В Шиноне мы опустошили замковую казну. В ответ на протесты сенешаля Ричард посоветовал ему успокоиться, или его подвесят вниз головой. Багровый от возмущения, чиновник рассудил здраво и подчинился. С вереницей повозок, оси которых стонали под грузом, мы несколько часов спустя свернули на юго-запад. Герцог пребывал в приподнятом настроении и рассказывал нам, оруженосцам, что взятые в Шиноне монеты пойдут на давно откладываемую починку и перестройку замков по всей Аквитании. – А разве король не разгневается на вас, сир? – спросил я, счастливый, что моя опала закончилась. Герцог в обычной своей манере теперь вел себя со мной так, словно ничего не случилось. Фиц-Алдельм не радовался – как я заметил, он мрачнел всякий раз, когда Ричард обращался ко мне, – но поделать ничего не мог. – Быть может. Мне все равно. – Герцог пожал плечами. – К тому же это и его крепости. Чем лучше они защищены, тем в большей безопасности находится держава. И тем не менее я заметил проблеск сожаления, а может быть, печали в его глазах. Мне вспомнился собственный отец, всегда скорый на расправу. Вопреки нашим непростым, бурным отношениям, я всегда любил и уважал его. Ричард относится к отцу так же, предположил я. И по возможности предпочел бы ладить с ним. Моя догадка оказалась верной. Невзирая на изъятые в Шиноне богатства, Генрих продолжал засыпать Ричарда письмами. Они приходили почти ежедневно, независимо от того, куда лежал наш путь, и наконец герцог согласился вернуться под отчий кров. Мы поехали в Анжер, где отец с сыном встретились, а я с колотящимся сердцем увиделся с Беатрисой. К счастью, меня не позабыли. Бог улыбался мне тогда: Ричард хотел побыть с матерью, королевой Алиенорой, и мы несколько недель провели при дворе в Анжере. Мой враг Фиц-Алдельм исчез – ему поручили следить за тем, чтобы шинонские монеты были с толком потрачены на замки герцога в Аквитании. Вредный брат Ричарда, Джон, тоже находился в Анжере, но мы, слава богу, редко встречались с ним. Покуда наш хозяин был занят, мы, оруженосцы, зачастую могли делать все, что душе угодно. Я каждую свободную минуту проводил с Беатрисой. Товарищи безжалостно подшучивали надо мной: называли безмозглым телком, спятившим от любви идиотом, а то и похуже. Мне и дела не было – в ответ я говорил, что они просто завидуют. Слегка позабытый Рис сколотил ватагу из городских сорванцов и пропадал с ними дни напролет. Наступил сентябрь, крестьяне запахивали жнивье в полях. Кустарники в живых изгородях густо покрылись ягодами, лес был полон грибов. Стрижи улетели, а виноградные лозы были увешаны тяжелыми черными гроздьями. По утрам бывало свежо и зябко, а к вечеру мужчине не помешал бы плащ – чтобы укрыться от холода самому или закутать возлюбленную. Много нежных битв разыгралось под складками моего, но, вопреки всем моим усилиям, Беатриса держалась твердо. Девственность ее была священна и неприкосновенна до брачной ночи. Я просил и молил, но без толку. Хитрая бестия, она отвергала все мои поползновения самым приятным способом, и я, утолив жажду и растратив пыл, засыпал в ее объятиях. Так не могло продолжаться вечно. Жизнь – это череда препятствий, которые приходится преодолевать. Ровные отрезки встречаются нечасто, отстоят друг от друга далеко, а длятся недолго. Как бы ни хотелось мне подольше пробыть при королевском дворе, Ричард не намеревался сильно задерживаться. Чтобы управлять своими владениями, герцог Аквитанский должен был находиться в них. Только зримое присутствие носителя власти способно было поддерживать мир. Выступили мы через седмицу после Дня всех святых и направились поначалу не на юг, а в Тур. У Ричарда были дела в этом городе – я подозревал, что речь идет о встрече с посланцем французского короля. Во время нашего пребывания в Анжере к нему постоянно прибывали и отбывали закутанные в плащи и капюшоны гонцы, как правило, поздно ночью или под утро. Нам не сообщали, кто они такие и кому служат, но по шраму на лице я узнал одного из придворных короля Филиппа и пришел к выводу, что герцог продолжает следовать совету графа Фландрского. Пока Генрих отказывался признать Ричарда своим наследником, французский король мог оказаться полезным союзником. Мне вспомнилась старинная пословица, которую употреблял отец: никогда не захлопывай за собой дверь. Угрюмый, цеплявшийся за воспоминания о последнем свидании с Беатрисой – мне вновь не удалось убедить ее переступить последнюю грань, – я ехал вслед за Ричардом, понурив голову. Филип, преуспевший с Жюветтой, предметом своих воздыханий, гораздо меньше меня, был рад снова тронуться в путь. Впрочем, его попытки развеять мою грусть позорно провалились, и он завязал разговор с Луи, Овейном и де Дрюном. Рису не хотелось расставаться со своими новыми друзьями, и он дулся всякий раз, как я смотрел в его сторону. Меня пока не простили за то, что я им пренебрегал. Будет еще время вновь завоевать его расположение, успокаивал я себя. – Ах, какой позор! Мой взгляд вернулся к дороге впереди, пустой, если не считать священника на муле с глубокой седловиной. Этот громкий, похожий на стон крик слетел с уст клирика. Едва я успел сообразить, как священник снова жалобно возопил: – Позор! – Может, его ограбили? – предположил Ричард, поджав губы. – Не надо ли помочь ему? – спросил де Шовиньи. Я всматривался в даль, пытаясь разглядеть спугнутых нами разбойников, но никого не увидел. Ричард погнал коня вперед, к нему присоединился де Шовиньи. Я не думая поскакал за ними. – Что стряслось, отче? – окликнул его герцог, подъехав ближе. – На тебя напали? Безрадостный смех. – Лучше бы ранили и бросили умирать, только бы не доставлять такие вести. О, позор! Ричард сдвинул брови. Мы с де Шовиньи были озадачены не меньше. Власяница и отсутствие головного убора наводили на мысль, что священник несет епитимью, но было непонятно за что. Я посмотрел на квадратную дощечку, прикрепленную к шесту, который держал клирик. На ней были нарисованы храм и яма в земле, а выше – странно одетый рыцарь на лошади, которая как будто мочилась. Рисунок ни о чем мне не говорил. – Что же за новости ложатся столь тяжким бременем на душу? – осведомился герцог. Священник обратил на Ричарда покрасневшие глаза. – Утремер утрачен! Величайшая реликвия христианского мира, частица Креста Господня, попала в руки неверных. Иерусалим лежит у вражеских ног. – Он ткнул пальцем в свою незамысловатую хоругвь. – Вы видите церковь Воскресения, а над ней – гробницу Мессии. Ее попирает – и оскверняет – сарацинский рыцарь. Вот такие сцены разыгрываются прямо сейчас в Святом городе. Смотрите, конь неверного мочится на могилу Господа нашего. О, позор! Клирик расцарапал грязными ногтями свою щеку и застонал. Я слышал собственный горестный крик, смешавшийся со стенаниями подъехавших путников. Ужасные вести разили, как удар молнии. Никто из нас не знал, что сказать. – Утремер потерян, говоришь? Как это? – воскликнул Ричард. Мы стояли прямо на дороге, вот-вот грозил пойти дождь, и тем не менее священник повел обстоятельный рассказ. Мы слушали, оцепенев от ужаса. Напряжение в Утремере постепенно нарастало, четырехлетнее перемирие между христианами и сарацинами истекло в январе. Примерно в те дни, когда мы встречались с королем Филиппом в Шатору, Саладин, этот боготворимый сарацинами вождь, и король Иерусалимский Ги де Лузиньян собирали многочисленные армии. Как сообщил нам священник, говорили, что все христиане, способные держать меч в руках, откликнулись на призыв. Когда Саладин напал на Тивериадский замок в Галилее, Ги с войском пошел на выручку осажденной крепости. Вынужденные брести через пустыню в разгар лета, страдавшие от недостатка воды воины попали в сарацинскую засаду посреди гористой местности, известной как Рога Хаттина. Тысячи стрел обрушились с высоты, калеча и убивая рыцарских коней. Однако враги разумно избегали прямого столкновения, опасаясь, что тяжеловооруженные христианские воины причинят им немалый урон. – Ги и его людям пришлось встать лагерем в русле сухого ручья. Голодные, страдавшие от жажды, они не могли даже дышать, ибо воздух заполнился густым дымом от подожженного сарацинами кустарника, – рассказывал клирик. – Тем не менее христиане с твердым сердцем встретили рассвет. Они везли с собой частицу Истинного Креста. Победа еще могла оказаться на их стороне! Я бросил взгляд на Ричарда. Никогда я не видел его таким внимательным и сосредоточенным. – Началась битва, – продолжил священник, облизнув губы. – Раз за разом сарацинам давали отпор. Потери были велики: от жары и жажды погибало людей не меньше, чем от клинков и стрел. Дважды король Ги шел приступом на позиции Саладина, так как понимал, что, взяв их, обратит язычников в бегство. И дважды был отброшен. И все же наши продолжали биться, храбро и отчаянно, вдохновляемые Святым крестом. – Тяжкий вздох. – Но этого оказалось мало. Саладин взял верх. Части рыцарей удалось спастись, но бесчисленное множество христиан было убито. Ги и тысячи других попали в плен. – Саладин казнил его? – спросил Ричард. – Нет. Он проявил милость к королю и его подданным, исключая госпитальеров и тамплиеров. Более двух сотен орденских братьев были перебиты. Обезглавлены, – с чувством добавил клирик. – Простых солдат, оставшихся в живых, продали в рабство. – А частица Истинного Креста? – спросил я, храня надежду вопреки всему. – Захвачена, вырвана из мертвой длани епископа Иерусалимского. – Божьи ноги! – произнес Ричард, то сжимая, то разжимая кулаки, в которых держал поводья. – А как Святой город? – Остался, можно сказать, беззащитным. Весьма вероятно, что Саладин уже захватил его, как и большинство других городов Утремера. – Священник указал пальцем на свою хоругвь. – Все святыни Иерусалима будут поруганы. – Божьи ноги! – Голос Ричарда поднялся до крика. – Столь возмутительные преступления не должны остаться безнаказанными, – заявил де Шовиньи. – И не останутся, – воскликнул герцог. Мы, оруженосцы, потрясенные не меньше господина, переговаривались между собой. Глядя на герцога, я предчувствовал, что произойдет дальше. Мне не приходилось дотоле совершать плавание через половину мира, видеть пустыню или противостоять врагу, несокрушимому, как Саладин, но от предвкушения у меня забилось сердце. – И исполню свой долг, – произнес Ричард, холодно и решительно. Священник явно обрадовался. – Ты примешь крест, друг? – Да! – Глаза у Ричарда сверкнули. – Я не узнаю отдыха, пока сарацины не будут разбиты, а Утремер возвращен. Андре? – Ты ведь знаешь, что я с тобой, кузен, – отозвался де Шовиньи с горящим взглядом. – Я с вами, сир! Слова эти сорвались с моих губ прежде, чем я успел подумать. Беатриса и Алиенора вылетели из головы. Я позабыл про Кайрлинн, да простит меня Господь, – так велико было мое рвение. Герцог поведет нас в Утремер, думал я, где мы разгромим сарацин, вернем Иерусалим и покроем себя вечной славой. Ричард энергично кивнул: – Хорошо, Руфус. – Взгляд его скользнул мимо меня, обратившись на Филипа, Овейна и де Дрюна; все они дали согласие. – Мы отправимся на войну вместе. – Когда, сир? – спросил я. – Я бы выступил завтра, если б мог, – горячо проговорил Ричард, затем покачал головой. – Но приготовления потребуют времени. По весне, я бы так сказал. Только теперь священник, до того полностью захваченный своим рассказом, осознал, что имеет дело со знатной особой. Дрожащим голосом он спросил, кто перед ним. Когда я ответил, от лица клирика отхлынула кровь. – Простите меня, сир, – пролепетал он. – Я вас не узнал. – Твои новости – вот что важно. И ничто иное. Ричард тепло улыбнулся ему и сунул в костлявую ладонь несколько серебряных пенни. Мы поехали дальше, а вслед нам неслись благословения священника. На рассвете следующего дня дороги вокруг Тура оказались запружены народом. Вести о победе Саладина распространились в округе: их разносили не только встреченный нами священник и ему подобные, но также официальный посланник папы. На мили вокруг все до единого желали увидеть тех, кто примет крест, в особенности Ричарда. Хотя о нашем приезде никто не сообщал, слух уже разлетелся. Тур делился на две части. Замок и собор были отгорожены от рыночной площади и жилых кварталов виноградниками и полями, а также аббатством, в котором мы остановились на ночь. Ричард провел эти часы на коленях – молился в часовне вместе с де Шовиньи. Мы, оруженосцы, по очереди дежурили близ него. Я устал до упаду, а Филип и Луи без конца зевали. Герцог, однако, был бодр, как если бы спал целую седмицу. Выкупавшись, умастив бороду и волосы маслом, он отказался от угощения и облачился в доспехи, как перед битвой. Все его приближенные поступили так же. Я каким-то чудом успел начистить не только хауберк и шлем герцога, но и свое снаряжение. Рис отполировал сбрую Лиат-Маха и так обработал коня скребком, что его шкура блестела. Как только мы приготовились, Ричард отдал приказ выступать. Впечатляющее зрелище: герцог с де Шовиньи впереди, мы, оруженосцы, следом, Рис бежит сбоку, за ним – десятка три рыцарей и вдвое большее число стрелков и жандармов. Зрители орали и махали. Крики «Иерусалим!» и «Смерть сарацинам!» наполнили воздух. Лица светились рвением, мужчины и юноши шли за нами, тоже намеренные отправиться в Крестовый поход. От собора, который мне прежде не доводилось видеть, у меня перехватило дух. У южного конца моста через Луару небо подпирали две башни – выше всех известных мне зданий. Они придавали собору величественность, однако за ними к южному трансепту уходили низкие стены, покрытые временной деревянной кровлей. От прочего сооружения остались только контуры на земле. По словам Луи, первоначальный собор сгорел дотла во время войн Генриха против отца короля Филиппа, а восстановление затянулось. Глядя округлившимися глазами на башни, я ничего больше не замечал. Народу в собор набилось, как сельдей в бочку, и стоило нам войти через парадные двери, как в ноздри ударил густой смрад немытых тел. Вскоре началась месса. Зазвонил колокол. Появилась возглавляемая архиепископом процессия из священников, участников церковного хора и служащих, голоса их возносились к небу в молитвенном песнопении. Проповедь архиепископа была посвящена ужасным событиям, случившимся в Утремере. Прелат полностью зачитал длинное, беспорядочное письмо от папы Григория, метая громы и молнии и зачастую взывая к небесам, чтобы лучше подчеркнуть мысль. По большей части это было смертельно скучно, но, когда дошло до главного, возбужденный голос архиепископа пробудил во мне интерес. – Тем, кто с сокрушенным сердцем и смиренным духом примет труды сего предприятия, – под этим архиепископ понимал Крестовый поход, – и погибнет, раскаявшись в грехах и пребывая в истинной вере, мы обещаем полное отпущение всех прегрешений и жизнь вечную.