Я трижды говорила ему, что люблю его, и каждый раз это была ложь. Мне так и не удалось забыть Каллана. Даже близко нет. За ужином, когда он сказал, что я никогда не выйду замуж, он был прав. Могу обманывать себя, думая, что это то, что мне нужно, чтобы двигаться вперед в жизни, но в глубине души я бы знала. Знала, что поступаю неправильно, потому что, как бы ни старалась, мне не удалось разлюбить Каллана. В моем сердце не было места ни для кого другого, потому что этот ублюдок владел мной с самого первого дня. Даже не пытаясь, и с целой страной, разделяющей нас, Каллан оказывал мощную и ужасающую власть надо мной, которую я не смогла поколебать. Хуже того, даже не пыталась от нее избавиться. Так долго позволяла ей властвовать надо мной и губить меня. С моей стороны было самонадеянно верить, что я ничего не могу с этим поделать, хотя на самом деле могла бы сделать многое. Могла бы пойти к нему. Получить какое-то завершение. Могла бы говорить о своих отношениях с ним во время терапии вместо того, чтобы категорически отказываться каждый раз, когда речь заходила о нем. Могла бы попытаться полюбить кого-нибудь другого. Или, по крайней мере, постараться изо всех сил. Конечно, есть и другие причины, по которым не могу его отпустить. Темные, ужасные, мучительные причины, о которых он даже не догадывается. Я скрывала их от него, и пока он сидел на восточном побережье все эти годы, накручивая себя из-за той дурацкой фотографии, я сидела на западном побережье, изнемогая от чего-то гораздо худшего. Но я не смогла ему сказать тогда, и уж точно не скажу сейчас. К чему это приведет? Абсолютно ни к чему хорошему. Я планирую выпить вторую бутылку вина и лечь спать. На середине второй бутылки планирую положить остатки в мини-холодильник, позвонить Каллану и наорать на него. Несмотря на то, как сильно хотела ее сжечь, я сохранила ту модную визитную карточку, которую он положил под дворник «Порше», так что у меня есть его номер. Могу это сделать. У меня есть так много причин, за которые я могла бы выплеснуть на него. Остатки вина так и не попадают в холодильник. Допиваю бутылку, размышляя над вопросом, есть ли у меня проблемы с алкоголем. Дома, в Лос-Анджелесе, могу выпить несколько бокалов за ужином, но не каждый вечер. Раз или два в неделю. Нет, не думаю, что у меня есть проблемы с алкоголем. У меня проблемы с Порт-Ройалем, с Калланом, с моим покойным отцом, с призраками, с воспоминаниями и с болью, поджидающей меня на каждом шагу. Алкоголь — это временный механизм преодоления, точно так же, как заставить себя блевать по дороге в аэропорт. Когда смываю размазанную тушь с лица, понимаю, что не могу полагаться на алкоголь или возрождение моего расстройства пищевого поведения, чтобы справиться с этой ситуацией. Это должно прекратиться. Было бы легко слишком сильно опереться на эти костыли, и тогда где я окажусь? В реабилитационном центре? Бен организует вмешательство для меня, потому что я не могу съесть никакой твердой пищи, не заставляя себя выблевать ее обратно? Ему бы это не понравилось. Как и мне. К черту это. Я боролась на протяжении многих лет терапии. Уже дважды была в кризисе и больше никогда не хочу возвращаться в это темное место. Я уже все это пережила. Если бы только Каллан остался в Нью-Йорке. Разобраться с отцовскими распоряжениями было бы нелегко, но думаю, что справилась бы. Наверное, была бы в состоянии пройти через фарс похорон и службы, не ломая и не разрушая все в поле зрения. Может быть. Но когда он здесь, все становится в десять раз сложнее. Чувствую, что с каждой секундой злюсь все больше и больше, когда понимаю, что его появление здесь на самом деле было самым эгоистичным, коварным, жестоким поступком, который он когда-либо мог сделать со мной. Я явно не в своем уме, когда беру телефон и звоню на стойку регистрации, чтобы вызвать такси. Позвонить Каллану и устроить ему взбучку — этого недостаточно. Мне нужно встретиться с ним лицом к лицу, чтобы он мог видеть выражение моих глаз, когда все ему выскажу. Мне нужно смотреть ему прямо в глаза, умоляя вернуться домой в Нью-Йорк. Консьерж говорит, что они позвонят, когда приедет такси, но я слишком взвинчена, чтобы ждать в своей комнате. Накидываю куртку, хотя на улице, наверное, жарче, чем в аду, и спускаюсь в главный вестибюль, чтобы дождаться машину. Через пятнадцать минут ко главному входу подкатывает бело-голубое такси, и я сажусь в него, даже не потрудившись проверить, мое ли оно вообще. Даю водителю адрес и устраиваюсь на заднее сиденье, уставившись невидящим взглядом в окно. Кажется, водитель спрашивает меня о чем-то, но, когда я не отвечаю, он в молчании проделывает остаток пути через город. Выйдя у дома Каллана, расплачиваюсь с ним двадцаткой и велю оставить сдачу себе. Чувствую себя отвратительно внутри, когда спешу по дорожке к входной двери, изо всех сил стараясь не смотреть на здание справа от меня. Мой старый дом с таким же успехом мог бы быть домом ужасов из Амитивилля (прим. перев.: фильм «Ужас Амитивилля» о доме с призраками). Не могу смотреть на него без паники и желания убежать от него далеко и быстро. Даже просто находясь рядом с ним, покрываюсь холодным потом от ужаса. В доме Каллана не горит свет. Стучу в парадную дверь, используя ладонь для максимального удара, и звук глухого грохота разносится по спящему району. Такими темпами разбужу Фрайдей так же, как и всех остальных на улице, но мне все равно. Буду тарабанить в дверь, пока Каллан не проснется и не впустит меня, и мне все равно, кого еще разбужу. В спальне наверху, через три дома от меня, загорается свет, но на втором этаже дома Каллана он упрямо остается выключенным. — Пошел ты, Кросс, — шиплю я, хлопая по двери еще сильнее. Никаких огней. Тишина. Вообще никакого движения внутри. Делаю шаг назад и осматриваю дом, кипя от злости. Хорошо. Он не хочет открывать эту чертову дверь? Без проблем. Так или иначе я попаду внутрь, и тогда у него не будет другого выбора, кроме как иметь дело со мной. Огибая дом, опускаю голову и отворачиваюсь налево, все еще отказываясь смотреть на дом по соседству. Пытаюсь найти камень на клочке земли рядом с домом Каллана — голом клочке земли, который когда-то был полон цветов и прекрасных вечнозеленых кустарников, которыми Джо когда-то так гордилась. И, конечно же, прямо там, где он всегда был, замечаю большой черный камень с металлическим синим блеском — вулканит, совершенно неуместный в цветочной клумбе в Южной Каролине. Поднимаю камень, уже готовая запустить его в окно нижнего этажа, если понадобится, но когда прищуриваюсь в темноте, то вижу ту же связку ключей, которую Каллан всегда держал там для меня. Теперь они заржавели, металлическая петля, к которой прикреплены ключи, покрыта грязью, но они точно такие же. При виде их впадаю в панику. О, черт. Может быть, мне не стоит этого делать? Может не стоит бегать среди ночи и вламываться в чужие дома? Меня могут арестовать за это. Есть все шансы, что Каллан захочет выдвинуть обвинение к тому времени, как я вытащу его из постели и начну угрожать физической расправой. На секунду обдумываю перспективу посидеть в общей тюремной камере в участке шерифа Мейсон, а затем прихожу к выводу, что это будет стоить того, если мне удастся убедить Каллана, и он уйдет. Использую ключи, втыкая самый тонкий в замок на входной двери с такой силой, что металл сопротивляется, дверь распахивается, скрипя точно так же, как это было в детстве. Странно, что все остается по-прежнему, когда так много всего изменилось. — Каллан! — кричу я в темноту. Вхожу в дом, не останавливаясь, чтобы подумать, чтобы подготовиться к нападению на мои чувства, и запах этого места ударяет в меня, как удар в живот. Не старый, не сырой, не затхлый, и даже не такой, каким дом пах давным-давно. Сейчас здесь пахнет Калланом. В дальнем конце коридора старые напольные дедушкины часы, которые так любила Джо, накрыты белой простыней. После робкого осмотра первого этажа вижу, что каждый предмет мебели в этом месте также покрыт пыльными простынями. Но Каллана нигде не видно. Бегу вверх по лестнице на второй этаж, немного колеблясь теперь, когда знаю, что он совсем недавно был здесь. Дверь в старую комнату Джо закрыта. Но дверь в ванную приоткрыта. Лунный свет льется в крошечное окошко, отбрасывая длинные серебристые лучи на шкафчик и раковину, где одинокая голубая зубная щетка лежит на боку рядом с дорожным тюбиком зубной пасты. Я просто стою и смотрю на него. Где-то в Нью-Йорке остальные вещи Каллана аккуратно сложены в шкафы и ящики. Его книги аккуратно расставлены на полках. Пластинки, как и всегда, разложены в алфавитном порядке рядом с древним проигрывателем. Ботинки, вероятно, в беспорядке валяются под кроватью, как и всегда. Мое сердце внезапно становится тяжелым, слишком тяжелым, чтобы биться дальше. Однажды, в другой реальности, моя зубная щетка должна была бы стоять рядом с его зубной щеткой. Мои туфли были бы в беспорядке вместе с его под кроватью. Мы говорили об этом. На самом деле мечтали. В наших головах создали эту исключительную далекую совместную жизнь, и она была удивительной. Конечно, были бы ссоры и разногласия. Их было бы много, но сладкие моменты, когда мы любили друг друга и делали жизнь друг друга лучше, просто ради радости сделать другого человека счастливым — это моменты, ради которых мы бы жили. Пока стою там, все еще глядя на его дурацкую зубную щетку, вспоминая все, что мы когда-то говорили, понимаю, что чувствую себя ограбленной. Эта жизнь была отнята у меня, и жизнь, которой живу сейчас, настолько далека от моих мечтаний, что даже не признаю ее чем-то, что когда-либо действительно хотела для себя. Вхожу в ванную, беру зубную щетку Каллана и бросаю ее в унитаз. Она отказывается исчезать, когда смываю воду, поэтому просто оставляю ее там, не заботясь о том, что он найдет ее в какой-то момент и узнает, насколько мелочной я была. Прежде чем открыть дверь в спальню Каллана, набираюсь храбрости. Видеть его полностью одетым и спорить с ним за обеденным столом — это одно, но видеть его полуголым и спящим, уязвимым — это совсем другое. Не знаю, достаточно ли сильна, чтобы справиться с противоречивыми эмоциями, которые вызовет такое видение. В любом случае, как оказалось, собрать себя в кулак было бессмысленной задачей. Когда вхожу в комнату, затаив дыхание, сразу замечаю, что его кровать застелена, а его самого там нет. Его нет дома? Сейчас половина третьего ночи, и это будний день. Насколько могу судить, он уже давно здесь не живет, так где же он, черт возьми? Напивается в каком-нибудь ночном баре с девушкой? Ненавижу то, что это первая мысль, которую выдает мой разум. Каллан — очень сексуальный мужчина. Всегда был таким, и нет никаких сомнений, что таким и остался. Удивительно, что до сих пор я даже не задумывалась о том, что у него может быть девушка в Нью-Йорке. Его сегодняшняя речь о браке была определенно хорошим показателем того, что он не вовлечен ни во что серьезное в данный момент, но, несмотря на это, вполне может быть, что какая-то симпатичная маленькая хипстерская девушка в очках в черной оправе ожидает его в Трайбеке, или Бруклин-Хайтс, или в любом другом перспективном районе, в котором тот поселился. Она, вероятно, писательница или что-то в этом роде. Возможно, ведет блог. У меня такое чувство, будто проглотила толченое стекло. Пытаюсь подавить это чувство, когда вхожу во владения Каллана и шагаю по половицам, осматривая вещи и позволяя воспоминаниям возвращаться в мой разум по частям: плакат «Nevermind» на стене, который я повесила после того, как Каллан случайно пробил дыру в гипсокартоне; пробковая доска, полная корешков от билетов в кино и на концерты. Боже. Так много фильмов мы ходили смотреть вместе: «Бойцовский клуб», «Властелин колец», «10 причин моей ненависти», «Зеленая миля». Мы даже не были достаточно взрослыми, чтобы видеть большинство из них в то время, но Шейн работал в театре Village 8 и тайком впускал нас после небольшого подкупа. Не могу поверить, что он сохранил те же простыни. Выцветшие и застиранные, они скорее серые, чем голубые, но все те же. Чувствую себя так, будто только что накачалась наркотиками, и я Алиса, падающая в давно потерянную кроличью нору, которая раньше была мне так знакома, но теперь кажется странной и чужой. По идее, мне стоило бы попытаться выбраться из этой проклятой дыры, но я этого не делаю. Свободно падаю, даже не заботясь, теряясь в дыму и зеркалах пыльных воспоминаний, которые обрушиваются на меня. Сажусь на край кровати Каллана, переполненная любовью и болью, которые когда-то существовали между нами в этой комнате. Некоторые из самых важных моментов моего подросткового возраста произошли именно здесь. Другие происходили по соседству, в моей собственной спальне. Один из них произошел в подвале моего отца. Я доблестно боролась, чтобы убедить себя, что пребывание здесь, в Порт-Ройале, теперь не более чем неудобство для моей жизни, но правда в том, что я так напугана и травмирована, оказавшись здесь, что едва могу дышать. Даже не осознаю, что делаю, когда ложусь на матрас, сбрасываю туфли, сворачиваясь калачиком в позе эмбриона, прижимая колени к груди. Я вдруг так устала. Кости ощущаются тяжелыми внутри моего тела, тянут меня вниз в матрас, отказываясь позволить мне двигаться. Лежать — это худшая идея, которая приходила мне в голову за долгое время, но не могу собраться с силами, чтобы даже волноваться об этом. Каллан флиртует с девушкой в баре или сидит на скамейке, разговаривая со своей девушкой-блогером в очках в черной оправе по мобильному телефону, и я ничего не могу с этим поделать. И не хочу ничего с этим делать. Черт бы его побрал. К черту Каллана за то, что он вернулся сюда. К черту его за то, что причиняет мне боль, за то, что любит меня, и выглядит так чертовски идеально, и за то, что заставляет меня чувствовать то, что я не хочу чувствовать. И к черту меня за то, что чувствую это. Каллан У меня такое чувство, будто мой мозг замариновали в спирте. Фрайдей не была впечатлена моим поведением за ужином, но опять же не думаю, что она была впечатлена кем-то из нас. После ухода Корали, женщина выругалась себе под нос, встала и наполнила пластиковые контейнеры гумбо. — Вот. Возьмите это. На дорожку, — сказала она мне, сунув в руки емкость, а затем еще одну, побольше, в руки Шейна. — Если вы не способны вести вежливый разговор в моем доме, то не возвращайтесь, пока не овладеете искусством светского этикета. Затем она бесцеремонно выгнала меня, Шейна и Тину на тротуар, хмыкая на нас, когда захлопнула входную дверь, и это было последнее, что мы видели от нее. С тех пор прошло пять часов. И эти пять часов были заполнены Тиной, кричащей на меня за то, что я такой мудак, Шейном, запихивающим Тину в свою машину и говорящим ей ехать домой, а затем Шейн и я напиваемся в хлам в каком-то новом, модном баре, полном детей, которых здесь не было, когда я уезжал из города в последний раз. — Ты уверен, что хочешь сейчас домой? — спрашиваю, тыча Шейна в живот своим контейнером с холодным гумбо. Мы стоим в конце подъездной дорожки к моему дому, покачиваясь, как вялые стебли кукурузы. — Ты пьяный. Тина убьет тебя. — Тина меня не убьет. Она ... — Он икает. — Она убьет тебя, когда увидит в следующий раз. Она прекрасно понимает, что я не виноват. Она говорит, что тебе нельзя доверять. — Хм. Ну, ты уж прости меня, если я не буду гореть желанием тусоваться с твоей женой до того момента, как покину этот городишко. — Я все понимаю. — Шейн отрыгивает, ударяя себя в грудь сжатым кулаком. — На твоем месте тоже не стал бы этого делать. Итак. Что ты собираешься делать с...? — Шейн кивает головой в сторону соседнего дома и шевелит бровями. — Ну, ты знаешь, с Корали Тейлор, и этим ее «никогда больше со мной не разговаривай»? — Она не говорила, чтобы я больше никогда с ней не разговаривал. — В этом не было необходимости. Это было чертовски очевидно, Кэл. Она скорее воткнет себе в глаза раскаленную кочергу, чем еще раз поболтает с тобой, судя по выражению ее лица, когда она убегала от тебя к чертовой матери. Он прав, и я ненавижу это. Боже, у меня чертовски щиплет глаза. Я так пьян и так устал, и чудовищность этого дня все время грозит поставить меня на колени. Если позволю эмоциям взять верх, то разобью всю мебель в доме, как только переступлю порог, а я этого не хочу. Не хочу злиться и впадать в ярость только потому, что встреча с Корали впервые за долгое время прошла не так, как надеялся. Все прошло именно так, как я и ожидал, и это... Она злится на меня. Она в ярости. Публикация этой фотографии была настоящим идиотским шагом с моей стороны. — Тебе лучше вернуться к своей беременной жене, прежде чем она пошлет поисковую группу, требуя моей крови, — говорю я, хлопая Шейна по руке. Он притягивает меня к себе, тычет костяшкой указательного пальца мне в ребра, а потом уходит по улице, тихо смеясь себе под нос. Подойдя к входной двери, обнаруживаю, что она приоткрыта на дюйм. Какого черта? Прожив так долго в Нью-Йорке, я не совершаю ошибки, оставляя входную дверь открытой. У меня настоящий пунктик по поводу безопасности, что делает тот факт, что эта дверь не заперта, крайне необычным. И тревожным. Когда я был ребенком, то играл в бейсбол, просто для удовольствия. Обычно брал одну из маминых сумок для покупок в дальний конец сада и собирал все яблоки, упавшие с деревьев, а потом мы с папой стояли на узкой лодочной пристани в конце нашего двора. Он подбрасывал яблоки в воздух, а я бил по ним бейсбольной битой, издавая обрывки смеха, когда размягченные плоды взрывались каждый раз, когда кедровое дерево касалось их. Река, протекающая через Порт-Ройал, извиваясь за домами на нашей улице, была вся усеяна кусочками яблок, и у папы было такое выражение лица, как будто он считал себя величайшим отцом на этой гребаной планете. Воздух был полон сахара и солнечного света, и я бы подумал, что, может быть, он все-таки не уйдет. Не оставит нас. Но он ушел. Я больше никогда не выбивал яблоки в реку, хотя бейсбольную биту сохранил. Как единственный мужчина в доме, знал, что должен защищать свою маму, поэтому держал биту спрятанной в узкой щели между входной дверью и книжным шкафом в прихожей, где она все еще собирает пыль. Тянусь к ней, обхватывая пальцами истертую веками древесину, вглядываясь в чернильную черноту расфокусированными глазами. Ни хрена не видно. Я чертовски пьян, и как бы ни старался, не могу приспособить свое зрение, чтобы видеть в темноте. Однако включение света может оказаться роковым решением. Если кто-то прячется там, ожидая, когда пройду мимо, чтобы они могли разбить лампу о мою голову, последнее, что мне нужно, это помочь им, показав, где именно нахожусь. Боже. Почему именно сегодня мне приходиться разбираться со взломом? Утром я буду в бешенстве и с похмелья. Тогда, наверное, был бы готов к бою. Сейчас же чувствую, что вот-вот отключусь у подножия лестницы. Мне удается поставить одну ногу перед другой, когда обхожу нижний уровень дома, ища злоумышленников. Тот, кто вломился сюда, либо очень ловок и молчалив, как ниндзя, либо его здесь нет. Во всех комнатах пусто. Значит, на втором этаже. Стараюсь не шуметь, поднимаясь на цыпочках по лестнице, но старое дерево скрипит с каждым шагом. Окно ванной комнаты по-прежнему плотно закрыто. Я начинаю подозревать, что ветер каким-то образом открыл входную дверь (очень маловероятно), но затем вижу свою зубную щетку в унитазе, и знаю, что кто-то точно тут был. Кто-то с извращенным чувством юмора. Придурки. Поднимаю биту высоко над головой, готовясь напасть на любого, кто окажется в моей спальне, но когда пинком открываю дверь, то сразу же узнаю маленького, свернувшегося калачиком человека посреди моей кровати. Я уже много раз находил ее вот так, когда мы были подростками. Зубная щетка в унитазе теперь имеет смысл. Я наделал достаточно шума, чтобы разбудить мертвеца, когда только распахнул дверь, и все же Корали спит, не подозревая, что последние десять минут рыскаю по дому, как умалишенный. Опускаю биту, чувствуя, как напряжение, еще секунду назад кипевшее в моих венах, тает, сменяясь странным чувством пустоты. Корали лежит на моей кровати. Почему? Какого хрена она лежит на моей кровати? Она накричала на меня за ужином, выбежала из дома, как будто я воплощение дьявола, и ей не терпелось сбежать от меня. А теперь она вошла в мой дом, забралась на мою кровать и заснула, как будто это самая нормальная вещь в мире? Бывали времена в Нью-Йорке, или Камбодже, или Исландии, или еще где-нибудь в мире, когда я возвращался в свою постель и жалел, что не открыл дверь и не нашел ее вот так. Однажды снимал в Зимбабве для статьи в журнале «Тайм». У меня был самый ужасный гребаный день, когда меня держали под дулом пистолета, пока машину журналиста Карла грабили, а потом подожгли. Нам с Карлом пришлось стоять на обочине грязной дороги и смотреть, как горит наше единственное транспортное средство. Мы держали рот на замке. Я и глазом не моргнул, когда нападавшие сорвали с моей шеи фотоаппарат и принялись передавать его по кругу, осторожно поднося видоискатель к лицам, словно ожидали увидеть через стекло какие-то волшебные вещи. В некоторых странах камеру разбили бы о землю, но только не в Африке. В Африке все чего-то стоит. Я знал, что смогу выкупить свой «Кэнон» обратно на местном рынке через пару дней, если буду держать язык за зубами. Нам с Карлом пришлось пройти восемнадцать миль обратно в наш базовый лагерь по невыносимой жаре. К тому времени, когда мы вернулись в обветшалый отель, в котором нас поселили, я был слишком измучен и несчастен, чтобы даже войти в свой номер. Знал, что ее не может быть там. Знал, что это невозможно, и все же какая-то часть меня надеялась, что найду ее в своей постели. Не хотел входить в дверь и осознавать, что я один, все еще без нее, и поэтому простоял в коридоре три часа, прижавшись лбом к облупившейся краске, пытаясь дышать сквозь боль. Здесь и сейчас, вернувшись в Порт-Ройал, я никак не могу переварить образ Корали, наконец-то уснувшей на моей кровати. Делаю шаг к ней, и до меня доходит, насколько я чертовски пьян. Дерьмо. Хочу разбудить ее. Поговорить с ней. Выяснить, что привело ее сюда. Должно быть, случилось что-то действительно дерьмовое, раз она пробралась в этот дом, так близко к жилищу ее отца по соседству. Но не могу разбудить ее, когда нахожусь в таком состоянии. Это только разозлит ее. Беру угол одеяла на своей кровати, накрываю ее, а затем выхожу из комнаты, закрывая за собой дверь. Мне нужен гигантский чан кофе. И немедленно. Я не могу все испортить. Если она проснется, рассердится на меня и сбежит, это будет в последний раз. Уверен. Корали