– Ну и как он тебе? – Какой-то он придурковатый. – Нельзя так говорить о дяде. – Он все время смеялся без причины. – Да, я помню эту его манеру. – На папу он совсем не похож. – Верно. Вскоре состоялся другой ответственный визит. Тетя отвезла меня – как всегда, не предупредив, – к Маргерите, которая жила недалеко от нее. Весь этот район пробуждал во мне детские страхи. Меня пугали облупленные стены, низенькие, казавшиеся пустыми здания, серо-голубые или желтоватые краски, злые собаки, бросавшиеся с лаем за машиной, запах газа. Припарковавшись, Виттория направилась к просторному двору, окруженному бледно-голубыми домами, вошла в подъезд и, уже поднимаясь по лестнице, обернулась и сказала: «Здесь живут жена и дети Энцо». Мы поднялись на четвертый этаж, и, вместо того чтобы позвонить (первый сюрприз!), Виттория открыла дверь своим ключом. Она громко объявила «Это мы», сразу раздался возглас на диалекте «Ой, как хорошо!» – и появилась маленькая кругленькая женщина, с головы до ног одетая в черное; ее красивое голубоглазое лицо словно утопало в розовой плоти. Она провела нас на темную кухню и познакомила меня с детьми, двумя сыновьями, которым было чуть за двадцать, – Тонино и Коррадо, и с дочкой Джулианой, выглядевшей лет на восемнадцать. Джулиана была стройная, очень красивая, темноволосая, с ярко накрашенными глазами, наверное, ее мать в молодости была такой же. Старший, Тонино, тоже был красивым, в нем чувствовалась сила, но он показался мне очень застенчивым, он покраснел, пожимая мне руку, а после со мной почти не разговаривал. Коррадо, единственный, кто держался свободно, был похож на человека, которого я видела на кладбищенской фотографии: такие же кудрявые волосы, такой же низкий лоб, такие же живые глаза, такая же улыбка. Увидев на стене кухни фотографию Энцо в полицейской форме, с пистолетом на боку, – снимок был больше, чем фото на кладбище, в богатой рамке, и перед ним горела красная лампадка, – я отметила, что у Энцо были длинное тело и короткие ноги; сын показался мне его ожившим, резвым призраком. Коррадо – спокойно, ласково – засыпал меня шутливыми, ироничными комплиментами, мне было смешно и приятно, что благодаря ему я оказалась в центре внимания. Но Маргерита решила, что он ведет себя невоспитанно, она несколько раз тихо сказала: «Корра, это невежливо, оставь девочку в покое», потом на диалекте велела ему прекратить. Коррадо замолчал, глядя на меня горящими глазами, пока его мать угощала меня сладостями, а Джулиана – яркая красавица с пышными формами – звонким голосом говорила мне всякие приятные вещи. Тонино молчал, но был очень приветлив. Во время нашего визита Маргерита и Виттория часто поглядывали на фотографию. Столь же часто они вспоминали Энцо, говоря «Знаешь, как бы смеялся Энцо», «Ух, как бы он рассердился», «А ему бы понравилось». Вероятно, они вели себя так почти двадцать лет, две женщины, вспоминающие одного мужчину. Я смотрела на них и внимательно изучала. Я воображала Маргериту в молодости, похожую на Джулиану, и Энцо, похожего на Коррадо, и Витторию с моим лицом, и отца – моего отца, – каким он был на фотографии из железной коробки, на той, где они снялись рядом с магазином. Наверняка они часто там бывали и даже сфотографировались на его фоне – возможно, до того, как юная и хищная Виттория отняла у нежной Маргериты зубастого мужа, а, возможно, и после, когда у них уже был роман, но уж точно не когда отец повел себя как доносчик и когда все закончилось страданиями и ссорой. Сначала было так, потом все изменилось. Теперь обе они, моя тетя и Маргерита, беседовали спокойно, мирно, но я не могла отделаться от мысли, что мужчина с фотографии сжимал ягодицы Маргериты точно так же, как сжимал их моей тете, когда она его украла, с равной силой и ловкостью. Представив эту картину, я вспыхнула так, что Коррадо заметил: «Ты думаешь о чем-то приятном», а я в ответ почти крикнула «Нет», хотя никак не могла прогнать эти мысли и все воображала, как здесь, в этой темной кухне, две женщины не раз подробно пересказывали друг другу слова и поступки мужчины, которого они делили; наверняка им пришлось нелегко, прежде чем они сумели уравновесить хорошее и плохое. Совместное воспитание детей тоже вряд ли проходило спокойно. Да и сейчас, вероятно, не все шло гладко. Вскоре я заметила, по крайней мере, три вещи: во-первых, Виттория предпочитала Коррадо, а его брата и сестру это обижало; во-вторых, Маргерита зависела от моей тети: она говорила и все поглядывала на Витторию – согласна та с ней или нет, если нет – Маргерита быстро отказывалась от своих слов; в-третьих, все трое детей любили свою мать и порой как будто защищали ее от Виттории, хотя и относились к моей тете с каким-то испуганным поклонением, уважали ее как хранящее их божество и одновременно боялись. Суть их отношений неожиданно стала ясна, когда, уж не помню как, всплыло, что у Тонино есть друг, Роберто, который тоже вырос в этом районе, в Пасконе, но в тринадцать лет перебрался с семьей в Милан. Роберто должен был приехать в тот вечер, и Тонино согласился, чтобы друг переночевал у них дома. Маргерита рассердилась: – Что это тебе взбрело в голову, где мы его положим? – Я не мог ему отказать. – Почему? Ты ему чем-то обязан? Что такого хорошего он тебе сделал? – Ничего. – Тогда зачем? Они стали спорить: Джулиана встала на сторону Тонино, Коррадо – на сторону матери. Я поняла, что все они давно знали этого парня, они с Тонино вместе учились в школе. Джулиана стала горячо говорить о том, какой он добрый, скромный и умный. Коррадо, однако, явно его не выносил. Он обратился ко мне, противореча сестре: – Не верь ей, он уже у всех в печенках сидит. – Придержи язык, ты как о нем говоришь?! – рассвирепела Джулиана, а Тонино сказал воинственно: – Да уж получше твоих дружков! – Мои дружки ему морду набьют, если он посмеет повторить то, что сказал в прошлый раз, – ответил Коррадо. Повисло молчание. Маргерита, Тонино и Джулиана повернулись к Виттории. Коррадо тоже умолк, будто жалея о своих недавних словах. Тетя помолчала еще немного, а потом заговорила тоном, какого я у нее не слышала, – угрожающим и каким-то страдающим, точно у нее болел живот: – Что это еще за дружки, ну-ка рассказывай! – Да так, никто, – нервно усмехнулся Коррадо. – Это сын адвоката Сардженте? – Нет. – Розарио Сардженте? – Я же сказал – никто. – Корра, ты знаешь, что я на тебе живого места не оставлю, если ты еще раз осмелишься приблизиться к этому «никто»! Повисло такое молчание, что, как мне казалось, Маргерита, Тонино и Джулиана уже мечтали замять спор с Коррадо, лишь бы спасти его от гнева тети. Но Коррадо не унимался, он опять стал поливать грязью Роберто: – Свалил в Милан, так какое у него право учить нас, как здесь жить… Поскольку Коррадо не уступал, обижая в том числе и мою тетю, Джулиана снова накинулась на него: – Ты бы лучше помалкивал, а я лично всегда буду слушать Роберто. – Потому что ты дура. – Хватит, Корра, – прикрикнула на него мать. – Роберто отличный парень. Но почему он должен ночевать у нас, Тони? – Потому что я его пригласил, – ответил Тонино. – И что? Скажи, что ты не подумал, квартира тесная, места нет. – А еще скажи, – опять вмешался Коррадо, – что ему в наш район лучше не соваться, да, вот так и скажи. Тут Тонино и Джулиана в отчаянии одновременно повернулись к Виттории, словно именно ей предстояло решить это дело. Меня поразило, что и Маргерита тоже посмотрела на нее, будто спрашивая: «Витто, как мне быть?» Виттория тихо сказала: «Ваша мать права, здесь тесно, пусть Коррадо переночует у меня». Несколько слов – и глаза Маргериты, Тонино и Джулианы вспыхнули благодарностью. Коррадо фыркнул, снова попытался что-то сказать против гостя, но тетя шикнула на него: «Тихо!» Тогда он нехотя поднял руки в знак того, что сдается. Потом, словно понимая, что нужно показать Виттории, какой он послушный, Коррадо подошел к ней сзади и несколько раз звонко поцеловал в шею и щеку. Виттория, сидевшая у кухонного стола, поморщилась и проговорила на диалекте: «Господи, Корра, ну чего пристал?» Вся эта троица приходилась Виттории в каком-то смысле кровной родней, а значит, они были родней и мне? Тонино, Джулиана и Коррадо мне понравились, Маргерита тоже. Жаль, что я появилась в их компании последней, жаль, что я не говорила на их языке, что мы не были по-настоящему близки. 