— Скажу… Мы словно уперлись в каменную стену. Отец был для нас чуть ли не божеством. Я вспомнил недавние события. Сколько я испытал стыда и страха, когда два дня скрывал свой позорный поступок — надругательство над трупами врагов! Какая это была пытка! — Нет! — крикнул я так громко, что брат невольно вздрогнул. — Не делай этого. — Почему? — спросил он, но было видно, что и его одолевают сомнения. — Мы не можем лгать! Сильный Голос ничего не сказал. Я тоже. Мне вспомнились слова матери, сказанные несколько дней назад, и я с серьезностью мудреца повторил их: — Кто хочет стать великим воином, тот должен ненавидеть ложь! — Верно, — вполголоса подтвердил брат. Мы успокоились и покорились судьбе. Стрелы, торчащие в теле бизона, уже не вызывали в нас такого стыда. И тут издалека донесся окрик, привлекший наше внимание. — Отец! — вскрикнули мы разом и замахали руками. Обеспокоенный нашим отсутствием, отец стал искать нас. Когда он подъехал, мы встревожились: что скажет он, когда увидит столько стрел? Но отец даже не смотрел на нас. Его взгляд впился в мертвого бизона. — Ого-го! — крикнул он, и это прозвучало как одобрение. Отец подошел к туше. Глаза его горели, в них не было и тени недовольства. С добросовестностью судьи он осматривал каждую стрелу, торчащую в теле бизона, и вполголоса считал: — Одна… вторая… третья… четвертая… Чувствуя свою вину, брат насупился. Мне хотелось его утешить, и я украдкой пожал ему руку. — …пятая… — продолжал считать отец, — шестая… А это что такое? — Это… Это… моя… — заикаясь, пробормотал я. — Даже и ты, карапуз? — весело переспросил отец. Тут он заметил наши печальные лица и удивленно посмотрел на обоих: — Что же вы стоите, словно вас поразило какое-то горе? Ну, говорите! — Шесть стрел… — простонал Сильный Голос. — Ах ты, милый глупыш! — рассмеялся отец. — Да знаешь ли ты, сколько мне потребовалось стрел на моего первого бизона? О-дин-на-дцать!.. Шесть стрел — это почетно! Он схватил нас за руки, и мы втроем закружились в победной пляске вокруг бизона. Стало тепло на душе, сердца наши замирали от радости. Мы плясали. Отец певуче тянул: — Шесть стрел — хо-хо, шесть стрел!.. Крепкий охотник выйдет из этого парня, хо-хо, он выпустил только шесть стрел! Он будет хорошим воином, хо-хо!.. Но брат по-прежнему был мрачен. — Отец! — сказал он. — Я должен признаться: я хотел солгать… И он рассказал всю историю: как собирался вытащить стрелы из убитого бизона и засыпать раны землей, как я воспротивился этому, сказав, что надо ненавидеть ложь… Отец внимательно выслушал брата, потом притянул меня к себе и так сильно прижал к груди, что у меня перехватило дыхание. Он отпустил меня. Наши кони стояли поблизости и мирно щипали траву. — Нравится тебе этот буланый? — улыбаясь, спросил отец, указывая на коня, на котором я прискакал. Я не понял, о чем идет речь. — Нравится… — Это твой! Дарю его тебе. Я чуть не задохнулся от счастья. В моем возрасте у индейских мальчиков еще не было своих коней. — Мой? — едва выговорил я. — Мой собственный конь?.. Мой насовсем? — Да, твой. От радости у меня кружилась голова. Я сорвался с места и теперь уже один выполнил бешеный танец вокруг мустанга, напевая и вскрикивая от возбуждения. Буланый еще был полудиким, и мне приходилось быть настороже, чтобы он ненароком не стукнул меня копытом. Я уверен, что в этот день не было более веселой тройки всадников во всей прерии: взрослый, подросток и малыш. Мы вернулись к тому месту, откуда началась охота. Женщины уже снимали шкуры и занимались разделкой туш. Подсчитали, что бизонов убито около шестидесяти голов: богатая добыча! Туши были разбросаны по прерии на несколько километров. Каждый охотник ставил на стрелах свои знаки. По этим знакам женщины узнавали добычу, принадлежащую их мужьям или ближайшим родственникам. Охотники, стрелявшие из ружей, клали на тушу свои стрелы, также помеченные личными знаками. Во время охоты юный сын покойного Белого Волка мчался на коне вместе с другими ребятами. Мать, правда, дала ему колчан и стрелы отца и мальчик повесил все это за спину, но было ясно, что он слишком мал, чтобы добывать зверя так же, как покойный шаман. Он не мог обеспечить семью пищей. Моя мать тихонько вытащила у него из колчана стрелу Белого Волка и позвала нас с братом за собой. Она привела нас к убитому братом бизону, вырвала все стрелы и воткнула в тушу стрелу Белого Волка, показывая тем, что Белый Волк как бы сам застрелил бизона для своей семьи. — Ты согласен на это, Сильный Голос? — спросила мать. — Охотно, мать, — ответил брат. Он понял, какая это для него честь — быть кормильцем семьи нашего шамана. — А ты, Маленький Бизон? — Да, мать… — отвечал я, хотя и был очень смущен: добыча ведь не принадлежала мне. Мать довольно кивнула головой. Мы вернулись к женщинам, хлопотавшим около бизонов. Позже мы видели, как вдова Белого Волка остановилась возле нашего бизона. Она поняла, о чем говорила воткнутая стрела. Обливаясь слезами, она стала снимать шкуру с бизона. ТАНЕЦ СОЛНЦА Выделка шкур и сушка мяса на пеммикан продолжались около месяца. Лучшие части туш выделялись старикам и старухам — по освященному у нас обычаю, племя всегда окружало их заботой. Мясо мы ели чаще всего сырым, а если хотели его поджарить, то насаживали кусок на конец копья и держали над костром. Заготовленные на зиму большие запасы сушеного мяса были уложены в кожаные мешки. Пришло время