Мы закачали головами. – Идиотки, это значит, что в таком доме работают проститутки! Быстро вытащите лампу оттуда! К тому времени мы, конечно, знали, что мама занимается проституцией, но наш подростковый возраст только-только начался, мы не понимали, что это было запрещено законом и мы могли привлечь внимание полиции, а в результате это грозило папе проблемами. Нашей новой спальней когда-то пользовалась мама – вероятно, для своей нелегальной работы, – и на двери была маленькая вывеска с надписью «Роуз» перед тем, как мы туда переехали. Папа снял эту табличку, но не заделал отверстие, которое закрывала табличка. Поэтому мы могли подглядывать через него в коридор и видеть, как заходят и выходят мамины клиенты. А еще через это отверстие мы видели, как папа с маминой помощью незаконно обходит проводом электросчетчик перед парадной дверью, а перед тем, как приходит проверяющий, снова подключает электросчетчик к сети. К сожалению, это также означало, что папа мог подсматривать за нами с внешней стороны. Из-за этого мы переодевались в темноте и всегда были настороже, когда он заходил в комнату. Наш период полового созревания все приближался, и папин сексуальный интерес к нам усиливался. Мы чувствовали, что он все ближе к осуществлению своей угрозы, которую он высказывал всегда, сколько мы себя помнили, – «первым войти в нас», когда он почувствует, что время пришло. Мы были особенно осторожны ранним утром. Обычно папа просыпался самым первым в доме, и мы слышали, как он грохочет, спускаясь по лестнице, прочищает горло – у него был ужасный кашель курильщика – и сплевывает в раковину на кухне. Мы знали, что если он захочет, то сможет пробраться в нашу комнату, прежде чем мы проснемся, снять с нас пижамы и попытаться нас полапать. Иногда мы слишком медлили, и ему удавалось добраться до нас, прежде чем мы просыпались и одевались. Он проводил по нашим ногам снизу вверх с игривой ухмылкой, как будто просто играл в глупую и грязную игру. Позже, чтобы не дать папе это делать, мы привыкли спать не в пижамах, а полностью одетыми. Мы быстро поняли, что скорее сможем избежать его мерзкого сексуального интереса к нам, если будем держаться вместе. На нашей спальне не было замка, и мы чувствовали себя особенно уязвимыми, когда были там. Поэтому мы всегда договаривались, что одна из нас сторожит дверь, пока другая принимает душ или ходит в туалет. Если мы слышали, что папа подходит, то быстро шепотом предупреждали об этом друг друга. Иногда та из нас, кто сторожила дверь, пыталась отвлечь папу и потянуть время, чтобы другая успела одеться и безопасно выйти. – Что она там делает? – говорил он, и голос выдавал его возбуждение. – Не знаю, – мы пожимали плечами. – Ну так, может, посмотрим? – Он пытался обойти ту, что стояла у него на пути, и открыть дверь. – Нет, папа, нельзя, это личное. – В нашей семье нет ничего личного. – Принимать ванну – это личное. – Смотрите на нее, вздумала она папу жизни учить. Но он не продолжал настаивать. Он просто уходил, говоря про себя: «Погоди, девочка. Совсем скоро ты поймешь, что к чему». Часто он ухмылялся, когда говорил подобные вещи, как если бы это была скрытая угроза, но иногда в его глазах проскальзывало и нечто мрачное. Это вселяло ужас и заставляло меня понять, что в его жизни была тайная темная сторона, что он был способен на такие вещи, о которых я не могла и представить, и что мне нужно быть осторожной, чтобы не пересечь опасную черту. И я, и Хезер чувствовали, что однажды его сексуальный напор станет гораздо сильнее, и мы не сможем даже сообща отвергнуть его приставания. Нам оставалось только надеяться на лучшее. Мама никогда не пыталась останавливать его попытки полапать нас, а он не старался скрывать свое поведение от мамы. Я помню, что один раз он сидел передо мной и начал щупать мою ногу, проводить рукой по ней вверх. Мама вошла в комнату, увидела, что он делает, и просто уселась на диван смотреть телевизор, не обращая на это никакого внимания. По