8 Словно понимая, что я ощущаю себя чужой, Виттория иногда старалась помочь мне преодолеть это чувство, а иногда, наоборот, нарочно его усиливала. «Мадонна! – восклицала она, – Нет, ты только глянь, у нас одинаковые руки!» – и прижимала свои ладони к моим, так что ее большой палец утыкался в мой. Это прикосновение меня волновало, мне хотелось крепко ее обнять или лечь рядом с ней, положив ей голову на плечо, и слушать ее дыхание, грубоватый голос. Но чаще, когда я говорила что-то, что ей не нравилось, Виттория меня ругала, твердя «яблочко от яблони недалеко падает», или смеялась над тем, как мама меня одевает: «Ты уже взрослая, вон какие сиськи, разве можно выходить из дома одетой, как маленькая девочка? Пора взбунтоваться, Джанни, иначе они тебя погубят». А потом заводила обычную песню: «Смотри на своих родителей, смотри внимательно, не дай себя обмануть». Для нее это было очень важно, всякий раз, когда мы встречались, она настойчиво требовала рассказать, чем занимаются мои родители. Поскольку я отделывалась общими фразами, она сердилась, издевалась надо мной или громко смеялась, широко разевая рот. Ее выводило из себя то, что я обычно рассказывала: отец все время работает, его уважают, у него вышла статья в известном журнале, мама его очень любит, потому что он красивый и умный, оба они многого добились, мама редактирует, а нередко и переписывает любовные истории, которые специально сочиняют для дам, она очень умная и очень милая. «Ты их любишь, – заключала Виттория, чернея от ненависти, – за то, что они твои родители, но раз ты не видишь, что как люди они полное говно, ты тоже станешь говном, и я не захочу больше с тобой знаться». Чтобы ей угодить, однажды я сказала, что у папы несколько голосов и он меняет их в зависимости от обстоятельств. У него были нежный голос, властный голос, ледяной голос – ими он прекрасно говорил на итальянском, а еще у него был презрительный голос, которым он говорил на итальянском, а иногда на диалекте с теми, кто его раздражал, например с торговцами, пытавшимися его надуть, с неумелыми автомобилистами или со всякими грубиянами. О маме я рассказала, что она старается подражать своей подруге Костанце и что ее выводит из себя мерзкими шуточками муж Костанцы, Мариано, хотя моему отцу он как брат. Но и эти признания Виттория не оценила, сказала даже: все это чепуха. Оказалось, что она помнила Мариано: ха, тоже мне брат выискался, да он настоящий кретин!.. Она почти вышла из себя. «Андреа, – сказала она резко, – не знает, что такое быть братом». Помню, мы сидели у нее дома, на кухне, за окном, на грязной улице, лил дождь. Мне пришлось состроить грустную физиономию, даже слезы на глаза навернулись; к моему удивлению и к моей радости, это ее невероятно растрогало. Она улыбнулась мне, притянула к себе, усадила на колени и крепко поцеловала в щеку, а потом стала ее легонько покусывать. И прошептала на диалекте: «Прости, я сержусь не на тебя, а на твоего отца», а после засунула мне руку под юбку и легонько пошлепала по ляжке у самой попы. И еще раз шепнула на ухо: «Присматривайся к родителям, не то пропадешь». 9 Внезапные порывы нежности на фоне привычного недовольства случались все чаще, из-за этого я все сильнее скучала по Виттории. Пустота между нашими встречами тянулась невероятно долго; пока я ее не видела и не имела возможности ей позвонить, мне хотелось о ней рассказывать. Поэтому я была все откровеннее с Анджелой и Идой, взяв с них клятву, что это останется нашим секретом. Только с ними я могла похвастаться дружбой с тетей, хотя поначалу они меня почти не слушали, а принимались рассказывать смешные истории про своих чудаковатых родственников. Но вскоре им пришлось уступить: родственники, про которых они говорили, не шли ни в какое сравнение с Витторией, которая – по моим словам – была не похожа на всех, кого они знали. Их состоятельные тети, кузины и бабушки жили в Вомеро, Позиллипо, на виа Мандзони, на виа Тассо. Я же, используя фантазию, поселила папину сестру в район кладбищ, разлившихся рек, злых собак, вспышек газа, скелетов и заброшенных домов, я говорила: у нее была несчастная любовь, какой не было ни у кого, он умер от горя, но она будет любить его всю жизнь. Однажды я шепотом призналась: когда тетя Виттория рассказывает, как они друг друга любили, она говорит «трахаться», она рассказала мне, как и сколько раз они с Энцо трахались. Анджелу это особенно потрясло, она выспросила у меня подробности; отвечая, я наверняка многое преувеличила, приписав Виттории то, о чем давно думала сама. Но я не чувствовала себя виноватой, по сути, все было правильно, тетя так со мной и говорила. Вы даже не представляете, – сказала я, разволновавшись, – как мы с ней замечательно дружим: мы очень близки, она меня обнимает, целует и часто повторяет, что мы похожи. Разумеется, я умолчала о ссорах между тетей и отцом, о спорах из-за убогой квартирки, о том, что отец все рассказал Маргерите, мне это казалось недостойным. Зато я рассказала, как Маргерита и Виттория жили после смерти Энцо, как замечательно помогали друг другу, как занимались детьми, словно рожали их по очереди – сначала одна, потом другая. Должна признаться, этот образ возник у меня случайно, но я отточила его в следующих рассказах, пока сама не поверила, что Маргерита и Виттория волшебным образом вместе произвели на свет Тонино, Джулиану и Коррадо. Особенно я давала волю фантазии, беседуя с Идой, я чуть было не наврала ей, будто Маргерита и Виттория ночью летают по небу и изобретают волшебные зелья, собирая заколдованные травы в лесу на Каподимонте. Зато я в лицах изобразила, как Виттория беседовала с Энцо на кладбище и как он давал ей советы. – Они разговаривают, как сейчас мы с тобой? – спросила Ида. – Да. – Значит, это он пожелал, чтобы твоя тетя стала его детям второй мамой. – Наверняка. Он был полицейским, делал все, что хотел, у него даже был пистолет. – Как если бы моя и твоя мамы стали нашими общими мамами? – Да. На Иду все это произвело сильное впечатление, Анджела тоже была зачарована. Чем дольше я сочиняла и переделывала эти истории, добавляя в них новые подробности, тем чаще они восклицали «Как здорово, я сейчас расплачусь!» Особенно сестры заинтересовались моим рассказом о забавном Коррадо, красавице Джулиане и милом Тонино. Я сама поразилась тому, с каким жаром описала Тонино. Я не ожидала, что он настолько мне понравился, в тот день он не произвел на меня особого впечатления, наоборот, показался самым неярким. Но я так много о нем говорила, так здорово его придумала, что когда опытная читательница романов Ида сказала «Ты в него влюблена», я согласилась – в основном, чтобы увидеть реакцию Анджелы, – что да, это правда, я его люблю. Подружки требовали все новые подробности о Виттории, Тонино, Коррадо, Джулиане и их маме, и я не заставляла себя упрашивать. Какое-то время все шло хорошо. Потом они стали просить меня познакомить их хотя бы с Витторией и Тонино. Я сразу сказала «нет», это было мое дело, мои фантазии, мне было от этого хорошо: я зашла слишком далеко, узнай они правду, это бы все испортило. Кроме того, я понимала, что благополучная жизнь родителей закончилась, нам было трудно сохранять прежнее равновесие. Один ложный шаг – «Мама, папа, можно мне взять Анджелу и Иду к тете Виттории?» – и все накопившиеся отрицательные эмоции мгновенно выплеснутся наружу. Однако Анджеле и Иде было любопытно, они настаивали. Я провела осень в метаниях, зажатая между настойчивыми подругами и настойчивой Витторией. Подружки хотели удостовериться, что мир, в который я заглядывала, куда интереснее нашего; Виттория собиралась прогнать меня из этого мира, отдалить от себя, если я не признаю, что поддерживаю ее, а не папу и маму. Я чувствовала, что поблекла в глазах родителей, поблекла в глазах Виттории, что подруги мне больше не верят. В этом состоянии, почти неосознанно, я всерьез начала шпионить за родителями. 10 Об отце я выяснила только то, что он оказался неожиданно жадным до денег. Я неоднократно слышала, как он негромко, но настойчиво упрекал маму в том, что она слишком много тратит, причем на всякую ерунду. В остальном он вел обычную жизнь: утром лицей, после обеда работа в кабинете, вечером собрания у нас дома или у кого-то еще. Что касается мамы, я часто слышала, как в спорах о деньгах она столь же негромко возражала: «Я сама их заработала, имею право потратить кое-что на себя». Новым было то, что мама, всегда беззлобно посмеивавшаяся над папиными собраниями, – подтрунивая прежде всего над Мариано, она называла их участников «заговорщиками, которые построят лучший мир», - внезапно сама начала в них участвовать, хотя папе это явно не нравилось. Причем не только когда собирались у нас, но и когда собирались у других; теперь я частенько проводила вечера, болтая по телефону с Анджелой или Витторией. От Анджелы я узнала, что Костанца не разделяет маминого интереса к собраниям: когда они проходили у них дома, она исчезала, или садилась смотреть телевизор, или читала. В конце концов я рассказала Витттории – хотя и не без колебаний – о ссорах из-за денег и о внезапном интересе мамы к папиным вечерним занятиям. Неожиданно она меня похвалила: – Наконец-то ты увидела, что твой отец любит деньги. – Да.