– Завтра, – говорит он. – Я могу прийти посмотреть? – Я не в силах тебе помешать, – отвечает Цки. – А если бы мог, помешал бы? – Да. Но теперь уже поздно. Вы странный хилый народец и двигаетесь так, словно в любой момент собираетесь упасть, но вместо этого падают все остальные, кто находится вокруг вас и никогда уже не поднимаются, – говорит Цки. – И с нами будет то же самое. – Да, – отвечаю я. Он очень точно описал нас, какие мы на самом деле и что мы делаем: мы, как зубья шестеренки, все время движемся вперед и исполняем нашу роль, пока не отвалимся, и тогда другие зубья приходят нам на смену. Я встаю с земли, разминаю ноги, потягиваюсь. – Значит, до завтра. Я иду к воротам, не оглядываясь, но мои мысли не дают мне покоя. Члены Совета ждут звонка, возвещающего о начале заседания, и занимают свои места за столом с поразительной синхронностью, чтобы никто никого не опередил и никто не отстал. Стол круглый и украшен узором из стилизованных медных шестеренок, которые напоминают каждому из членов Совета, что вперед они могут двигаться только вместе со всеми остальными. Именно это позволяет сохранить всеобщую целеустремленность. «И ненависть», – думает Джоэсла, всматриваясь в лица сидящих напротив нее: каждое из них отражает их праведную моральную несостоятельность. – Это довольно срочный вопрос. Я предлагаю предпринять все необходимые меры по сохранению уцелевшей популяции офти и окружающей их среды, пока они все окончательно не погибли. – У нас уже есть достаточное количество образцов, – возражает сидящий слева от нее Таусо. Он – биолог-архивист, и выражение его лица говорит о том, что в ее словах он усматривает критику в свой личный адрес. – Прощу прощения, я, без сомнения, ценю масштабы вашей коллекции, и то усердие, с которым вы ее собирали, безусловно, поражает воображение, однако я говорю о все еще сохранившейся популяции, – перебивает его Джоэсла. – Уже слишком поздно, – заявляет Мотас с противоположной стороны стола. В Совете нет единого лидера, но Мотас, непреклонный и строго придерживающийся букве их закона, все равно негласно руководит ими. – Их осталось всего четверо, у них уже нет необходимого для выживания генетического разнообразия, даже если нам удастся изолировать их от терраформирования, происходящего на планете. – Но благодаря коллекции Туасо мы могли бы улучшить их генофонд, – предлагает Джоэсла. – До какой степени? Потратить значительные силы и ресурсы и не получить ничего взамен? Ваше предложение является примером отсталого мышления, – говорит Мотас. – Только не в отношении офти, – возражает Джоэсла. – У них уникальная культура и язык, и мы не должны так поспешно отказываться от них. Я знаю, вы все давно уже не общались с ними, но… – У офти нет будущего. Они и так уже практически вымерли, это вопрос времени, – перебивает ее Мотас. – Готов ли кто-нибудь из присутствующих поддержать предложение Джоэслы отказаться от наших ведущих принципов ради безнадежного дела? Многим следовало бы поддержать ее, но никто не станет этого делать. Таусо избегает взгляда Джоэслы. «Ничего удивительного, – думает она с горечью, – он ведь уже заполучил все то, что считал нужным сохранить». Его молчание – это предательство и ее, и самого себя. – Значит, вопрос решен, – объявляет Мотас. – Далее. – Далее, – подхватывают участники Совета, одни говорят это с большим энтузиазмом, другие – с меньшим. Таусо молчит, как и Джоэсла, но уже поздно, это слишком мелкий жест в сравнении с той трусостью, которую он проявил ранее, и она не простит ему этот день. Начинаются обсуждения высокоскоростной железной дороги, прогнозов урожайности на подвергшихся обработке землях, планирования следующей волны колонизации; они не могут тратить время на бессмысленные расточительные сожаления одной из участниц Совета. Над поляной снова поднимается дым. Я иду по тропинке не спеша, напоминаю себе, что я лишь наблюдатель и ничего более, но даже если я иду быстрее обычного, кто сможет меня в этом упрекнуть? Ведь здесь никого больше нет. Цки прыгает вокруг большого костра, неуклюже покачиваясь, то ли из-за отсутствия нескольких ног, то ли от сильного волнения. Ему не нужно ворошить костер прутиком – необузданное пламя бушует ярко, потрескивая и выбрасывая в воздух снопы искр. Сквозь огонь я смутно различаю три предмета – три шара-гнезда. – Что случилось? – спрашиваю я. Проходит несколько минут, прежде чем моему импланту-переводчику удается расшифровать печальные свистки Цки, наконец, я слышу: – Другие обошли стену по периметру, вернулись туда, откуда они начали, и не нашли никакого повода для надежд. Они вернулись домой и сожгли себя. Я пытался их остановить, но не смог. Теперь я понимаю, почему он так неуклюже двигается – часть его уцелевших ног сгорела. Я не знаю, что делать. – Сер. Ауса. Иисн. Это их имена, – говорит Цки. – Ауса и Иисн были детьми моих детей. Они должны были прожить долгую жизнь и увидеть мои последние дни, но этого не случилось. – Мне так жаль, – говорю я. – Правда? – спрашивает Цки. Пламя по-прежнему бушует, оно уже захватило немного местной травы за камнями, но офти то ли не замечает этого, то ли не обращает внимания. Да и так ли это теперь важно, какая трава горит? – Я не знаю, – отвечаю я. Сквозь горячий, заполненный дымом воздух я вижу, что Цки уже начал разрисовывать дерево Сейе. Без сомнения, он хотел закончить еще до моего прихода, ему не нужны непрошеные свидетели. Видимо, он занимался этим, когда остальные вернулись, чтобы свести счеты с жизнью, на земле вокруг ствола дерева рассыпаны листья, шишки наполнены разными красками, я вижу серебристые линии на коре дерева, которые едва залиты краской. Но даже незаконченный, этот узор зачаровывает, одного взгляда на него достаточно, чтобы забыть обо всем. Затем я вдруг осознаю, что теперь, когда конечности Цки сгорели, он не сможет закончить свою картину, а мне так и не удастся постичь ускользающий смысл его работ. Мое сердце готово выпрыгнуть из груди, теперь я тоже чувствую ту утрату, о которой предупреждала нас Джоэсла, и словно миллион острых осколков впивается в меня. Слишком поздно, слишком поздно! – Давай я помогу тебе рисовать? – предлагаю я. Мне не стоило этого говорить. – Уходи! – кричит Цки. – Это не для тебя, не для твоих чуждых глаз и мыслей. Это наши воспоминания, мы делимся ими с любовью друг к другу, это наше послание будущим поколениям, а вы уничтожили нас! Уходи и никогда больше не возвращайся. Я стою там еще некоторое время. Цки не двигается и смотрит на горящий костер, не пытаясь поддерживать его или броситься в него вслед за остальными. Мысль о том, что Цки может спалить рощу после моего ухода, заставляет меня остаться, пока огонь полностью не проглатывает гнезда и пожар на траве не гаснет, оставив не земле неровный черный шрам в три метра длиной – неизгладимый след, на котором никогда больше не зародится жизнь. Цки издает звук, который мой переводчик-имплант не может расшифровать, возможно, потому что это не слово, а лишь нечленораздельное выражение горя. Я не должен был приходить сюда и задерживаться так надолго. Я знаю, что поступал недальновидно, вступая в подобные беседы с Цки, и нужно было хорошенько подумать прежде, чем приходить сюда, и все-таки я пришел. Я совершаю большую ошибку, нарушаю мои обязательства перед своим народом, позволяя этой диковинной новизне сбить меня с пути. – Мне очень жаль, – повторяю я и на этот раз ухожу. Я никуда не сворачиваю с тропинки, пускай моим