Этот, который свару начал, скулу потёр. — Так вышла, говоришь, дама? И вправду вышла. Ладно, давай дальше играть. И сели, будто ничего не бывало, только карты разбросанные подобрали. Вдруг Сенька обмер. Челюсть отвисла, глазами хлопает. Пригляделся, а игроки-то на одно лицо, не отличишь! Оба курносые, желтоволосые, губастые, и одеты одинаково. Что за чудо! — Ты чего? — дёрнул за рукав провожатый. — Идём. Пошли дальше. Опять колидор, снова комната. Там тихо, на кровати спал кто-то. Харю к стенке отвернул, видно только щеку толстую и оттопыренное ухо. Здоровенный бугай, разлёгся прямо в сапожищах и храпит себе. Парнишка на цыпочках засеменил, тихонько. Скорик тоже, ещё тише. Только бугай, не прерывая храпа, вдруг руку из-под одеяла высунул, а в ней дуло блестит, чёрное. — Я это, Сало, я, — быстро сказал фартовый пацан. Рука обратно опустилась, а рожу спящий так и не повернул. В третьей комнате Сенька картуз сдёрнул, перекрестился — на стене целый иконостас висел, как в церкви. Тут и святые угодники, и Богородица, и Пресвятой Крест. Напротив, у стены, положив на стол длинные ноги в блестящих штиблетах, сидел человек в очках, с длинными прямыми, как пакля, волосами. В пальцах вертел маленький острый ножик, не боле чайной ложки. Сам одет чисто, по-господски, даже при галстухе-ленточке. Никогда Скорик таких фартовых не видывал. Провожатый сказал, пропуская Сеньку вперёд: — Очко, оголец к тебе. Скорик сердито покосился на обидчика. Врезать бы тебе за “огольца”. Но тут человек по имени Очко сделал такое, что Сенька охнул: тряхнул рукой, ножик серебристой искоркой блеснул через всю комнату и воткнулся прямо в глаз Пречистой Деве. Только теперь Сенька рассмотрел, что у всех святых на иконах глаза повыколоты, а у Спасителя на Кресте, там, где гвоздикам положено быть, такие же точно ножички торчат. Очко вытянул из рукава ещё одно пёрышко, метнул в глаз Младенцу, что пребывал у Марии на руках. Лишь после этого повернул голову к обомлевшему Сеньке. — Что, вам угодно, юноша? Скорик подошёл, оглянулся на парнишку, который торчал в дверях, и тихонько, как было приказано, сказал: — Смерть дожидается, мочи нет. Сказал — и испугался. Ну как не поймёт? Спросит: “Чего это она дожидается?” А Сенька и знать не знает. Но длинноволосый ничего такого спрашивать не стал, а вместо этого вежливо, негромко попросил паренька: — Господин Килька, будьте любезны, сокройте свой лик за дверью. Скорик-то понял, что это он велел пацану проваливать, а Килька этот, видно, не смикитил — как стоял, так и остался стоять. Тогда Очко ка-ак пустит сокола из правого рукава, в смысле ножик — тот ка-ак хряснет в косяк, в вершке от Килькиного уха. Парнишку сразу будто ветром сдуло. Очкастый внимательно посмотрел на Скорика. Глаза под стёклышками были светлые, холодные, чисто две ледышки. Достал из кармана бумажный квадратик, протянул. И опять тихо так, вежливо: — Держите, юноша. Передайте, загляну нынче часу в восьмом… Хотя постойте. Повернулся к двери, позвал: — Эй, господин Шестой, вы ещё здесь? В щель снова Килька просунулся. Выходит, у него не одна кликуха, а две? Шмыгнул носом, сторожко спросил: — Пером кидаться не будешь? Очко ответил непонятно: — Я знаю, нежного Парни перо не в моде в наши дни. Когда у нас рандеву, то бишь стык с Упырём? Килька-Шестой, однако, понял. Сказывали, в седьмом, говорит. — Благодарю, — кивнул чудной человек. И Сеньке. — Нет, в восьмом не получится. Передайте, буду в девятом или даже в десятом. И отвернулся, снова стал на иконостас глядеть. Скорик понял: разговору конец. * * * Обратно шёл через Хитровку, дворами, чтоб угол срезать. Думал: вот это люди! Ещё бы Князю с такими орлами не быть первым московским налётчиком. Казалось, чего бы только не дал, чтобы с ними на хазе посиживать, своим среди своих. За Хитровским переулком, где по краям площади дрыхли рядами подёнщики, Сенька встал под сухим тополем, развернул бумажный пакетик. Любопытно же, что там такого драгоценного, из-за чего Смерть готова была целый пятерик отвалить. Белый порошок, навроде сахарина. Лизнул языком — сладковатый, но не сахарин, тот много слаще. Засмотрелся, не видел, как Ташка подошла. Сень, говорит, ты чего, марафетчиком заделался? Тут только до Скорика допёрло. Ну конечно, это ж марафет, ясное дело. Оттого у Смерти и зрачки чернее ночи. Вон оно, выходит, что… — Его не лизать надо, а в нос, нюхать, — объяснила Ташка. По раннему времени она была не при параде и ненамазанная, с кошёлкой в руке — видно, в лавку ходила. Зря ты, говорит, Сень. Все мозги пронюхаешь. Но он все же взял щепотку, сунул в ноздрю, вдохнул что было мочи. Ну, пакость! Слезы из глаз потекли, обчихался весь и соплями потёк. — Что, дурень, проверил? — наморщила нос Ташка. — Говорю, брось. Скажи лучше, это у меня что? И себе на волосья показывает. А у неё на макушке воткнуты ромашка и ещё два цветочка, Сеньке не известных. — Что-что, коровий лужок. — Не лужок, а три послания. Майоран означает “ненавижу мужчин”, ромашка “равнодушие”, а серебрянка “сердечное расположение”. Вот иду я с каким-нибудь клиентом, от которого тошно. Воткнула себе майоран, презрение ему показываю, а он, дубина, и знать нe знает. Или с тобой вот сейчас стою, и в волосах серебрянка, потому что мы товарищи. Она и вправду оставила в волосах одну серебрянку, чтоб Сенька порадовался. — Ну а равнодушие тебе зачем? Ташка глазами блеснула, губы потресканные языком облизнула. — А это влюбится в меня какой-нибудь ухажёр, станет конфекты дарить, бусы всякие. Я его гнать не стану, потому что он мне, может, нравится, но и гордость тоже соблюсти надо. Вот и прицеплю ромашку, пускай мучается… — Какой ещё ухажёр? — фыркнул Сенька, заворачивая марафет, как было. Сунул в карман, а там брякнуло — бусы зеленые, что у китайца скрадены. Ну и, раз к слову пришлось, сказал: — Хошь, я тебе безо всякого ухажерства бусы подарю? Достал, помахал у Ташки перед носом. Она прямо засветилась вся. Ой, говорит, какие красивые! И цвет мой самый любимый, “эсмеральда” называется! Правда подаришь? — Да бери, не жалко. Ну и отдал ей, невелика утрата — семьдесят копеек. Ташка тут же бусы на шею натянула, Сеньку в щеку чмокнула и со всех ног домой — в зеркало смотреться. А Скорик тоже побежал, к Яузскому бульвару. Смерть, поди, заждалась. Показал ей пакетик издали, да и в карман спрятал. Она говорит: — Ты что? Давай скорей!