– Интересного… Вот самый неинтересный – это обер. Да какой он, к свиньям, обер… Мелкий партийный функционеришка из аппарата гау. Напялили мундир с погонами обера и отправили идеологию Адольфа Алоизыча в широкие солдатские массы нести. Аж месяц нес – а потом мы их растрепали под тем городишкой с непроизносимым названием, и он в лесные отшельники угодил по собственной дурости… Самым интересным у них был радист. Мы его быстренько раскололи, как сухое полено, да он особо и не ломался: мужику за сорок, войну начинал в Польше, так что ситуацию полного и законченного капута прекрасно просекает… В темпе сдал шифр, прочитали мы и его радиограммы, и ответы из родимого недобитого полка. В основном – панические призывы обера спасти его драгоценную шкуру. На что ему всякий раз вежливо отвечали, что пока такими возможностями не располагают. Ну, и его донесение о трех «крайне подозрительных» личностях, которых пришлось ликвидировать, чтобы не выдать расположения подразделения. – Чугунцов зло поджал губы. – Ох, я б ему выдал девять граммов… Только с формальной точки зрения к нему не придерешься: одеты ребята были сам знаешь как, без документов, так что убийство советских солдат, как ни крути, не пришьешь. Как и тем четверым. Так что лагерем для военнопленных отделаются, суки тирольские… Да, никакой разведки они не вели, так что немцы о сосредоточении наших танков и САУ в прифронтовой полосе ничегошеньки не знают. И это радует… Знаешь, что самое занятное? В первый же день с той стороны ему передали стандартный приказ, ну, тот, что они давненько уж дают всем группам окруженцев, имеющим рацию. Вести наблюдение за нашими частями, собирать сведения. А в данном конкретном случае – следить за автобаном, смотреть, какая техника или пехотные части по нему движутся к передовой. Только этот гладкий боров приказ выполнять и не подумал. Нисколечко не горел желанием геройски погибать за рейх и фюрера. Побоялся, что их могут заметить, возьмутся лес прочесывать. А раз до сих пор не прочесали, авось, и обойдется. Да не просто приказ проигнорировал: велел радисту отстучать, что выполнить приказ никак невозможно. Русские, мол, на всем протяжении леса поставили с дюжину палаток, и солдаты с собаками регулярно патрулируют опушку. Неплохо придумал: кто и как его проверит? На той стороне, видимо, решили, что мы опасаемся немецких разведгрупп, которые могут пройти лесом, и больше приказа на наблюдение не отдавали. А еще он без всяких наводящих вопросов с моей стороны дал полный расклад: кто из молодых солдат даже сейчас настроен яро пронацистски, и потому мне следует отнестись к ним строже, чем к другим. Ну, привычной работой персонаж занимался, а то, что хозяин поменялся, его нисколечко не волновало… Ну вот, о делах у меня, собственно, и все. А у тебя? – У меня тоже, – сказал я. – Я к тебе только со своими протоколами допросов приехал да за твоими. Остается личный вопрос. Не на час, но и не на пять минут. У тебя со свободным временем как? – Откровенно говоря, навалом, – безмятежно сказал Чугунцов. – Мы тут, признаюсь по секрету, пребываем в некотором пошлом безделье. Агентуру сюда немцы не забрасывают, банды по лесам не бродят, всех, кого по циркуляру положено брать за жабры, взяли – бургомистров, полицейских, партийных функционеров и тому подобную публику. Половину сами повязали, половину немцы законопослушно сдали. – Да, стучать они любят… – Ого! – сказал Чугунцов. – Куда им до французов. У нас тут один парень из армейского управления летал в командировку во Францию. Так ему там местные, так сказать, коллеги объявление показывали, со входной двери местного отделения гестапо снятое. Интересное такое объявление. «Доносы ни в устной форме, ни в письменном виде не принимаются». Каково? Это ж как надо было гестаповцев задрать ворохами всякой чепухи… – Такое объявление в музей бы… – А вот те хрен, – осклабился Серега. – Они его сжечь собирались вместе с другими ненужными бумагами. Наш парень говорил: по его глубокому убеждению, как оскорбительное для национального самолюбия. Всему миру ведь известно, что французы – гордая и свободолюбивая нация, героически и стар и млад, боровшаяся с немецкими оккупантами. А тут такой пассаж… В музее у них будет висеть фотография какого-нибудь Жана Вальжана, который еще в сороковом году, глядя вслед марширующим немцам, героически подумал: «Придет час расплаты, проклятые боши!» Как-нибудь так… – и спросил с нескрываемым любопытством: – А что за личный вопрос у тебя вдруг образовался? Полтора года тебя знаю, и ни разу ты ни персонально ко мне, ни вообще в Смерш по личному вопросу не обращался. Даже интересно стало не на шутку… Излагай. Вот теперь нужно было следить за каждым словом, семь раз отмерять – предстояла шахматная партия с сильным противником, которому «детский мат» не влепишь, а вот он тебе – запросто… – Я издалека зайду, ладно? Иначе не поймешь суть дела. Личный мой вопрос прямо и неразрывно связан с моим комендантством… – А что с ним не так? – Да вроде бы все так идет, как должно идти, – сказал я. – Одна проблема – ходоки, они же просители. Немцы себя ведут как обычно: едва убедились, что их не будут ставить к стенке и угонять в Сибирь, полезли с просьбицами. Не так чтобы косяком, но ходоков хватает. Не они сами по себе меня напрягают, а просьбы. Попадаются и серьезные, к которым нужно отнестись со всем вниманием, а бывают такие, что хоть святых вон выноси… Вот, скажем, пришел главврач местной больнички и слезно просил хоть немножко лекарств и медикаментов – у него хоть шаром покати, поставки из аптечного управления гау, понятно, накрылись – областной центр еще под немцами. Ну, тут уж надо помочь… А потом приходит скользкий такой типчик и просит по всей форме выписать ему разрешение на возобновление деятельности его предприятия. Слово за слово, и быстро выясняется, что у него за «предприятие» – местный бордель. Райцентр, как-никак, негоже ему без борделя как признака европейской цивилизации. Правда, по городишку и бордель – всего-то шесть койко-мест… – Ну а ты что? – с любопытством спросил Чугунцов. – А что я? Объяснил ему, что к подобным заведениям наши военные власти относятся резко отрицательно и разрешать их не намерены. Он сразу не внял – ну, я позвал ординарца, Вася его в три шеи и наладил… – Нам бы твои заботы, – хмыкнул Чугунцов. – Вот у нас вчера был случай – не чета твоему бордельных дел мастеру. Звонит Радаеву комендант наш, капитан Турсуев, и просит немедленно прислать сотрудника, причем не рядового, а кого-нибудь из начальства. Мол, дело насквозь политическое, и, по его разумению, не какому-нибудь простому оперативнику его разбирать. Тут я под рукой оказался, серьезных дел у меня не было, Радаев меня и отправил. Сказал, что Турсуев явно в нешуточном волнении, голос звенит, как гитарная струна. Я и поехал. Самому не на шутку любопытно стало: что за политическое дело в нашей дыре, которое к тому же такое, что рядовому оперативнику не по чину? Приезжаю. Сидит у Турсуева пожилой такой экземпляр, с благородными сединами, располагающий к себе дальше некуда с первого взгляда… Предъявляет две справки из наших комендатур, все честь по чести, с печатями и подписями комендантов. Просят наши военные власти оказывать всяческое содействие товарищу такому-то, старому коммунисту, соратнику Эрнста Тельмана, освобожденному из фашистского концлагеря Красной армией. Показывает фотографию, где стоит рядом с Тельманом, явно на каком-то митинге – Тельман речь держит. Потом снимает пиджачок, закатывает рукав рубашки и демонстрирует татуировку, лагерный номер. Ах ты ж, думаю, сволочь такая! Я сразу, как только его увидел, подумал: что-то щечки у него полноваты для старого кацетника[3], не один год, по его словам, мыкавшегося по лагерям. Одет, правда, безупречно, в том смысле, что так и должен быть обмундирован недавно вышедший из-за колючки кацетник – одежонка с чужого плеча, одно велико, другое мало, брючки в заплатах, пиджачок словно с огородного пугала снят, штиблеты разваливаются, кепка опять же велика… Но вот все остальное, эти его вещдоки! С Тельманом – грубоватый фотомонтаж, непрофессионально сляпанный. Да и снимок этот достаточно известный, и на нем никого рядом с Тельманом нет. А татуировка… Ты ведь видел и эсэсовские с группой крови, и концлагерные? – Доводилось, – кивнул я. – Ну вот. У немцев это поганое искусство, если только тут можно такое слово употреблять, было на высоте. Аккуратные такие татуировки, у лагерников – цифирка к цифирке. А у этого типа наколка довольно корявенькая: то ли не нашел мастера получше, то ли решил, что для русских варваров и так сойдет. Ну, я закипел, как самовар, но виду, понятно, не подаю, таращусь на него со всем уважением, леплю ему, как я рад видеть старого коммуниста, соратника Тельмана, заверяю, что теперь все его мытарства кончились, он среди друзей и братьев по партии. Интересуюсь: какое содействие мы вам, партайгеноссе, можем оказать? Мол, для соратника Тельмана все, что в наших силах… Ну, он начинает пальцы отгибать (если вы не знали, Сан Саныч, немцы не загибают пальцы, как мы, а наоборот, прижимают к ладони и отгибают). Паек бы ему, если можно, усиленный – отощал за годы лагерей. И ордерок на квартиру – у него-то ни кола ни двора, квартиру после ареста отобрали, семья неведомо где. Ну а поскольку партийная совесть ему не позволяет быть иждивенцем у советских товарищей, ему бы на будущее какую-нибудь работу в новой немецкой администрации. Он, изволите ли видеть, не сомневается, что мы после войны будем такую создавать из надежных людей, чтобы строила коммунистическую Германию. Боже упаси, он в начальство лезть не собирается, просто свой партийный долг видит в том, чтобы самым активным образом участвовать в строительстве новой Германии. Гладко так чешет, как по писаному, явно не в первый раз – надо полагать, – он и тем комендантам то же самое вкручивал. Думаю я себе: ага, коли просит квартирку, значит, собрался покончить с гастролями и осесть здесь. А на хрена нам этакое сокровище? И говорю ему: поедемте, дорогой товарищ, ваши вопросы решать. Привез в этот самый кабинет и взял с места в карьер – спокойно, вежливо, культурно объяснил, почему его «доказательства» – сплошная липа. Он и оторопел, не ожидал, что моментально расколют – раньше, с теми двумя комендантами, а может, с кем-нибудь еще, проскакивало… А я, не дав клиенту опомниться, сработал на контрасте, ну, горячий душ, ледяной душ… Грохнул кулаком по столу и давай орать с матами-перематами. Ты на что, рычу, руку поднял, паскуда? На чем вздумал паразитировать? На светлом имени товарища Тельмана? На братстве советских и немецких коммунистов? Тут тебе не родимая крипо[4], где ты явно был как дома, тут гораздо хуже. Да я тебя, сучий потрох, за этакие фокусы прикажу прямо сейчас расстрелять без суда и следствия, у нас с такими разговор короткий! Как он услышал про расстрел на месте, малость даже штаны намочил. В общем, все в точности по Ильфу и Петрову: сын лейтенанта Шмидта. Только Остап Бендер исключительно языком обходился, а этот о кое-каких вещдоках всегда заботился. Профессиональный аферист. У немцев с ними с давних пор обстояло неплохо, виртуозов хватало, один «капитан из Кёпеника» чего стоит… Всю свою «карьеру», начатую в молодые годы еще при кайзере, строил на том, что самозванствовал, как Хлестаков. Тот, правда, поступил так, потому что обстоятельства сложились, а этот вполне сознательно. То он фон барон, потерявший имение после конфискаций в Прибалтике, то ревизор из Берлина… В общем, в таком ключе. Весь список трудовых подвигов слушать было неинтересно. Ну и далее снова Ильф и Петров: зицпредседатель Фунт. Сидел при кайзере, сидел при Веймарской республике, сидел при Гитлере. Правда, уверял, что всякий раз недолго и редко – умел хвостов не оставлять. И я ему, в принципе, верю: жох еще тот. Когда мы пришли, быстренько ухватил конъюнктуру… Он сделал эффектную театральную паузу, явно дожидаясь «реплики из зала». Ну, я и подыграл, спросил с неподдельным интересом: – И что вы с ним сделали? Чугунцов пожал плечами, поморщился: – Самое смешное, что ничего мы с ним сделать не могли. Афера – чисто уголовное деяние. В Германии введено военное положение, все германские законы отменены. Советский уголовный кодекс здесь тем более не действует. Чтобы пришить ему политику, понадобилось бы очень уж извернуться, а я таких вещей не люблю. Отобрали весь «реквизит», застращали, что если еще раз попадется на чем-то подобном – расстреляем без затей. И отправили на сборно-пересыльный пункт для цивильных, а заодно доложили в армейское управление, те – во фронтовое. А там обещали доложить выше и в срочном порядке составить ориентировку – на возможное появление таких вот «старых коммунистов». Идеи носятся в воздухе, так что не удивлюсь, если скоро по нашим комендатурам поползут племянники Карла Либкнехта, кузины Розы Люксембург, а то и сыновья Тельмана или просто «бывшие узники фашистских концлагерей»… Вот такие у нас интересные дела творятся, куда там твоему начальнику борделя… Ну а у тебя что за хлопоты, связанные с комендантством? По пустякам не стал бы приезжать… Ну вот, начиналась сложная шахматная партия – и первый ход предстояло делать мне. Первый ход делают белые, но необязательно выигрывают… – Понимаешь, Серега, я один-одинешенек, – сказал я с должной долей уныния. – Выделили мне солдат для комендантских патрулей, но это ж в данном случае не подмога… Медицинские и продовольственные дела я взвалил на Торопова, интенданта толкового, но все равно, мне ж приходится сначала каждую просьбицу прочитать или выслушать. Короче, мне чертовски не помешал бы хороший помощник со знанием немецкого. Чтобы сидел в прихожей и фильтровал ходоков – с серьезными делами ко мне пропускал, а шушеру вроде хозяина бордельчика гнал в три шеи. Только взять мне помощника неоткуда, в батальоне некого для этой цели выделить. Все знатоки немецкого своей службой заняты – вроде Анжерова или радистов. Ординарец у меня парень толковый, да немецкого почти не знает… – Понятно, – сказал Чугунцов. – Зашиваешься, значит… – Зашиваюсь, – сказал я. – А на мне еще и разведка, и дела в батальоне… – Сочувствую, – сказал Чугунцов. – Только ведь, Федя, мне тебе помочь нечем. Неоткуда мне взять такого кадра. И ты должен бы это прекрасно понимать. Значит, здесь что-то другое. Что? – Вот тут-то все в тебя и упирается, – сказал я. – Нашел я себе помощника, вернее, помощницу. Понимаю, что нарушение приказа, но, с другой стороны, есть смягчающие обстоятельства, что ли. Каюсь: я там у моста подобрал девчонку из беженцев и увез с собой… – Стоп-стоп-стоп! – энергично сказал Чугунцов. – Никак это и есть та блондиночка, кто кофе нам тогда подавала? И по-русски довольно чисто говорила? – Она, – покаянно сказал я. – Так получилось. Виноват, что уж там, не знаю, что на меня впервые в жизни нашло… Как солнечный удар. – Ну надо же, – ухмыльнулся Серега. – А ведь все в батальоне считают, что она – хозяйка того домика, или там хозяйская дочка, отчего-то с родителями не сбежавшая. А оно вон как обстоит… Разболталась дисциплинка под конец войны. Один с собой белорусочку возит – правда, догадался ее оформить вольнонаемной парикмахершей. Другой вообще француженку – а ведь иностранных граждан положено в специальный сборно-пересыльный пункт отправлять и потом на родину репатриировать… И я так понимаю, ты с ней расставаться не хочешь? Пытаешься ее как-то легализовать? Я молчал – с тем же покаянным видом, стараясь только не переиграть. Серега всякие игры видел, чутье у него отменное, да и интуицией бог не обидел… – Чисто по-мужски я тебя понимаю, я ж ее видел, – сказал Чугунцов. – Только ведь есть куча указаний, приказов и формальностей… – Он внимательно присмотрелся ко мне. – Федя, как мужик мужику – у тебя там что, чувства? – Иногда и самому так кажется. Солнечный удар… – Бывает, сам не единожды наблюдал, – серьезно сказал Чугунцов. – С самим, правда, такого не случалось – то ли к счастью, то ли к с сожалению… Припер ты мне головоломочку, Федя. Будь она нашей угнанной, труды понадобились бы минимальные. А вот легализовать при тебе немку – задача неподъемная… – А она, представь себе, не немка, – сказал я. – Она русская. – Ого! Излагай. Значит, все-таки из угнанных? – Из эмигрантов, – сказал я. – Белова… хотя в немецких документах пишется на германский лад: «Белофф». – Уж не родственника ли знаменитого фон Белова? – Ни с какого боку, – сказал я. – Просто однофамилица, даже не «фон». Родители еще в восемнадцатом бежали в Эстонию от сложностей революции, там, в Таллине, она и родилась. Ну а потом, сам знаешь, немцы вывозили из Прибалтики всех своих и фольксдойче. У ее отца отец был немец, вот он и зацепился как-то за эту кампанию, уехал с семьей. Здесь пошел в офицеры, да так и сгинул где-то на Западном фронте. Мать, русская, погибла при бомбардировке Кольберга – ну, ты сам видел, что осталось от города. Вот и побрела по белу свету, без денег, почти без ничего, без единого родственника в Германии. – А ты ее, значит, пожалел, приютил сиротинушку, – сказал Чугунцов скорее задумчиво, чем насмешливо. – Вот это уже меняет дело. Я тебе не выдаю никаких военных тайн – когда б я такое делал? – просто из очень достоверных источников пришла информация, что довольно скоро будут обнародованы два указа. Согласно одному, все бывшие подданные Российской империи имеют право просить о советском гражданстве. Ну, твоей девушки это не касается, она явно позже родилась. Сколько ей, лет двадцать? – Девятнадцать с половиной. – Ну вот… Зато второй приказ как на нее шит. Все родившиеся на территории Эстонии, а ныне Эстонской Советской Социалистической Республики, считаются советскими гражданами. То же и двух других прибалтийских республик касается. Указы еще не обнародованы, оформление соответствующих документов – дело долгое, но главное – есть хорошая зацепка… Документы у нее в порядке? – В полном, – сказал я, приободрившись, подавая ему бумажник Линды (где уже лежала и учетная карточка от Карамышева). Чугунцов принялся их просматривать с профессиональной хваткой, временами комментируя: – Линда Белофф… место рождения – Таллин, тут все в ажуре… Союз немецких девушек – не компромат, туда всех загоняли… Ого! Училась в Шпайтене… это тоже не компромат в большинстве случаев. – А что значит – в большинстве? – не удержался, полюбопытствовал я. – Ну, мы же Шпайтен взяли целехоньким – я имею в виду институт. Ты подробности знаешь? – Да нет. Я по другому направлению тогда наступал, по другой окраине. – Институт этот нас очень интересовал. Ну, и пока на окраинах еще шли бои, нашли слабое место в обороне и кинули туда танковый батальон с десантниками на броне. Так что нам достался не только целехонький институт и все библиотеки-бумаги, но и некоторое количество педагогов. В том числе очень интересный типчик из СД, каковое институт курировало. Помаленьку вербовал перспективных студентов для своей конторы. Мы-то о нем и раньше знали, и не только о нем… Он больше ничего не сказал, но я примерно догадывался – наверняка в Шпайтене сидел наш человек, а то и не один, как это бывало со многими немецкими разведшколами и разведцентрами. – Сам себя перехитрил, сугубый профессионал, – ухмыльнулся Чугунцов. – Работал в строгой конспирации в том числе и от институтского начальства, лепил этакого серого мышонка, учителя географии. Вообще-то он и в самом деле был сначала учителем географии, это потом его СД в черную форму нарядило и к другому делу пристроило. Способный оказался и на этом поприще… Только искусная конспирация его и сгубила: немцы решили, что он из тех малозначительных пешек, чьей эвакуацией озабочиваться не стоит, и места в машине не дали. Ну, попал к нам со всеми своими потаенными бумагами. Могу тебя сразу еще раз обрадовать: твоей Линды среди его завербованных нет. Так… Теперь учетная карточка из сборно-пересыльного пункта за подписью Карамышева. Таллин, улица Кустамяэ, номер дома, квартиры… Тоже все в ажуре. Чистая твоя девочка, без тени компромата, в перспективе – советская гражданка, а это уже совсем другой коленкор… Скажи честно: к Карамышеву ты ее возил или документами ограничился? – Документами, – признался я. – Понятно… И теперь не нужно обладать дьявольской проницательностью, чтобы понять, какой тебе нужен завершающий штрих: наш штамп на учетной карточке, гласящий, что спецпроверку прошла. Верно? – Верно, – сказал я, испытывая нешуточное волнение, которое изо всех сил старался держать в себе. И напрямик спросил: – Поможешь? – Да, помогу, – сказал Чугунцов. – Мы с тобой никак не закадычные друзья, ну уж безусловно старые добрые знакомые, боевые камрады, полтора года вместе воюем, кое-что связывает… Значит, ты ее хочешь сделать вольнонаемной, я так понимаю? – Да примерно так, – сказал я, охваченный нешуточной радостью. – Есть другое предложение, – сказал Чугунцов. – Есть другое предложение, которое пойдет на пользу и тебе, и Карамышеву. Как ты смотришь, если взять ее не в вольнонаемные, а зачислить в ряды? По всем правилам – с формой, с погонами, с присягой? – А зачем, если можно проще? – Карамышев в пиковом положении, понимаешь ли, – сказал Чугунцов. – Знаешь ведь его пунктик? Служака отличный, но если не успевает с отчетностью к сроку, делается как больной слон. А у него как раз недобор с отчетом по пополнению. Сроки поджимают, а у него двадцать восемь человек не хватает – кадры есть, но они еще проверку проходят. Вот он и цепляется за каждого человечка. – Серега усмехнулся: – Вчера нашел парикмахершу из Ростова и зачислил ее не в вольнонаемные, а как раз в ряды. Ну вот… Завтра мы девять человек из сборно-пересыльного выпускаем – проверку прошли, из пункта для наших военнопленных еще пять человек. Итого – четырнадцать. Некруглое какое-то число, «пятнадцать» – гораздо авторитетнее, и в отчете будет смотреться хорошо. Вот и присовокупим твою Линду. Главное, всех устраивает. «Гвардии рядовой Линда Белова» – звучит? Кстати, как думаешь, она согласится? – Думаю, да, – сказал я. – Отец ее воспитал в несказанном уважении к Бисмарку, нацистов ненавидит за то, что они его заветы нарушили и Германию до краха довели… Немало и таких немцев, сам знаешь, а она даже и не немка… – Совсем хорошо получается, – кивнул Чугунцов. – Выходит, идеологически подкованная девочка, пусть и не в коммунистическом духе. Главное, нацистов ненавидит, а это жирный плюс… Ну что, зачисляем в ряды? – Выходит, зачисляем, – сказал я. – Технические вопросы – конечно, на тебе, – сказал Чугунцов. – Форму ты ей в два счета подберешь, присягу она тебе зачитает в индивидуальном порядке, как старшему начальнику, красноармейскую книжку в штабе батальона выпишут. Фотографа, правда, нет, но это только офицерские удостоверения без фотографий недействительны, а рядовой и сержантский состав сплошь и рядом без них обходится. И будет у тебя внештатный переводчик по работе с немецким населением. В штатном расписании такой должности нет, ну да оно еще до войны составлялось… – А потом? – спросил я. – Нам же не вечно тут сидеть, и чует моя душа, избавлюсь я скоро от комендантства… – Ну, Федя! Ты да что-нибудь не придумаешь… Найдутся еще прорехи в штатном расписании, при солдатской смекалке да не найти… В общем, иди в седьмой кабинет, к Федосову, он тебе штампик поставит. Пока ты идешь, я ему позвоню, он на месте. – Спасибо, Серега, – сказал я искренне. – В случае чего – за мной не заржавеет. – Да ладно, – отмахнулся он. – Что поделать, если у человека – солнечный удар. А главное – с формальной точки зрения все в порядке. А самое главное, я тебе гарантирую: никаких «после войны разберемся»… …Вот так и получилось, что через несколько часов, во второй половине дня, Линда вертелась перед большим, во всю стену, зеркалом докторши на втором этаже – уже в полной форме с гвардейским значком (наша дивизия стала гвардейской за Сандомирскую операцию), в аккуратных сапожках и пилотке; а в нагрудном кармане у нее лежала выправленная по всем правилам красноармейская кижка. Обмундирование ей не пришлось подбирать долго, она была высокая, ниже меня только на полголовы, крепенькая девушка, ничем не напоминавшая Дюймовочку, спортом занималась (велосипед и гребля на байдарке). – Ну, и как впечатления? – поинтересовался я. – Все очень необычно… Представляю, какое лицо стало бы у отца, если бы он меня увидел в форме русского гвардейца… – Отругал бы?