– Этого у него было не отнять, – уверенно проговорила Кудашова. – А каким он был в школе? – В школе он был обычным сорванцом, – мягкая улыбка тронула губы учительницы, когда она погрузилась в воспоминания. – Учился, правда, хорошо. С ребятами в классе ладил, учителям порой грубил. – Но не вам? – Не мне, – улыбнулась Кудашова, – он любил мой предмет и всё ходил за мной, то одно выспрашивал, то другое. Мирослава не могла похвастаться тем, что любила физику, поэтому о предмете больше расспрашивать не стала. Вместо этого спросила: – А вы помогали ему подготовиться к экзаменам в институт? – Немного помогала, – застенчиво ответила старая учительница и, не удержавшись, добавила: – Боречка со мной консультировался и когда диссертацию писал. – Несомненно, что в его успехах была и ваша заслуга, – заметил Морис. – Ну что вы! – смущённо отмахнулась Эмма Даниловна. – Боря очень способный! – И вспомнив о том, что произошло, добавила печально: – Был. – Эмма Даниловна, а вы были знакомы с его жёнами? – Да, – подтвердила Кудашова. – Он всех своих девочек приводил ко мне. – И какое у вас о них сложилось впечатление? – Ирма и Сонечка мне сразу понравились. А Катенька, как мне кажется, слишком уж молоденькая. – Вы не знаете, почему распадались первый и второй браки Гусарова? – Боречка очень влюбчивый был, – смущённо проговорила Эмма Даниловна. – Увидит, бывало, красивую женщину, и глаза у него, как прожектора, вспыхивают. А это, знаете ли, не каждая жена согласится терпеть, – вздохнула Кудашова. – Вы правы. – Вот и уходили от него девочки. А ведь так всё хорошо с каждой из них у Бореньки начиналось. – А какие отношения у Бориса были с дочерью? – С Ариадной? Чудесные! Он всегда присутствовал в её жизни. И даже став взрослой, Ариадна дружила со своим отцом. – А с отчимом? – Георгия Степановича Ариадна любит, как родного отца, – не стала скрывать Эмма Даниловна. – Она так всегда и говорила: «У меня два папы». – И Борис Аввакумович не ревновал дочь ко второму мужу жены? – По-моему, нет, – ответила Кудашова, – по крайней мере, я ни разу этого за ним не замечала. Мне казалось, даже наоборот. – Что наоборот? – Боря был доволен тем, как Тактолызин относится к его дочери. Сам Боря не смог бы помочь дочери организовать свой бизнес. – Значит, в этом заслуга отчима Ариадны? – Да, конечно, Георгий Степанович помог ей встать на ноги. – А какие отношения у Бориса Аввакумовича были с зятем? – По-моему, нормальные. По крайней мере, мне Боря никогда ничего плохого о нём не говорил. – А вам нравятся картины Ильи Незвецкого? – Да, очень, у меня даже есть одна его маленькая картина. Мне Боречка подарил, – похвасталась Эмма Даниловна и спросила: – Хотите, я вам покажу? – Очень! – Тогда пойдёмте, она у меня в спальне висит, – Кудашова встала и направилась к двери. Маленькая спальня была выдержана почти в спартанском стиле. Узкая кровать, комод, небольшое трюмо со старомодными статуэтками, по-видимому, доставшимися Кудашовой от родителей или даже от бабушки с дедушкой. В углу шифоньер «времён очаковских и покоренья Крыма», рядом с ним книжный шкаф. Возле кровати два пуфика. А над кроватью висела та самая картина, ради которой Эмма Даниловна и допустила гостей в святая святых. На картине был изображён залив, по берегу заросший камышами, тростником и дикими жёлтыми ирисами. А чуть дальше на глади воды широкие листья кувшинок, два цветка: один белый, один розовый. А на листьях грелись под лучами восходящего солнца жёлтые птенцы озёрных уток и… лягушки. Над всем этим пейзажем, радующим и умиляющим взор, нависали ветви старой ветлы. – Правда, очаровательно? – тихо спросила Эмма Даниловна. – Правда, – согласилась Мирослава. А Морис только кивнул. Очарование картины заключалось не столько в простоте изображения, сколько в том, как это всё было изображено. Зрителю невольно казалось, что он слышит шёпот ветвей и камыша, ощущает запах озёрной воды. И было такое ощущение, что стоит только пошевелиться, и лягушки попрыгают в воду, и птенцы поспешат на середину водной глади. Кажется, это и называется не просто мастерством художника, а наивысшим проявлением искусства. Морису невольно вспомнилась древнегреческая легенда. То ли быль, то ли небыль. Два художника Зевксис и Паррасий не могли решить, кто же из них более талантлив. И вот в назначенный день художники принесли свои картины, прикрытые тканью, на площадь. Зевксис снял ткань с картины, на ней была изображена гроздь винограда. К ней тотчас слетелись птицы и стали клевать нарисованный виноград. Зрители рукоплескали художнику. Когда же попросили снять покрывало с картины Паррасия, он ответил, что это невозможно, так как покрывало нарисовано. И тогда Зевксис склонил голову перед соперником, произнеся: «Ты победил. Я смог обмануть глаза птиц, а ты обманул глаза живописца». Из задумчивости Мориса вывело прикосновение Мирославы. – Пойдём, – сказала она, тронув его руку. – Мы узнали и увидели здесь всё, что возможно. – А как же чай? – спросила старая учительница. – В другой раз обязательно попьём, – заверила её Мирослава. – Так вы больше не придёте, – отозвалась она печально. – Придём, – заверил её Морис. И, глянув в его бездонные, как небеса, глаза, она почему-то безоговорочно поверила ему. – Забавно, – проговорила Мирослава, когда они уже спустились вниз, – что сын друга Гусарова, его крестник, тоже художник. – Но пока никому не известный… – И имя у него интересное – Леопольд… – Оно кажется вам интересным только потому, что созвучно имени кота из мультфильма. – Не только. – А что же ещё? – Нечасто встретишь русского человека с именем Леопольд. – Может быть, поэтому его и называют Полем. – От имени Поль веет Францией. – Мне мама тоже дала французское имя. – Ей простительно, – улыбнулась Мирослава, – она ведь у тебя преподаёт французский язык. – Зря мы не спросили, кем работает Людмила Баландина. Но Мирослава ему ничего не ответила. Глава 24 Вечер крадущимися шагами приближался к угасающему дню. Казалось, что он вот-вот протянет руки и толкнёт ярко-красный шар, чтобы ускорить его падение по небосклону, и солнце покатится дальше на запад, пока совсем не скроется за горизонтом. Только тогда он достанет спрятанный в густой траве волшебный фонарь, полный светлячков, откроет дверцу и выпустит их на волю. Они взлетят высоко-высоко и превратятся в звёзды. Потом он отыщет на дне моря-океана луну, выловит её крупносетчатым сачком и отправит на небо. И лишь тогда, исполненный благоговения, опустится на одно колено перед спешащей ему навстречу владычицей ночью. Ждал ли ночи с таким же нетерпением Андрей Незвецкий, сказать трудно. Если днём Андрей был занят порой настолько, что подумать о чём-то, не касающемся непосредственно картин брата, договорённостей о выставках и продажах, ему было некогда, то с приходом вечера он вспоминал о Мирославе Волгиной. И настроение его резко ухудшалось. И дело было не только в том, что она его игнорировала, но и в том, что он, казалось бы, совершил всё возможное и невозможное, чтобы вызвать у неё интерес к себе. Он отчётливо осознал, что готов жениться, если нет другого способа быть рядом с ней. Ему приходили в голову самые бредовые идеи, его фантазия не знала удержу. Он мечтал и метался всю ночь. А ближе к утру понимал, что она никогда не будет с ним. Никогда! «Какое страшное слово, – думал Незвецкий, – и кто только придумал его на беду бедных смертных, беззащитных перед капризами судьбы». Брат, заметивший состояние Андрея и догадывавшийся о причине его мрачного настроения, дружески похлопал его по плечу и попросил: