вершине, на который теперь стоит «Маунтин Хаус». Здесь он увидел англичанина, а у его ног — тушу огромного медведя. Англичанин смотрел на великолепную местность, которая на сотни саженей распростёрлась перед ним, как карта. Его лицо пылало, а со лба стекал пот. Рядом стоял Данфорт, тоже отмеченный следами недавней схватки. — Пришёл за своей долей? — спросил старый охотник у подошедшего Джонса. — Это очень храбро — вылезти из кустов, когда опасность уже миновала. Боже мой, парень, что это у тебя? — вскричал он, вздрагивая и указывая на скальп. Джонс рассказал о столкновении с дикарём. Англичанин тревожно помотал головой. — Будет у нас жаркая работёнка, и недели не пройдёт — сказал он. — Это был глупый выстрел, но не унывай, парень. Пусть меня повесят, но если бы краснокожий дьявол пустил в меня пулю, я бы поступил точно так же, как ты. Пойдёмте, надо похоронить этого бедолагу. Джонс привёл их к водопаду, но они нашли только несколько разбросанных прядей чёрных волос и лужу крови, почти смытую брызгами. Тело дикаря и его ружьё исчезли, а как — тщетно было и гадать. Один из самых больших домов в посёлке был приспособлен под нечто вроде таверны или места встречи для поселенцев, которые возвращались с охоты. Здесь Джон Феллоус и его дочь, прелестная Марта Феллоус, упомянутая выше девица, торговали спиртными напитками. После захода солнца сюда со своей добычей начали сходиться мужчины, с утра ушедшие в лес. У дверей уже лежали два оленя, еноты и множество менее ценных зверей, когда пришли три охотника с убитым медведем. Другие охотники приветствовали их бурными криками и с жадностью приступили к осмотру трофея, но когда Джонс бросил на груду индейский скальп, они переглянулись в зловещем молчании. Молодой охотник стоял перед ними бледный и собранный. Первый раз кто-то из жителей посёлка убил индейца, и они поняли, что это кровопролитие означает конец мира. — Плохо дело, — нарушая всеобщее молчание и мотая головой, сказал один из самых старых поселенцев. — Спокойной охоты больше не будет. Но как это случилось, Джонс? Расскажи, как ты добыл скальп. Этот гад стрелял в тебя? Охотники собрались вокруг Джонса, который начал было рассказ о том, как он завладел скальпом, но тут дверь дома открылась, и он заглянул внутрь, в небольшую комнату. Она была скудно обставлена скамьями и табуретами, в углу была кровать; а его невеста Марта Феллоус стояла у грубо отделанного соснового стола, на котором громоздились две-три чашки, пара полупустых бутылок, кувшин с водой и треснутая кружка, до самого верха наполненная кленовым сиропом. Не было никого красивее, чем прелестная Марта, которая немного наклонилась, вслушиваясь в оживлённый шёпот Уильяма Данфорта. Данфорт стоял рядом, сняв сюртук и положив шапку на стол, и его атлетическая фигура, застёгнутая на все пуговицы, представала в самом выгодном свете. Красный шёлковый платок, завязанный на талии, добавлял живописного изящества к его костюму, и, в целом, его хорошо сложённое тело с гордой посадкой головы являло собой образчик мужской красоты. Лицо Артура Джонса искривила вспышка гнева, и в его сердце закралось чувство необычной ревности. Он начал путаный рассказ о своём приключении, но англичанин перебил его и, взяв на себя обязанность удовлетворить шумное любопытство охотников, предоставил Джонсу возможность вволю изучать каждый взгляд и каждое движение его возлюбленной. Джонс наблюдал, и от ревности на его загорелых щеках вспыхнула краска; он видел, как искрятся её газельи глаза, как возле её красных губ появляются ямочки, подобные солнечным зайчикам, скачущим по лепесткам красной розы, и его сердце заныло от подозрений. Когда же красивый охотник взял её за руку и пригнулся так, что короткие локоны на его висках чуть не смешались с её блестящими кудрями, влюблённый не вытерпел. Он выбрался из группы охотников и величественно вошёл в дом. Приблизившись к предмету своего беспокойства, он воскликнул: «Марта Феллоус», — да таким голосом, что прелестная грешница вырвала свою руку из руки охотника и от испуга опрокинула две пустые жестяные кружки. — Сэр, — сказала Марта, придя в себя и бросая озорной взгляд на Данфорта, который ответил ей взаимностью. Артур Джонс почувствовал, что он становится смешон. Он подавил гнев и закончил свою столь великолепно начатую речь: — Не дашь ли мне напиться? На это Марта своей загорелой ручкой указала на кувшин, говоря: — Вот вода. Затем она отвернулась от своего возлюбленного, бросила ещё один игривый взгляд на Данфорта, взяла его шапку, подула на жёлтый мех и прижала её к щеке, как ласкающийся котёнок. И всё это ради достойной цели — помучить мужчину, который её любил и которого она любила больше всего на свете. Джонс презрительно отвернулся, отпил из кувшина и вышел из комнаты. Скоро зашли другие охотники. Джейсон Феллоус, отец Марты, объявил о решении охотников, которые держали нечто вроде военного совета: Артур Джонс и Уильям Данфорт как самые молодые члены общины должны отправиться в ближайший посёлок и попросить помощи для защиты от индейцев, нападения которых они не без основания боялись. Когда Марта услышала имена посланников, она уронила чашку. — О, только не он… то есть не они… По дороге их схватят и зарубят томагавками! — вскричала она, с испуганным выражением повернувшись к отцу. — Пусть мистер Данфорт остаётся, — подходя к столу, сказал Джонс. — Я один справлюсь. На глазах Марты показались слёзы, и она с упрёком посмотрела на своего возлюбленного, но тот, героически решив быть зарубленным и скальпированным, величественно отвернулся, не соизволив ответить на взгляд, который должен был ослабить его ревность и гнев. Когда обратились к Данфорту, он попросил дать ему время до утра, и охотники вышли из дома, чтобы разделить добычу, о которой в такой суматохе совсем забыли. Данфорт, который задержался позже всех, взял шапку, шёпотом пожелал Марте спокойной ночи и вышел из дома. Бедная девушка едва заметила его уход. Её глаза были полны слёз. Она села на диван, который стоял в другом конце комнаты, положила руки на спинку, спрятала в них лицо и горько зарыдала. Скоро она услышала знакомые шаги. Её сердце затрепетало, а затем забилось, как обычно, поскольку рядом с ней сел её возлюбленный. Марта вытерла слёзы и затихла, поскольку поняла, что он вернулся и с этим пониманием в ней ожил дух кокетства. Когда Джонс, смягчённый её очевидной печалью — он видел, как она простилась с Данфортом — нежно положил руку на её лоб и поднял её лицо, она засмеялась. Засмеялась над его глупостью, как он подумал. — Марта, ты ведёшь себя дурно — по отношению и к себе, и ко мне, — разочарованно сказал влюблённый. Он с негодованием встал, взял шапку и направился к двери. — Не уходи, — сказала Марта, ложась щекой на руку и бросая на своего отступающего возлюбленного взгляд, в котором смешались шутливость и раскаяние. — Не уходи так; если ты уйдёшь, ты сильно пожалеешь. Джонс замешкался… она говорила очень серьёзно… из её глаз брызнули слёзы, и она выглядела, как раскаявшаяся грешница. Он повернулся к ней. Если бы он теперь обратился к её чувствам, если бы он заговорил о боли, которая она причинила ему, поощряя другого мужчину, она бы со всем смирением признала свою вину, но он поступил иначе. Он был здравомыслящий человек, и он решил закончить свою первую любовную ссору как здравомыслящий человек, как будто здравый смысл когда-нибудь помогал при любовных ссорах. «Я всё ей докажу», — подумал он. «Он скажет, что я заставила его страдать, а я скажу, что мне очень жаль», — подумала она. — Марта, — осторожно сказал он, — почему ты позволяешь себе такие вольности с этим манхеттенцем? Марта была разочарована. Он говорил слишком хладнокровно и саркастически подчеркнул слово «манхеттенец», что возбудило в ней гордыню. Губы, которые только что дрожали от раскаяния, надулись, как розовый бутон перед самым цветением. Она с видом обиженного ребёнка повернулась круглым плечом в сторону возлюбленного и ответила, что «он всегда ищет виноватого». Джонс взял её за руку и продолжил убеждать её, что она не права, что она вела себя дико, глупо и беззаботно по отношению к собственному счастью. Как можно было ожидать, прекрасная селянка вырвала свою руку, более решительно отвернулась от своего возлюбленного и разразилась слезами, заявив, что она была бы благодарна, если бы он перестал брюзжать, и что ей всё равно, увидит она его когда-нибудь или нет. — Прислушайся к здравому смыслу, — возразил он, протягивая к ней руку. — Я ненавижу здравый смысл! — отстраняя свою руку, вскричала она. — Мне надоели твои поучения. Уходи, я больше не хочу с тобой разговаривать. Артур Джонс взял шапку, медленно нахлобучил её на голову и вышел из дома. Марта с тяжёлым сердцем смотрела, как его стройная фигура исчезает в темноте и затем побежала в свою постель на чердаке. «Он заглянет ко мне утром, перед уходом; он не уйдёт, не сказав мне ни единого слова… конечно, не уйдёт», — снова и снова повторяла она про себя в ту ночь, рыдая и заливая подушку слёзами раскаяния. Когда Уильям вышел из бревенчатой таверны, он направился в лес, в сторону озера. Стояла луна, но небо было скрыто облаками, и свет был слишком слаб, чтобы проникнуть сквозь густую листву. Данфорт, должно быть, хорошо знал, куда идти, поскольку следовал через лес без всяких затруднений и ни разу не остановился, пока не вышел на северный берег озера. Он встревоженно осмотрел поверхность небольшого водоёма. Луна выбралась из облаков и касалась крохотных волн, а изломанные, каменистые берега оставались в тени, похожие на рамку из чёрного дерева. На водной глади не было ни пятнышка, не доносилось ни единого звука, только вечерний ветерок колыхал воды и что-то нежно шептал в верхушках деревьев. Неожиданно на другом берегу, на мысу, вдающемся в озеро, показался свет, как будто кто-то зажёг факел. Ещё вспышка, и ещё, и скоро поднялось яркое, высокое пламя. Оно озарило весь мыс и, подобно метеору, отбрасывало зловещий свет почти на всю водную гладь. — Да, они готовятся к делу, — пробормотал Данфорт, увидев, как у лагерного костра собирается толпа раскрашенных воинов с кремнёвыми ружьями. Всё было в движении. Между ним и пламенем мелькали тёмные лица воинов, исполнявших военный танец, который обычно предшествует выходу отряда. Данфорт оставил берег и направился к индейскому лагерю, где появился через полчаса быстрой ходьбы. Он прошёл мимо покрытых корой вигвамов и остановился у того, что находился на краю. Этот вигвам был возведён из брёвен и отличался уютом, которого не хватало другим. Молодой охотник откинул циновку, которая висела у входа, и заглянул внутрь. В дальнем углу на куче из мехов сидела юная индианка. Она не имела раскраски — её щёки были круглые и гладкие, а большие газельи глаза придавали нежного блеска её невыразимо прекрасной внешности. Она была одета в платье из тёмного ситца с открытым воротом, у талии перетянутого узким поясом из вампума[5], который вместе с браслетами из бисера на обнажённых руках и вышитыми мокасинами на ногах были её единственными индейскими украшениями. Даже волосы, которые у всего племени были нагружены украшениями, у неё были только переплетены чёрными лентами над гладким лбом. На её коленях лежал почти голый младенец, свободно махавший ручками и ножками и тянувшийся ко рту матери, которая качалась взад-вперёд на своём сиденье из шкур и нежным, мягким голосом напевала индейскую колыбельную. Когда фигура охотника затенила вход, индианка вскочила с выражением радости, положила ребёнка на кучу шкур и бросилась навстречу вошедшему.