ногам и хочется в последний раз пройти по траве этой планеты, ведь я вряд ли еще раз вернусь сюда. У ворот я снимаю льняное полотно, снова омываюсь водой, а когда солнце и легкий ветерок высушивают мою кожу, оставляя после себя приятный холодок, я одеваюсь, беру свои вещи и возвращаюсь к своей реальной жизни. Ворота открываются, и, несмотря на годы тренировок и преданность нашим идеям и философии, на этот раз я оглядываюсь назад. Цки идет по тропинке. Он двигается тяжело, видно, как ему больно, а его попытки поспеть за мной все только усугубляют. Мне не стоило оглядываться, нужно отвернуться, пройти сквозь ворота и в последний раз закрыть за собой двери, но у меня не получается. Цки останавливается в нескольких метрах от меня, едва не падает, но собирается с силами и снова выпрямляется. – Покажи мне, – говорит он. – Что? – спрашиваю я его. Я не понимаю. – Покажи, что сейчас за этой стеной, где когда-то бегали и играли мои дети. Покажи, что вы сделали с моим миром, что у вас есть такого, почему вы лучше нас? С моей стороны стены – строящийся город, тысячи одинаковых строений для десяти тысяч человек, и все мы смотрим только вперед, туда, куда укажет наш Совет. Здесь нет искусства, нет места индивидуализму, нет ничего уникального, над чем можно было бы сломать голову. Я горжусь этим нашим существованием, горжусь, что являюсь его частью, но это все – только для нас, я не хочу объяснять или высказывать по этому поводу суждения, а также не желаю объясняться перед Советом. – Нет, – отвечаю я. – Ты сможешь остановить меня? – спрашивает Цки. – Да, – говорю я. – И ты сделаешь это, если возникнет такая необходимость? – Да, – повторяю я. – Тогда останови меня, – говорит Цки, обходит меня и направляется к воротам. Я достаю из сумки маленький пистолет. Все члены Совета носят такие для защиты, а также для тех моментов, когда мы вынуждены вершить правосудие. Я никогда не пользовался им, только во время тренировок. Твердый металл приятно ложится в мою ладонь, и этим пистолетом я убиваю Цки. Он весь сжимается и замирает. Без движения он становится просто вещью, обломком, пережитком старого мира, который будет полностью переделан. Теперь я могу повернуться к нему спиной, пройти через ворота и возвратиться в наш город, вновь стать верным и преданным носителем передовых идей. * * * Прозвенел звонок к началу заседания, и Джоэсла выступает с очень короткой речью. – Офти вымерли, – сказала она. – Трое уцелевших принесли себя в жертву, последний с серьезными ожогами найден мертвым у внешних ворот. Я советую провести некропсию и определить причину его смерти. – Скорее всего он тоже совершил самосожжение? – предполагает Мотас. – Мы могли бы узнать что-то новое… – Советник Таусо, есть ли какие-нибудь биологические или поведенческие данные, которыми мы пока не располагаем и которые можно было бы получить при исследовании данной особи? – спрашивает Мотас. У Таусо несчастный вид. Его глаза воспалены, как будто он плакал, хотя никто не спрашивал его об этом, однако на его месте никто бы и не признался в подобном. Слезы – пережиток прошлого. – Нет, – говорит он едва ли не шепотом, а затем повторяет громче и тверже: – Нет. – В таком случае что вы предлагаете нам выяснять в процессе данной процедуры, советник Джоэсла? Да, он умер раньше, чем мы предполагали, но этот процесс в любом случае был неизбежен, а причина гибели абсолютно ясна. «Я хочу понять, почему он прополз весь этот путь, несмотря на сильные ожоги, почему решил умереть у наших ворот», – хочет сказать Джоэсла, но, как ей ни горько это осознавать, Мотас прав. Офти был стар и серьезно ранен. Они ничего этим не добьются, а предсмертных желаний офти все равно теперь не узнать. Поэтому она говорит: