— Вот тут мы с Борькой обитаем, это дом моих свекров. — Борька — это муж? — Борька — это сын, ему три года. — А муж? — Где теперь мужья? На войне, — холодно и даже, как показалось Нине, враждебно сказала Павлина и, передав Витюшку Нине, принялась колотить в дверь. Первый этаж дома был из кирпича, выбелен голубым, второй — деревянный, окна украшали резные, похожие на кружева наличники, в окнах виднелись цветущие герани, и дом вообще выглядел ухоженным и нарядным. Наконец дверь открылась, женщина в косынке и переднике улыбнулась бледными губами. — Ах, Павлинька, зачем так громко, Бореньку разбудишь, он недавно уснул. Павлина впустила Нину в просторный коридор, заставленный ящиками и корзинами. — Так вот, Полина Дмитриевна, это моя подруга еще по Москве, ее зовут Нина. Женщина опять принужденно улыбнулась и мелко закивала, то ли здоровалась, то, ли просто принимала к сведению слова невестки. — Так что вы, Полина Дмитриевна, сейчас покормите нас, а малышу сварите кисель из черной смородины. И опять женщина мелко затрясла головой: — Все сделаю, Павлинька… Она убежала, Павлина проводила ее недобрым взглядом. Зачем она так? — подумала Нина и даже поежилась от неловкости. Они вошли в большую комнату, то ли столовую, то ли гостиную, здесь вкусно пахло жареным мясом, сдобным тестом и почему-то воском, стояли накрытые коврами диваны, пианино в полотняном чехле, большой стол под плюшевой скатертью с бахромой, лаково блестели полы, устланные ковровыми дорожками, — здесь царил устоявшийся зажиточный быт, не тронутый войной. Павлина опять забрала у Нины Витюшку, и они по темной деревянной лестнице поднялись наверх, в комнату Павлы, Витюшка еще в дороге уснул, Павла положила его поперек широкой кровати, и он спал, разметав ручонки. Павлина долго смотрела на него, потом сказала: — Айда, покажу Борьку. Они пошли в смежную комнату, заваленную игрушками: конем-качалкой, трехколесным велосипедом, кубиками и разными пирамидками; на полу на толстом ковре валялись куклы-голыши и разные плюшевые зверюшки. В кроватке, огороженной деревянными перильцами, спал, сложив под щечку ладони, краснощекий малыш в крутых светлых кудряшках. — Какой красивый мальчик! — вырвалось у Нины. Павлина вздохнула, склонилась над сыном, тронула губами его лоб. — Ради него и живу тут, с ними… Нина посмотрела на ее лицо в обрамлении пышных коротких волос. — Я им сказала, что для Бори войны нет! Нину поразили эти слова. — Как это — войны нет? — А так, нет — и все. В смысле, Борька ни в чем не должен терпеть нужду. Войны нет для него. А они и стараются, потому что любят Борьку до одури. Ничего, выдержат, кулаки проклятые! Кто — кулаки? — Свекры мои, вот кто! Спекулянты! — Они что же, не работают? Морщась и кривя губы, Павлина сказала, что, конечно, работают, свекровь — надомница, солдатские ватные брюки шьет, а свекор — инвалид, на железной дороге работает, на Второй дачной остановке у них есть участок земли, там сад, ульи стоят, свекор продает мед, внес на самолет деньги, про него тут и в газете писали, мол, патриот. — Думаешь, он из-за патриотизма? Как бы не так! Чтобы не придирались к нему, он знаешь, сколько дерет за мед с рабочего человека? — За что ты их не любишь? — спросила Нина. Павлина помолчала и сказала: — Знаю, за что. Они вернулись в комнату Павлины, та взяла с подоконника коробку папирос «Казбек», закурила. — Ты куришь? — удивилась Нина. — Ты ведь когда-то занималась спортом. Павлина сбила пепел, усмехнулась. — Вот именно, когда-то. Я в институте Лесгафта училась, а потом родился Борька… Все это позади. В дверь заглянула свекровь, сказала полушепотом: — Все готово, Павлинька, спускайтесь в залу… — Стучаться надо, Полина Дмитриевна! — взвился голос Павлы, так что свекровь вздрогнула. — Никак не могу приучить! Свекровь вжала голову в плечи, юркнула испуганной мышкой, Павлина сказала Нине, что принесет обед сюда, и тоже ушла. Нине было тягостно в этом обжитом богатом доме, она не понимала здешних запутанных отношений, враждебная грубость Павлины коробила — неужели ее так озлобила жизнь? А если бы она знала, как отец кричал тогда на ее мать: «Вон из моего дома!» — и топал ногами, вряд ли она кинулась бы сегодня мне навстречу… Вошла Павлина с подносом, следом свекровь внесла кастрюлю в жирных томатных потеках и тут же исчезла, они обедали за письменным столом, ели мясной борщ — довоенный, забытый, — жаркое с картошкой, Павлина ковырялась вилкой в своей тарелке, выбирала и откладывала куски мяса с жиром, и Нина вдруг поймала на себе ее взгляд, перестала есть. — Нелегко тебе пришлось? — спросила Павлина. Нине не хотелось ни жаловаться, ни прибедняться, она пробормотала: — Сейчас уже ничего, я работу ищу, кровь буду сдавать… Павлина опять посмотрела на нее, хотела что-то сказать, но промолчала. Проснулся Витюшка, они покормили его из бутылочки, которую принесла Павлина, и еще киселем. — А эти все заберешь с собой. — А Боре? — Я же сказала: для Бори войны нет. Боря из этих бутылочек вырос, я их беру, чтобы варить ему каши… Потом она выставила банку с медом и торбочку с гречкой. — Больше ты не унесешь, но оставь свой адрес, я притащу картошки и яиц. Нина опустила голову. Она знала, что не хватит у нее сил отказаться, она возьмет все, что ей дадут, нужда заставит. Но ее мучила вина отца перед Павлиной, от этого было еще тяжелее. — Я должна сказать тебе… Ты не знаешь, что тогда ночью Павлина Михайловна ведь приходила к нам, она ругала Павла Никаноровича, и мой отец прогнал ее… — Почему не знаю, все знаю, — вздохнула Павлина, — Мама рассказала мне. И что твой отец писал Сталину и из-за этого у него были неприятности. Нина быстро подняла голову, посмотрела на нее. — Вот видишь, это ты не все знаешь… Например, что мама дважды писала твоему отцу из Бобруйска, и он присылал нам деньги… Ничего этого Нина не знала, почему-то отец не рассказывал; она видела, как слезы застилали Павлине глаза и как та сердито смахнула их пальцем. — А Игнатика помнишь? Его ведь забрали у нас, он плакал, просился к русской маме, мы пытались разыскать его, но так и не нашли. — А где Павлина Михайловна? — Умерла, еще до войны. Врачи определили пневмонию, а я думаю, от горя она умерла. Нине хотелось задать главный вопрос — об отце, — но она все не решалась, ждала, что Павлина сама скажет. Но Павлина молчала. И тогда Нина спросила: — Об отце что-нибудь слышно? — Нет. — Павла задавила в пепельнице окурок. — Был бы жив, он бы сейчас воевал. Она странно посмотрела на Нину, опустила глаза. — Знаешь, иногда я думаю: столько лет прошло, неужели не разобрались?.. А если он и правда виноват? — Кто… виноват? Павла стояла, кусая губы, будто не расслышала.