отправляться в путь, на северо-восток. Там, в Канаде, в середине лета раз в год собирались все группы черноногих, чтобы вместе провести самое большое наше торжество — танец Солнца. Когда я размышляю сейчас о том необычайном значении, какое придавали тогда танцу Солнца мы и другие племена прерий, я прихожу к выводу, что этот праздник прежде всего сильно содействовал укреплению единства племени. Кочующие группы, не встречавшиеся целый год, собирались в одно место, в них росло и крепло чувство единства. И когда они снова расставались на весь следующий год, то уходили окрепшие духом, гордые своим племенем. Через несколько дней наша группа достигла реки Намака, на берегах которой с незапамятных времен исполнялся танец Солнца. Там застали большой лагерь — собрались почти все группы черноногих. Лагерь растянулся на три километра. Красивые палатки самой различной окраски окружали место, предназначенное для танца. На подготовленной площадке уже виднелись столбы просторного навеса, под которым будут происходить церемонии. Сам навес еще не был готов. Но и от одних этих приготовлений у нас, детей, сильнее забились сердца. В лагере заметили наше приближение. Несколько всадников выехали навстречу, чтобы еще в прерии приветствовать нас радостным кличем. Всадники провели нашу группу на предназначенное для нее место. Старшие ребята должны были помогать родителям ставить вигвамы, а мы, мелюзга, свободная от всякой работы, немедленно окунулись в жизнь шумного и оживленного лагеря. Всюду было много ребят, знакомых нам еще по прошлым годам. Тут же мы потребовали, чтобы они рассказали, много ли было у них приключений. — Немного, — ответили они. — Только одно. А у вас? — О, у нас были большие приключения. Хау! Американцы и кроу угнали наших лошадей и убили шесть человек, в том числе Косматого Орленка. Но наши им тоже задали перцу, будут помнить до самой Вечной Охоты!.. Черноногие разбили их в пух и прах, но сколько полегло врагов — не знаем: убитых не считали. Наши отцы позволили нам подкрасться к самому вражескому лагерю, а когда началась стрельба, мы подняли такой страшный крик, что враг подумал, что его атакуют, и стал немилосердно палить в нас. Но мы не испугались — испугался только старший воин, который следил за нами. Он велел всем вернуться к матерям. А тем временем пули дождем сыпались вокруг, но ни одного из ребят не задели. Хау! Слушавшие нас ребята должны были признаться, что их вожди никогда бы не позволили им участвовать в битве. Они очень завидовали нам. Некоторые даже говорили, что убегут от своих в поисках настоящих приключений. Примем ли мы их к себе? Мы ответили: «Примем каждое отважное сердце. Хау!» Рассказы были исчерпаны, и мы перешли к играм и состязаниям. Нам хотелось изобразить в танцах нашу последнюю битву, но с распределением ролей возникли трудности: все хотели играть черноногих, мало кто соглашался стать кроу, и уж ни за что на свете никто не хотел быть американцем. Пришлось отказаться от этой затеи и заняться состязаниями, которые продолжались с утра до самого вечера. Каждый мальчик хотел показать свою ловкость в чем-нибудь: в прыжках, беге, бросании камней, в стрельбе из лука, борьбе. Праздник продолжался десять дней. Барабаны били днем и ночью сразу в нескольких местах лагеря, и все воины танцевали, исполняя церемонию, предшествующую главным торжествам в честь Солнца. Обычно несколько человек или даже несколько десятков танцоров вместе выполняли обряд, обязательный для тайного союза воинов. По ночам лагерь тоже звенел песнями под аккомпанемент барабанов, а иной раз очень близко слышался тихий шорох индейских мокасин. Снедаемый любопытством, я поднимал полог вигвама. Фигуры воинов, закутанных в одеяла, молча двигались через лагерь, перенося какие-то загадочные предметы, предназначенные для столь же загадочных церемоний. В ночных песнях, в этой общей приподнятости чудилось нечто таинственное. Я снова ложился в углу и сквозь отверстия для дыма пристально всматривался в небо, словно звезды могли успокоить мое волнение. От ожидания неизвестного меня пробирала дрожь. В последнюю ночь перед праздником никто из взрослых не спал. Лагерь был ярко освещен множеством костров, во всех вигвамах горели огни. Если бы кто-нибудь вышел в эту ночь за пределы лагеря и стал смотреть на него, ему показалось бы, что перед ним чудесное огненное видение. В вигвамах было шумно и весело. Отец вошел в вигвам быстрым шагом и что-то ласково сказал матери. А нам, ребятам, посоветовал выспаться перед таким большим праздником. Тихонько напевая песню воина, отец одевался в праздничный наряд, который ему заботливо приготовила мать. Мы, дети, хотели бодрствовать, но в конце концов сон сморил нас. Однако спали мы недолго. Нас снова разбудили самые прекрасные звуки, какие тогда существовали для меня, — торжественный напев отца. От каждого воина требовалось подготовить ко дню празднества песнь, слова и мелодию которой сложил он сам. Индейцы считали что такая песнь имеет особое значение в судьбе человека. Продолжая тихонько петь, отец сидел перед очагом, уже одетый по-праздничному; он был великолепен в своем пышном уборе из орлиных перьев. Рассветало. Я еще не вставал. По вигваму распространялся запах поджариваемого на огне оленьего мяса. Время от времени мать певуче обращалась к отцу, а отец отвечал ей мягким, теплым голосом. Оба были счастливы и нежны друг с другом.