– Я так полагаю, обошлось? Она вновь зябко поежилась: – Обошлось… Очередным ужасом. Мимо как раз ехали фельджандармы на двух мотоциклах. Видимо, все поняли и остановились. Они тех четверых ни о чем не спрашивали. Велели мне отойти в сторону, пулеметчик в коляске проворчал: «На всех веревок не хватит…» – и уложил всех четверых одной очередью. Перед тем как уехать, один мне крикнул: «Сиди дома, дуреха! Нашла время по улицам болтаться!» А какой у меня мог быть дом в Драйземюлле? И в Кольберге-то от нашего дома остались одни руины, я еще и поэтому ушла. Да и самого Кольберга не осталось. Город… – Я знаю, – прервал я. – Понимаешь, вышло так, что наша дивизия без боев проходила и через ваш Кольберг, так что я видел, что от него осталось – один дом из сотни… – Да, именно так, – сказала она. – Можете не отводить глаза, господин майор. Это были не ваши самолеты. Мне потом рассказали, что иногда самолеты носились совсем низко, и многие видели на крыльях белые звезды, американские. За последнее время многие научились безошибочно определять опознавательные знаки вражеских самолетов… Я и не думал отводить глаза – сам знал, что Кольберг бомбили американцы. – «Рассказали»… – повторил я одно из ее слов. – Значит, во время бомбежки тебя в городе не было? Она улыбнулась бледно-бледно: – Если бы я там тогда была, скорее всего, меня сейчас здесь не было бы, вообще не было… Я была еще в институте. Только ваши войска были уже близко, ректор собрал студентов и сообщил, что институт закрывается и все могут отправляться по домам. Многим, правда, ехать было уже некуда – их города остались за обеими линиями фронта. Но Кольберг был свободен. В самом деле, институт просто закрыли, даже не стали эвакуировать. А ведь там была богатейшая библиотека, в том числе и русский отдел… Мне только через двое суток удалось попасть на поезд. Он остановился примерно в километре от вокзала – дальше рельсы были искорежены, и не было ни вокзала, ни Кольберга. Мама, я точно узнала, во время налета оставалась дома, так что… Признаться по совести, мы с ней много лет были… не в самых лучших отношениях, но мать есть мать… Вам, господин майор, случайно не приходилось переживать чего-то подобного? – Бог миловал, – сказал я. – Я из Сибири, все родственники там, а до Сибири война не дошла. Если прикинуть, тысячи на четыре километров. – Счастливые люди у вас в Сибири… – И у нее вырвалось с неостывшим удивлением: – Нет, ну зачем они так? – Кто? – Американцы. Зачем нужно было превращать Кольберг в щебенку? У нас не было ни военных заводов, ни военных объектов, вообще не было заводов, только мелкие мастерские, опять-таки к армии не имевшие никакого отношения. Ведь ни о какой мести и речи быть не может. Я согласна: у вас, у русских, есть основания для мести, и у англичан с французами, но американцы… На них ни одна наша бомба не упала. Ну, правда, наши подлодки топили и их корабли, но не такое уж несметное множество, чтобы прийти в дикую ярость и сносить до основания совершенно мирные городки… Зачем? – Война… – ответил я. Вот об этом – о мнимой «дикой ярости» – я мог бы ей кое-что порассказать, но тема была из тех, какую далеко не со всяким своим обсуждают, а уж тем более говорить о таком с немкой… Давненько уж среди офицеров – причем большей частью не простых строевиков – ходили с оглядочкой разговоры, что наши доблестные союзнички, если называть вещи своими именами, ведут себя довольно непорядочно (а кое-кто употреблял и более крепкие выражения). Тенденции подметили давно: очень уж они увлекались бомбежкой тех городов, что должны были отойти в нашу зону оккупации. В том числе и совершенно мирных, вроде ее Кольберга. Ну а уж тем, где были какие-то серьезные заводы, причем необязательно военные, тоже доставалось качественно. И не только заводы… Вы ведь знаете, как это было с Дрезденом? Настоящий город-музей, масса старинных зданий, если там и были военные объекты, то сущий мизер. Американцы с англичанами разнесли его именно что в щебенку, угробили тысяч тридцать мирного населения, а кое-кто считает, что и побольше. Дрезден как раз должен был отойти в нашу зону. Не верили мы уже тогда (из допущенных к кое-каким секретам) в такие случайности… И наоборот. Много об этом стали писать только через несколько лет после войны, когда союзники стали заклятыми, но до нас и тогда доходила кое-какая информация о том, что союзная авиация очень даже бережно относится к тем заводам, в которые еще до войны союзнички вкладывали свои капиталы (правда, только к тем, что должны были отойти в их зоны оккупации). А делали там самые разные штуки… Еще в Польше Сережа Чугунцов из дивизионного Смерша (конечно, не в полный голос и не на публике) доходчиво объяснил насчет некоторых трофейных грузовиков, что это классические американские «Форды», разве что надписи повсюду немецкие. Между прочим, немцы их до самого капута клепали по американским технологиям и рабочим чертежам на заводах, построенных с участием американских капиталов. Вот и подумайте сами: стоило ли говорить с немкой о том, о чем из своих-то знал, может, один из тысячи? То-то и оно… – Ну вот… – продолжала девушка. – Что мне было делать в Кольберге? Ваши войска были уже совсем близко, никакой помощи пострадавшим от бомбардировки власти уже не оказывали, прошел слух, что вы с ходу расстреливаете семьи офицеров… а кое-кто говорил, и членов партии, и чиновников. Да чего только не говорили… Вот я и ушла, – она показала взглядом на чемодан, – с тем чемоданчиком, с которым приехала из института, – пара платьев, пара туфель, пара книг, кое-какое белье… Ничего ведь больше не было. – И что, десять дней пешком? – А кто бы меня вез и на чем? Хорошо еще, были колечки-серьги-брошки, так что удавалось выменивать еду. А четыре дня назад нас обогнали ваши танки и солдаты на грузовиках… – И куда же направляешься? – поинтересовался я с живым интересом. – Должна же быть какая-то конкретная цель? Ты выглядишь слишком умной девушкой, чтобы брести в никуда… – Я хотела дойти до Каллерведера. У меня там единственная родственница в Германии, тетя Минна. У нас с ней всегда были прекрасные отношения, гораздо лучше, чем с матерью… – Каллерведер – это где? – Километрах в пятидесяти от французской границы. Я присвистнул: – Дела… А тебе не приходило в голову, что это насквозь безнадежное предприятие? Загвоздка не в том, что там давно союзники – они уже продвинулись по Германии гораздо дальше, чем на пятьдесят километров. Как ты перейдешь две линии фронта? Это нереально. Погибнешь. Даже одного шанса из тысячи нет. Неужели не понимаешь? – Теперь понимаю, – сказала она, глядя в сторону. – Хватило времени все обдумать. Но тогда… Что мне оставалось делать – сидеть на развалинах дома посреди Кольберга? Не видя никакой возможности как-то устроиться и прокормиться? Она говорила охотно – конечно, хотелось выговориться. Среди беженцев как-то не принято вести долгие задушевные беседы, каждый погружен в собственное горе и к болтовне не склонен… – Знаете что, господин майор? Я себя прямо-таки презираю, но… Был момент, когда я всерьез раздумывала, не согласиться ли на… предложение ваших солдат. По крайней мере, они ничуть не походили на тех насильников, с грузовиком. И вряд ли обращались бы со мной грубо. Они обсуждали, как со мной поступят, и не подозревали, что я каждое слово понимаю… Собирались взять меня в свой автобус. Вот именно, у них был не грузовик, а свой автобус. Это какое-то привилегированное подразделение, не простая пехота, да? – Что-то вроде того. – Мне пришлось бы иметь дело только с ними тремя, а это все же легче, чем солдатская очередь… Кормили бы, заботились… Позорно, конечно, для благовоспитанной немецкой девушки из хорошего дома, но на войне оборачивается по-всякому… В конце концов я отказалась, гордость взыграла, но какое-то время раздумывала всерьез… – Она легонько передерну– лась. Все правильно, подумал я. То есть все сходится. Пятерка разведчиков вольготно ехала в «дважды трофейном» французском автобусе. Их командир, лейтенант Мазуров, сам ни за что не стал бы участвовать в таких забавах, не тот парень, но и препятствовать не стал бы, видя, что все происходит по согласию. Позволял он Кольке маленькие вольности, что уж там, вот и теперь мог отстраниться. И сержант Бейситов участвовать не стал бы, но и не полез бы мешать – у них там в группе свои отношения. Ну а как ее «залегендировать», хитрец Колька придумал бы, особенно если узнал бы, что она знает русский – мол, и не немка это вовсе, а наша, советская, угнанная в Германию. Русский ей не родной? Так она и не русская, а скажем, гуцулочка, или молдаванка, или из Прибалтики, одним словом, из каких-нибудь националов, которые русским владеют далеко не в совершенстве. Зная Жигана, я не сомневался: что-нибудь такое он и придумал бы, как нельзя лучше подходящее к окружающей обстановке… Потом я подумал о другом: «отказалась», сказала она. Чертовски интересно как? И что я, собственно говоря, видел? Что это за отказ такой хитрый – без всяких световых и звуковых эффектов, без единого ее словечка, но всех троих как порывом ветра отбросило? Ох, что-то тут крепенько не так, не по-обыденному, можно так выразиться… – Я крепко упала в ваших глазах, господин майор? – спросила она с вымученной улыбкой. – После того, как вы узнали, что я всерьез раздумывала, не стать ли солдатской шлюхой в обозе? Она смотрела напряженно, как будто и в самом деле ее всерьез заботило мое мнение о ней. – Ни в малейшей степени, – сказал я. – Голод – паршивая штука, иногда на что только человека не толкает… Может, читала «Голод» Гамсуна? – Читала. Значит, и вы… русские офицеры читают такие книги? Я имею в виду, серьезную беллетристику? – Да вот представь себе. Интересно, ты, как многие у вас, полагала, что русская культура сводится к гармошке и водке из самовара? Выдам тебе страшную тайну: русские никогда не пьют из самовара водку, только чай. Не буду врать, что все у нас поголовно завзятые книгочеи, но русский офицер с серьезной книгой в руках – не столь уж и уникальное зрелище. – Я совсем не это имела в виду, – сказала она. – Дело не в том, что вы русский, а в том, что вы – офицер. Я давно убедилась, в том числе на примере собственного отца: немецкие офицеры серьезную беллетристику как-то не читают. Ну, разве только те, кто получил гуманитарное образование или происходит из штатских семей, где с детства привыкли любить и уважать серьезную книгу. Другое дело – книги по военному делу и военной истории, мемуары военных. Правда, и их далеко не все наши офицеры читают… Она помолчала и продолжала: – Только не подумайте, господин майор, что я пытаюсь к вам подольститься, я говорю чистую правду. Мой отец – вовсе не нацист, он обычный пехотинец. Вообще, партия в армии всегда была непопулярна, как и политика вообще. Я скажу больше: отец крепко недолюбливает Гитлера и наци, он очень уважает Бисмарка, предостерегавшего немцев от войны с Россией. Вы не верите? – Отчего же? – сказал я. – Вполне верю. Потому что три раза приходилось беседовать с вашими пленными офицерами, державшимися тех же взглядов, что твой отец. Гитлера и нацистов они не любили, а то и всерьез презирали, очень уважали Бисмарка, завещавшего немцам никогда не воевать с Россией. И тем не менее исправно воевали, судя по наградам, неплохо, в воздух не стреляли и в плен не сдавались. Говорили как один, что для немца есть два священных слова: «присяга» и «приказ». Один сказал мне: он с самого начала верил, что война с нами кончится для Германии страшной катастрофой, но все равно воевал – есть два священных слова… Другой рассуждал еще интереснее. Временами, говорил он, меня просто тошнит от этого австрийского фигляра и его банды, но, с другой стороны, они подняли Германию с колен, вытащили из величайшего унижения, и это тоже надо принимать в расчет. Так что верю тебе насчет твоего отца, верю… Я решил перевести разговор в другое русло. Времени на безделье хватало, а на войне не так уж часто выпадает случай поболтать об отвлеченных вещах с красивой девушкой. Но у меня с некоторых пор зародились определенные подозрения, и их следовало проверить. Поэтому я тоном чуточку посуше спросил: – У тебя есть документы? – Конечно. – Она глянула чуть удивленно. – Все необходимые. Они были со мной в институте и все уцелели. Только школьные погибли вместе с домом… – Могу я их посмотреть? Она улыбнулась той самой своей бледной улыбкой, к которой я уже стал привыкать: – Вы деликатный человек, господин майор. Не требуете властно предъявить документы, а вежливо интересуетесь, не можете ли вы их посмотреть… Но если я откажу, вы ведь все равно потребуете? – Боюсь, что да. – Значит, вы – русский фельджандарм? Отец говорил, в любой армии они есть, только называются по-разному. Наверняка и у вас… – Конечно, есть и у нас что-то наподобие фельджандармов, – сказал я. – Только я к ним никакого отношения не имею. Просто… Видишь ли, мой батальон – не обычная пехотная часть, а, скажем так, гораздо более интересная. Все подробности – военная тайна, ты, как дочь офицера, такие вещи должна понимать. Так вот… На военном языке ты сейчас именуешься «неизвестное гражданское лицо, оказавшееся в расположении воинской части». Никакие репрессии таким лицам не грозят, но документы у них проверяют обязательно. У тебя их рано или поздно проверил бы какой-нибудь офицер или патрульный. И у них у всех тоже, – я показал большим пальцем за спину на табор беженцев. – И добавил магические для всякого немца слова: – Таков строгий порядок, все по уставам… Похоже, и на нее эта военная магия подействовала должным образом: ничего больше не сказала, расстегнула пальто, достала из левого внутреннего кармана коричневый дерматиновый бумажник и спокойно протянула мне. Соврал я ей, конечно, безбожно. Кого эти беженцы интересовали настолько, чтобы проверять у них документы? Сидят себе кучкой перепуганных зайчишек, подозрительных среди них не видно, и пусть сидят, жалко, что ли? Благо немецкие фельджандармы за наших проделали большую работу, выхватывая всех мужчин определенного возраста, резко уменьшив число подозрительных для нас лиц. Здесь другое… Во всевозможных разноплеменных военных формированиях, созданных немцами из изменников Родины – а также не состарившихся еще белогвардейцев, – не так уж и мало служило женщин. Никто из них оружия в руках не держал, но все равно с точки зрения закона они считались изменниками Родины и, так сказать, безусловно подлежали. Власовцы, РОНА – знаете, кто это? Ну вот, не надо объяснять – украинские, эстонские и латышские эсэсовцы, кавказцы, калмыки и прочие, всякой твари по паре. Специально за ними не охотились, но ориентировки на них начали поступать сразу, едва мы вошли в Германию. Так вот, весной сорок пятого, когда от «тысячелетнего рейха» осталась неширокая полоса, уже не во всю длину Германии, к тому же вся эта сволочь всерьез озаботилась, как бы сбежать на запад, к союзникам, потому что на востоке им ничего хорошего не светило. (Забегая вперед, скажу: рано губья раскатали. Когда война кончилась, оказалось, что союзники не выдают только прибалтов и украинцев, а прочих отправляют к нам толпами – ну, за исключением тех, в ком их разведки видели ценные для себя кадры.) Мужчинам «сорваться в побег» было не в пример тяжелее: «полумесяцы»[1] гребли всех подряд. А иногда с ними стояли и патрули власовцев и прочей сволочи. Женщинам было гораздо легче, ими же практически не интересовались. Раздобыть цивильную одежонку было нетрудно, как и замешаться в толпу беженцев. Сыпались они по случайности, всегда по двум причинам: во-первых, у них не имелось документов гражданок рейха, а те, что имелись, следовало перед бегством как раз изничтожить. Во-вторых, большинство из них (разве что иные немецкие овчарки из Прибалтики) немецкого не знали совершенно. И случалось не раз, что беженцы, обнаружив такую, что в ихней ридной мове ни в зуб ногой, от себя ее прогоняли от греха подальше. Уже смекнули, что к чему, и боялись, что русские, заловив среди них «свою», и их всех безжалостно перестреляют. Так-то люди наши с особыми обязанностями уже знали: если беженцы от себя гонят какую-нибудь бабу, надо ее немедленно брать за шкирку – и осечек практически не было. Вот и эта красоточка мне показалась подозрительной в первую очередь из-за хорошего знания русского. Что до ее немецкого – на нем она говорила безусловно лучше меня, но я не настолько хорошо знал язык, чтобы определить вот так, здесь, родной ей немецкий или все же нет. Следовало допускать, что это прибалтийская эсэсовка, а значит, «безусловно подлежащая», и уж красота тут не выручит. Да и не только прибалтийские могли хорошо знать немецкий. На войне иногда лучше перебдеть, чем недобдеть. Прекрасно я помнил, как