Тело Рида тоже дрогнуло, видимо, от шока после произнесенных слов. От его ошибки назвать НьюЙорк домом. Он тут же откатывается на спину сбоку от меня. Сантиметры между нами кажутся километрами, тем расстоянием, что мы проехали сегодня на машине, или тем, на какое Рид уедет в конце лета. А потом он находит мою руку и переплетает наши пальцы. Мы долго лежим в этом положении. – Что сказал отец, – наконец произносит он, и я поворачиваю к нему голову, смотрю на его профиль. – Рид, – я стараюсь говорить так же тихо, как он. – Ты был совсем юным. – Но вырос. Иногда я задумываюсь об этом. Может, стоит попытаться снова. Когда все это… Когда я закончу дела на работе. Я скопил денег. Я могу позволить себе…попытаться. – Преподавать? – спрашиваю я. Он кивает. – Думаю, у тебя бы отлично получилось. У тебя классные задумки. Ты… – В НьюЙорке, – перебивает он, и я, кажется, дергаюсь, невольно сжимая его руку. Никогда, никогда Рид даже не намекал ни на что подобное. Никогда НьюЙорк в его словах не был вариантом жизни после лета. Тот факт, что он говорит об этом в родном доме, по которому так скучает, придает его словам огромный вес. Я сглатываю. – Ты ненавидишь НьюЙорк, – говорю я. – Он уже въелся в меня. Не самый громкий комплимент, к тому же Рид уставился в потолок с сосредоточенным лицом, будто пытается решить невероятно сложную задачу. Будто на потолке полно чисел, а он ищет решение, которое невозможно найти. Я тоже смотрю на пустую поверхность над головой. Вспоминаю прогулки с Ридом. Конечно, он немного расслабился. Все еще любит нью-йоркскую еду и, кажется, проникся симпатией к знакам и вывескам. Но в толпе он все еще стискивает челюсть, раздражается в самых громких и ярких местах города. – Надо его полюбить, – говорю я осторожно, не смея надеяться. Не желая давить на него в этот раз. Только не с этой темой. – Если для тебя возможно любить НьюЙорк, как люблю его я, то останься. Представляю, как мои слова взлетают к месту на потолке, куда мы оба смотрим. В них очень легко что-то зашифровать. Все видно, все, что я не решаюсь сказать, о чем запрещаю себе думать. «Я», «люблю», «тебя». «Останься». Он поворачивает ко мне голову. – Я люблю кое-что в нем, – отвечает он. Я глубоко вдыхаю и отрываю взгляд от потолка, от своих выдуманных букв. Смотрю на него и вспоминаю: в баре он сказал, что не всегда говорит то, что думает. Никто из нас не говорит. Никто не произносит того, о чем, я надеюсь, мы оба думаем, что написано в наших сердцах. – Уже скоро, – говорю я. Он снова кивает. – И я не знаю, смогу ли остаться. Ненадолго мы замолкаем, окруженные тишиной маленького городка, наши пальцы все еще сплетены. Кажется, я слышу метания Рида в уме. Чувствую, как он напрягается, пытаясь решить эту задачу. Как входит в ступор. – Рид, – шепчу я, потянув его за руку. – Сыграем в игру? Он смотрит на меня. В его взгляде нотка грусти, но он улыбается. – Я и так дважды обыграл тебя в карты, – отвечает он. Я сползаю с кровати и встаю у ее изножия. Тяну его за руку, не встречая сопротивления. Он садится, теперь я лицом к нему, смотрю на него сверху вниз. Делаю шаг назад, снимаю футболку и кидаю ее к отвергнутой пижаме на полу. Потом бюстгальтер. Рид смотрит на меня, дыхание его прерывается. – Какие правила? – спрашивает он резким тоном. Я расстегиваю пуговицу джинсов. – Садись, – приказываю я, кивая на ковер. Он встает и снимает рубашку. Вижу бугорок в его джинсах. Может, он не будет играть по правилам? Может, подойдет и прижмет меня к двери? На самом деле, я не против – неделю назад в душе выяснилось, что Рид довольно неплох в позе стоя, – но в этот раз я хочу устанавливать правила. Он следует моему указанию. Я спускаю с себя джинсы и трусики. – Правила в том, чтобы молчать, – шепчу я, ступая между его вытянутыми ногами. – Не издавать ни звука. Ничего не говорить. Ничего вроде: «Я люблю тебя». Или: «Останься». Я опускаюсь, седлая его бедра, расстегиваю пуговицу на его джинсах, затем молнию. И все это время наблюдаю за ним: он сжал челюсть, так что напряглись мышцы. Рид уже играет. Он не произнесет ни слова. Он приподнимается, я наклоняюсь, опираясь на кровать для равновесия, пока он стягивает с себя джинсы и достает из бумажника презерватив. Я забираю его, распечатываю и надеваю на его большой член, затем провожу по нему рукой, от чего Рид запрокидывает голову, закрывает глаза и сжимает кулаки. Я отнимаю руку, он берет меня за талию, чтобы держать над собой, и пальцами свободной руки ласкает меня между ног, заставляя стать мокрой, приближая меня к оргазму. Но я отталкиваю его руку, зажимая в своей. Смотрю на него и мотаю головой. Затем снова глажу его член, прежде чем опуститься на него самой – медленно и сложнее, чем если бы я позволила ласкать себя дальше. Но я хочу так, медленно, чтобы тело постепенно приспособилось к нему. Мне нравится, сколько сил уходит на молчание, как мы обмениваемся немыми знаками: я кладу руку ему на плечо, предупреждая, что надо входить медленно, а он слегка наклоняет меня вперед за поясницу, чтобы угол был лучше. Когда он входит в меня на всю длину, мы вместе облегченно выдыхаем, но при первом же движении кровать снова протестует, в этот раз – тихим стуком о стену, к которой приставлена. Мы останавливаемся, глядя друг другу в глаза. Но все же продолжаем: я вижу это по взгляду Рида – жаркому, страстному и решительному. Он обхватывает меня рукой и отодвигается от спинки кровати. Это движение все меняет – мы еще ни разу не занимались сексом без опоры для чьей-то спины, держась только друг за друга. Это требует усилий, потому что мы играем по правилам – мы молчим. Мы медленно-медленно двигаемся, он совершает мелкие толчки бедрами, чтобы глубже войти в меня, я размеренно двигаюсь на нем, чтобы достичь нужного трения. Не знаю, сколько времени проходит, потому что никто о нем не думает, никто не следит. Это как парить в невесомости, свободно от всего. Как писать без букв. Как считать без чисел. Как любить. И даже достигнув пика, когда я судорожно выдыхаю ему в шею, когда он сильнее сжимает меня и напрягается, когда мы прижимаемся друг к другу, осененные каким-то новым знанием о нас… Даже тогда мы не нарушаем правил. Глава 17 УЛарк нет слов. Она сидит в глубине магазина с планером, который я для нее сделала, медленно и осторожно листая страницы. За последние несколько дней я сама просмотрела их десятки раз, так что наблюдаю скорее за ее реакцией на пастельную гамму, которую я выбрала: зеленый и розовый с вкраплениями розового золота. И на заголовки, выполненные мелким разряженным шрифтом строчными буквами, и на обозначения дней недели узкими, близко стоящими заглавными буквами без засечек. Уголки страниц украшают неброские иллюстрации: звездочки здесь, цветок в вазе там. Все довольно умеренное. Милое и нежное, но в то же время стойкое и утонченное. – Это так… – говорит она наконец, касаясь пальцем уголка страницы. – Так… похоже на меня, – договаривает Ларк удивленно. Я улыбаюсь в облегчении. – Очень рада. Именно к этому я стремилась. Еще чуть больше месяца назад я не смогла бы правильно подобрать дизайн для планера Ларк. Но с той встречи в моей квартире многое между нами изменилось. Само собой, она еще не готова к совместным походам в кофейню, но иногда мы наполовину спонтанно прогуливаемся до тех районов Бруклина, куда даже я нечасто заглядываю. Иногда я рассказываю ей об окрестностях и клиентах в разных точках этих окрестностей, а она рассказывает о жизни в Лос-Анджелесе, об актерах, с которыми дружила или работала. Порой мы говорим о работе – о стенах, к росписи которых она еще не подготовилась, – но чаще всего мы просто общаемся, узнавая друг друга поближе, как это бывает в начале дружбы. По большей части, она избегает упоминать ходячую мину по имени Кэмерон, который мотается за город и обратно, проводя съемки, но я все равно замечаю изменения в настроении Ларк в зависимости от того, где он, – она веселая, общительная и авантюрная, когда он в отъезде. Приятно с кем-то гулять, ведь не только наши отношения с Ларк претерпели изменения с моей поездки в Мэриленд. Во-первых, Сибби на прошлой неделе провела дома последнюю ночь и переехала в новую квартиру с Элайджей. Вернувшись домой в воскресенье, я не могла больше противиться своим чувствам к Риду. Сибби встретила меня дома, и, поклясться могу, она готовилась к разговору со мной так же, как до этого готовилась я. – Мегги, – обратилась она ко мне по старому прозвищу. – Я не хотела тебя обидеть, вспоминать то, что случилось в твоей семье. – Я знаю, – ответила я честно. Я простила Сибби даже до того, как пройти через мост после нашей ссоры, но это прощение не наладило отношения между нами. Может, она и не хотела вспоминать мою семью, но все остальное она сказала серьезно. А значит, я могла сделать только одно, помочь только так: дать ей время наедине с собой, пока она не будет готова по-настоящему поговорить. В последние дни совместной жизни ей как будто стало легче от того, что мы могли играть в вежливость и я не давила на нее. В день переезда я помогла ей спустить последние коробки к арендованному грузовику, где, у обочины ждал Элайджа, и мы крепко обняли друг друга, сдерживая слезы. – Все наладится, Мегги, – сказала она, и я кивнула, уткнувшись ей в плечо, в надежде, что она права. Я поднялась в свою оглушительно пустую квартиру, но лишь ненадолго. Может, надо было все-таки решиться переночевать там в первую одинокую ночь, но я собрала сумку и поехала к Риду с ключом от его квартиры, который он мне дал. Я не ложилась, допоздна работая над финальными набросками к «Счастье сбывается» на его ужасном диване, в надежде, что он вернется домой хотя бы к одиннадцати. Потому что это – Рид стал работать вдвое больше – еще одна перемена с поездки в Мэриленд. В каком-то смысле мы продолжаем играть по установленным мной тогда в подвале правилам. Мы не говорим о НьюЙорке, о том, останется он или нет. Не размышляем над тем, рано ли это, возможно ли это вообще. Но в Риде явно что-то изменилось, и не важно, что мы мало видимся из-за его переработок. Я знаю: эта перемена, хотя бы частично, связана со мной. С нами. – Надо закончить все дела, – говорит он, прижимая меня к себе, поздно вечером. – А потом… Но всегда затихает, следуя правилам игры. Правда теперь она кажется куда серьезнее жизни. – Дамы, – обращается к нам Лашель, входя в кабинет и ставя сумку на стул рядом со мной. Это значит, что скоро четыре, у Лашель встреча с клиентом, а мне уже пора на метро.