Я провел рукой по волосам, развеселившись вопреки боли. – Мать говорит, что феи окунули меня, держа за пятки, в котелок с мареной, вот почему я такой рыжий. Видимо, вас они тоже чуть-чуть макнули. Растеряв всю свою серьезность, девчушка рассмеялась. – Я тоже буду называть тебя Руфусом! – Она заметила что-то на моем лице, и вид ее сразу переменился. – Если, конечно, ты не против. И снова вмешался Сапоги-Кулаки. Невзирая на плохое знание французского, мне удалось понять, что ему не терпится сгрузить меня с корабля. Воины уже находились на пристани и принимали щиты и оружие в свертках из кожи, которые подавали матросы. Превозмогая боль, я перекинул ногу через борт и перебрался на причал. Сапоги-Кулаки сошел следом. Он указал на тропу, что вела через россыпь домов к крепостному палисаду, и снова заговорил по-французски. «Вот зараза, – подумалось мне. – Придется учить их язык, иначе тут не выжить». – Он хочет, чтобы я шел туда? – спросил я у девочки. – Да. Ее прежняя властность испарилась, она будто осознала, что ее могущество ограниченно. Можно помешать моему избиению, но нельзя изменить мою участь пленника. Я не обратил внимания на первый тычок в спину, который нанес Сапоги-Кулаки. – Как вас зовут? – спросил я у девочки. – Изабелла! – послышался женский голос откуда-то из-за палисада. Крик был пронзительный и полный тревоги. – Изабелла-а! Озорная усмешка. – Изабелла. Изабелла де Клер. Инстинкт не обманул меня. Я повторно склонил голову, на этот раз охотнее: сердце у этой девчонки было на месте. – Должен вас поблагодарить, – сказал я, понизив голос, чтобы ирландцы из команды корабля не расслышали меня, – за то, что вы не позволили этому амадану превратить меня в месиво. Она хихикнула. – Поосторожнее с Фиц-Алдельмом. Он может немного понимать по-ирландски. – Ни слова он не знает. – Уверенный, что вскоре буду обедать в большом зале, я полуобернулся. – Так ведь, амадан? Сапоги-Кулаки, он же Фиц-Алдельм, насупился и пихнул меня вперед. – Видите? – воскликнул я, обретая былую самоуверенность. – Изабелла! Женский голос теперь напоминал ведьмин вой. – Это моя нянька. Пойду-ка я. – Девочка закатила глаза. Потом, подобрав юбки, чтобы не запачкать их на грязной тропе, побежала вперед. – Пока, Руфус! – До свиданья, госпожа! – крикнул я ей вслед. Впервые обращенное ко мне «Руфус» не вызвало у меня неприязни. Радость моя оказалась короткой. Сапоги-Кулаки от души врезал мне сзади. Я едва не упал ничком. Оправившись, я пошел вверх по склону под град ругательств. Изабелла, входившая в ворота замка, ничего не видела. Я хотел было окликнуть ее, но не сомневался, что мои тяготы скоро окажутся в прошлом, и потому не стал шуметь. Если Ифа – справедливая женщина, решил я, то Сапоги-Кулаки получит как следует за такое обращение со мной. Добравшись до ворот, к этому времени уже закрытых, я посмотрел на вершину палисада. Стена была высотой в три человеческих роста – достаточно близко, чтобы разглядеть рожу ухмыляющегося часового, и достаточно далеко, чтобы понять: брать стену приступом согласится только слабоумный. – Ouvre la porte! – потребовал Сапоги-Кулаки. «Открыть ворота», – догадался я. Нужно запомнить эти слова. Рыцарь нетерпеливо обогнул меня и замолотил кулаками по доскам. Пусть и прочные, ворота оставались слабым местом в кольце укреплений. Впрочем, во время штурма защитники будут опорожнять на головы нападающих горшки с раскаленным песком, одновременно поливая дождем стрел с парапетов. Створка со скрипом отворилась, появился солдат в стеганом гамбезоне[2] и в кольчуге – явно невысокого ранга, так как он безропотно сносил брань, которую изрыгал Сапоги-Кулаки. Прозвучал вопрос. Мое ухо выхватило имя «Ева»: то же, что Ифа, но по-французски. Бросив на меня любопытный взгляд, солдат в ответ мотнул головой. Мне некогда было рассуждать о смысле этого жеста: Сапоги-Кулаки пихнул меня в спину, давая понять, что нужно войти. Мне доводилось бывать в бейли, как англичане называют дворы внутри замковых стен, но в таких просторных – никогда. Этот неправильный прямоугольник с одной стороны примыкал к двухэтажной каменной башне с пристройками – кухней и кладовыми. С другой стороны был палисад, там виднелись здания с покатыми крышами, которые я определил как казармы, конюшни и прочее. Народ сновал туда-сюда, но на меня никто не обращал внимания. Кузнец в кожаном фартуке склонился над лошадиным копытом, подняв молоток, чтобы загнать очередной гвоздь в прилаживаемую подкову. Юнец в драной тунике держал лошадь под уздцы и ковырял в носу пальцем свободной руки. Дюжий мужик сгружал с задка телеги пузатые мешки с овощами и передавал другому мужику. Из пустого конского стойла вышел крысолов, толкая перед собой шест на колесике. За ним тянулась стайка облезлых котов, внимание которых было приковано к полудюжине грызунов, привязанных хвостами к шесту. Кучка жандармов[3] расположилась у бревенчатого колодца. Солдаты передавали по кругу баклагу с вином и глазели на молоденькую служанку, достававшую из колодца ведро с водой. Воздух был насыщен запахами: конский помет, дым от горящих поленьев, наконец, аромат пекущегося хлеба. В животе у меня заурчало: страсть как захотелось отведать свежего, только из печи, каравая, приправленного маслом и медом. Истекая слюной, потому как в последнее время мне и близко не доводилось пробовать ничего подобного, я отогнал соблазн. – Cette direction[4]. Сапоги-Кулаки указал поверх моего плеча на дверь в основании башни. В его голосе я уловил нетерпение, и сильный толчок в спину подтвердил правильность моей догадки. Сверху донесся женский голос, жалобный и строгий одновременно. Мои глаза поднялись к лестнице, поднимавшейся от земли к богато украшенной двери в стене башни. Миниатюрная фигурка – Изабелла, легко узнаваемая по зеленому плащу, – достигла верхней площадки, где ее поджидала пышнотелая женщина. Судя по грозящему пальцу и бесконечному брюзжанию, это была нянька. Мне очень хотелось, чтобы Изабелла повернулась, увидела меня и приветливо помахала рукой. И снова я едва не окликнул ее, но Сапоги-Кулаки опередил меня, отвесив затрещину. Пришлось прикусить язык. Определенно, что-то тут было не так. Я обшарил двор глазами в поисках кого-нибудь из вышестоящих, майордома[5] или рыцаря, но никого не нашел. Я старался идти как можно медленнее, однако толку от этого не было. Вскоре мы подошли к двери зловещего вида. Рыцарь отпер ее массивным железным ключом, и меня втолкнули в темное, сырое пространство. Когда глаза привыкли к сумраку, я осмотрелся. Колонны из бревен, толще человеческого туловища, выстроились на расстоянии дюжины шагов друг от друга, поддерживая потолок комнаты – видимо, большого зала. По боковым стенам с обеих сторон шли двери. Я решил, что они ведут в кладовые, хранилища и тюремные камеры. Относительно последнего я уж точно был прав: Сапоги-Кулаки подтолкнул меня к дверному проему, разверстому, как зев гробницы. Я встал как вкопанный. Да, я не родич короля вроде Ифы, но и не какой-нибудь висельник. Мне полагались апартаменты получше. Раскрыв рот, чтобы возразить, я повернулся к рыцарю. Он ждал своего часа. Правый его кулак, сжимавший, как стало известно позже, тяжелое железное кольцо, описал дугу и врезался мне в подбородок. Я даже не помню, как упал на пол. Глава 2 Что сказать о последовавшем за этим жутком отрезке времени? Признаюсь честно, я утратил представление о том, как долго я пробыл в той адской дыре. Тогда мне показалось, что прошла вечность, а на самом деле, как позже сообщили мне, чуть больше седмицы. Поскольку от утоптанного земляного пола меня отделяло лишь тонкое шерстяное одеяло, я постоянно мерз. Я даже готов поспорить, что тамошний холод не уступал тому, что царит в продуваемом всеми ветрами монастыре на Святом острове, о котором я слышал от монахов. Чтобы согреться, я постоянно расхаживал по камере размером шесть на шесть шагов. Я пробирался от двери до задней стены и поначалу выставлял перед собой раскрытые ладони, чтобы не врезаться в камень, а потом, освоившись, плотнее прижимал обеими руками накинутое на плечи одеяло. Полная темнота стала моим миром. Течение времени отмечал только приход воина с едой и пивом. Понятия не имею, как часто он приходил, судя по урчанию в животе – раз в день. Еще реже один из моих тюремщиков менял полное отхожее ведро на пустое. За время этих кратких посещений тусклый свет просачивался в мою камеру через внешнюю дверь и цокольное помещение. Почти ослепший, но отчаянно рвущийся на свободу, я поначалу встречал стражников возмущенными протестами: мне-де не место здесь, хоть я и заложник, но как-никак из благородного сословия. Понимали они мою жуткую смесь из ирландских и французских слов или нет, сказать не берусь: воины или смеялись, или молчали в ответ. Вскоре я приучился держать язык на замке, потому как после нескольких таких попыток мне нанес визит Сапоги-Кулаки. Сунув факел в скобу у двери и поставив поблизости солдата с мечом наголо на случай моего сопротивления, он как следует отдубасил меня. Меня подмывало дать сдачи, попытав счастья в бою с двумя противниками. Но я понимал, что это пустая затея. Принимая удары, я сжался в комок, твердя себе, что лучше уж выжить, пусть с синяками и голодным, чем сдохнуть в тюрьме из-за отбитых потрохов. На следующий день он вернулся, когда стражник принес мне еду, и повторил избиение. Очевидно, он выяснил у одного из ирландских матросов, что «амадан» означает «дурак», и пришел в страшную ярость. От удара ногой по голове я провалился в забытье. Не знаю, сколько я так пролежал, но когда очнулся, то почувствовал муку, какой в жизни не испытывал. При каждом вдохе внутри кололи иглы, намекая на пару треснувших ребер. Лицо покрывала корка из запекшейся крови. Я лишился одного из передних зубов, а живот болел так, словно кузнец со двора добрый час лупил по нему молотом. Клянусь святыми, Сапоги-Кулаки знал, как сделать человеку больно. Я усвоил урок из этих трепок. С того раза при звуке приближающихся шагов я прижимался к дальней стене и ждал, когда откроется дверь. Осторожный, как дикий зверь, я смотрел, как котелок и чашку ставят на пол. И лишь когда снова воцарялась непроглядная тьма, подползал на четвереньках – да, прямо как голодная собака, – чтобы пожрать оставленную мне скудную пищу. Один в темноте, избитый так, что не осталось живого места, окоченевший до костей, подыхавший от голода, я был в шаге от потери рассудка. Поначалу спасала молитва, но, не получая на нее ответа день за днем, ночь за ночью, я утратил надежду. Монахи привычны к посту и уединению, но их-то не держат в заточении. Их не лишают света настолько, что даже тонкий лучик слепит глаза, как сполох молнии. На них не испытывает свои умения такой негодяй, как Сапоги-Кулаки. Забросив молитву, я вернулся в Ирландию, в отчую усадьбу, пытаясь в своем воображении покинуть гнусную темницу. Я не рассказывал пока про дом своего детства в Кайрлинне. Он стоит на самом севере Лейнстера, на южном берегу длинного, узкого полуострова, по ту сторону от которого расположен Ольстер. С тыла его подпирает крутая гора. Мы называем ее Шлиаб-Феа, англичанин произнес бы это как «Шлиав-Фей». Много раз погожими летними днями мы с приятелями взбирались на вершину и, жадно хватая воздух после гонки, смотрели поверх узкой полосы воды, отделяющую Кайрлинн от Ольстера. Когда вырастем, хвастались мы, то пойдем в набег на север за скотом, как делали отцы и деды. Ольстерские кланы всегда были нашими врагами – по крайней мере, так гласили легенды. На время воспоминания помогли. Я сидел, прислонившись к стене, закутавшись в одеяло, и представлял, как сильные руки отца, мозолистые, со сломанными ногтями, но при этом нежные, показывают, как держать меч. Мать, наморщив от усердия лоб, учит мою младшую сестру вышиванию. Жаворонок курлычет над Шлиаб-Феа жарким летним днем. Доносится соблазнительный запах макрели, пойманной в бухте и обжаренной в масле, или хлеба, только что вынутого из печи. Мужчины и женщины пляшут вокруг больших костров в самую короткую ночь года. Мы называем этот праздник Бельтайн, англичанам он известен как Белтейн. Зимние ночи у очага, когда снаружи лютует буря, а бард плетет рассказ о любви и предательстве, о вражде и дружбе, войне и смерти. Мое имя, Фердия, взято из «Тайн», саги, которую пересказывают у ирландских очагов вот уже тысячу лет и более. Самое близкое, что удастся произнести англичанину, это «Тойн». Жизни я толком не видел. Кладовая воспоминаний истощилась очень быстро. Я вновь пытался оживить их, но тяжесть положения, в котором я оказался, была слишком сильна. Забыв на время о мужском достоинстве, я проливал горькие слезы, проклиная про себя несправедливость, чьей жертвой стал. Я пытался взывать к Богу, но он молчал. Печаль сменилась яростью. Не думая о том, слышит кто-нибудь или нет, я молотил в дверь, пока не разбил кулаки в кровь. Никто не отозвался, никто не пришел. Похоже, мне предстояло умереть здесь. Усталость и отчаяние овладели мной, я осел на пол. Вскоре, вопреки холоду и ноющему сердцу, я провалился в сон. Проснулся я рывком, когда услышал скрежещущий звук. Успев, пока засов сдвигали, подняться, я отполз подальше от двери. Под ложечкой сосало: прошло три часа с тех пор, как я покончил с обедом. Сапоги-Кулаки вернулся, решил я. К своему удивлению, я ощутил, что мои кулаки сжимаются. В голове проносились видения. Его уродливое лицо, перекошенное от страха. Мои удары, от которых его нос расквашивается, как переспелая слива. Крики, мольбы и мольбы о пощаде, наполняющие темницу. Не мою – его. Дверь открылась. На пол брызнул свет факела. Я набрал воздуха в грудь. Сапоги-Кулаки предстоит удивиться, как никогда в жизни. Если каким-то чудом моя атака удастся, постоянно сопровождающие рыцаря воины, скорее всего, оборвут ее при помощи клинка. Если я не справлюсь, меня ждет трепка, с которой прежние не сравнятся. В первом случае я стану покойником, во втором – калекой. Но мне было все равно. – Милости просим, Фиц-Алдельм, – прохрипел я. Я расставил ноги так, как учил отец, и вскинул руки. – Фердия О Кахойн? – пропищал кто-то. Я растерялся. В дверном проеме виднелись два крошечных силуэта, один пониже, другой повыше, а за ними третий, совсем крупный. – Да, – отозвался я. – Видишь, Гилберт? Я ничего не придумала, – воскликнул голосок по-ирландски.