два месяца назад один сержант из моего батальона потрепал по голове щенка лет четырнадцати, дал ему печенье и беспечно прошел мимо, а щенок выхватил пистолет и в затылок ему пальнул… Так, что мы имеем? Гражданский паспорт рейха – навидались уже. Опа! Фотокарточка безусловно ее. И зовут ее Линда Белов. Написано по всем правилам немецкой грамматики – Beloff. Отец – Губерт Белов, мать – Лизелотта Белов, но немецкие имена еще ни о чем не говорят. Девятнадцать лет и три месяца, место рождения – Таллин. Тоже интересно, весьма. – Ты что, из русских эмигрантов? – спросил я. – Нет, – сказала она без малейшего волнения или тревоги. – Я немка, и родители немцы. Просто наши далекие предки были славянами. Убедительное объяснение, если нет противоречащих тому данных, а их пока что нет. Действительно, в стародавние времена изрядная часть нынешней Германии была славянскими землями. Это уж потом пришли немцы. Славян они не вырезали поголовно, как поступили, скажем, с пруссами, – но поголовно онемечили, так что она с полным на то основанием могла называть себя немкой. Причем у некоторых славянские фамилии так и сохранились. У немцев был даже генерал фон Белов, одно время служивший не где-нибудь – адъютантом Гитлера. И уж хрен он себя чувствовал славянином. А захватом Норвегии командовал генерал Фалькенхорст, «в девичестве» Ястржембский – из давным-давно онемеченных поляков, правда, фамилию на немецкий уже при Гитлере перевел. – А как вышло, что ты родилась в Таллине? – спросил я. – Отец служил там при какой-то военной миссии. Три года, еще унтер-офицером. Вот и родилась. Только отца оттуда перевели в Германию, когда мне было полтора года, так что Таллина я совершенно не помню… Это тоже было произнесено без малейшего волнения или тревоги – и тоже было достаточно убедительным объяснением. Что у нас еще? Членский билет Союза немецких девушек – женский гитлерюгенд, ага. Ни при какой погоде не компрматериал – и в мужской, и в женский гитлерюгенд «истинных арийцев и ариек» зачисляли в обязательном порядке, поголовно. Разница только в том, что парней по достижении призывного возраста гребли в армию, а девушки в своем Союзе состояли с десяти лет и до двадцати одного года. Матрикул, как у немцев назывался студенческий билет. Та-ак… Тоже довольно интересно. Случилось так, что я многое знал про «Институт иностранных языков Шпайтена». Проходили мы через Шпайтен перед Кольбергом. Он-то от бомбардировок почти не пострадал, и я по приказу комдива выделял два взвода для содействия ребятам из Смерша, которых и этот институт интересовал. Любопытное учебное заведение было, знаете ли. Примерно две тысячи студентов, причем четверть – парни, за способности к языкам не попавшие под тотальную мобилизацию вплоть до самого последнего времени, когда (здесь Линда говорила чистую правду) институт не стали эвакуировать, а студентов, называя вещи своими именами, просто-напросто бросили вместе с институтом, предоставив им устраиваться как знают. Языков там изучали с дюжину: русский, белорусский, украинский, сербский, еще несколько тех стран, что были рейхом оккупированы, а еще английский и испанский. Это – с прицелом на дальнюю перспективу (сам институт создали в сорок втором, когда немцы прорвали наш Донской фронт и покатили к Сталинграду, когда им казалось, что впереди – сплошные успехи). У Гитлера был план удара по США через Центральную Америку, и, знаете ли, отнюдь не такой уж бредовый: в Южной Америке жило немало немцев, да и кое-какие «коренные» к нему питали откровенные симпатии – то-то после войны там укрылось множество гитлеровцев. Да и мексиканцы симпатии к северным соседям не питали – те их немало обижали, в свое время более половину Мексики оттяпали… Так вот, в Шпайтене как раз и готовили своих переводчиков для оккупационной администрации – так и в самом деле надежнее, чем повсюду привлекать предателей из местных. Не везде местного и допустишь. Поэтому патронировала институт пара-тройка контор, не имевших никакого отношения к министерству образования, в том числе министерство по делам восточных территорий, то есть оккупированных советских земель. Розенберг там заправлял. Знаете? Ага, вот именно.