ее мнению, в таком папином поведении не было ничего необычного, и она ожидала, что я буду относиться к этому точно так же, как и она. И все же, как ни странно, хотя все мы, их дети, страдали в разной мере от родителей, пока росли, у нас не было никаких сомнений в том, что мы для них были и остаемся очень важной частью их жизни. Они оба выросли с твердым ощущением, что семья крайне важна, и детей они воспитывали, стараясь передать им это ощущение. Я, мои сестры и братья твердо поверили в то, что какие бы странные и страшные вещи ни происходили в стенах этого дома, нам нужно держаться вместе, – особенно когда наша семья подвергалась угрозам внешнего мира. Сильное желание внушить нам такое чувство преданности семье отчасти было вызвано целью самосохранения для мамы и папы – они не хотели, чтобы мы обращались за помощью и поддержкой полиции или социальных служб, ведь они могли заинтересоваться (и в конце концов заинтересовались) тем, что происходит в нашем доме. Но, кроме этого, было и кое-что еще. Будто бы в глазах наших родителей вся семья была одним большим и необычным совместным творением. Недаром люди вне нашей семьи, которые улавливали это наше чувство семейного единства, называли нас Уолтонами из одноименного сериала. Семья была постоянной темой допросов, которым папа подвергался в полиции после того, как был наконец арестован в 1994 году. Даже когда ему стало очевидно, что его обвиняют и ему светит всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме, он стремился сделать все, что в его силах, чтобы не разрушить семью и дом, в центре которых по-прежнему оставалась моя мама, – даже пусть мы продолжали бы жить уже без него. Конечно, никто не мог наверняка знать, что было у папы на уме, но я думаю, его ярость по отношению к тому, что люди из полиции разбирают дом по кирпичикам и перекапывают сад, была вызвана не только страхом перед секретами убийств, которые при этом могли обнаружиться, но также еще и отчаянием: семейная жизнь, которую он с мамой создавал на этом месте очень много лет, разрушалась в тот момент до основания. Папа всегда пристально следил за происходящими местными событиями и настаивал, чтобы мы включали новостные программы всегда, когда они идут. Он был прямо одержим ими, особенно передачей «Новости в десять вечера». Мы все при этом должны были сидеть тихо и смотреть вместе с ним. Когда я думаю об этом сейчас, то мне приходит на ум, что он так делал из-за какого-то беспокойства задним умом, что обнаружится какое-то из тел. Не только тех, которые были на территории дома, а и других, которые он похоронил в полях рядом с Мач-Маркл. Он терпеть не мог мыльные оперы и драмы, которые мы с возрастом полюбили смотреть в своей комнате, – а этой роскоши было лишено большинство моих друзей, ведь папа воровал не только телевизоры, но и электричество, за которое им приходилось рассчитываться за него. Особенно его раздражал сериал «Жители Ист-Энда», он отказывался его смотреть, говоря, что в нем слишком много жестокости и это его расстраивает. Он часто смотрел кино и видео, как и мама. Некоторые из них были обычными кинофильмами, которые смотрели все, – а любимым был «Бэмби». Он говорил про этот мультфильм: «Просто разрывает мне сердце. Особенно тот эпизод, когда мама Бэмби умирает». Но по мере того, как мы становились все старше, большинство из тех видео, которые он включал, были порнофильмами. Это было настоящее жесткое порно, взятое или украденное у его знакомых, а на некоторых видео появлялись мама и ее клиенты. Папа никак не скрывал, что иногда снимал, как она занимается сексом. Большинство из этих его видео были сняты скрытой камерой через отверстие в стене, выходившее в мамину рабочую комнату с верхнего этажа. Эти видео казались мне совершенно омерзительными. Нисколько не стесняясь, папа подговаривал нас смотреть это видео вместе с ним, но я находила отговорки, чтобы в этот момент выйти из комнаты. Я предлагала сделать ему чай или выходила на кухню, стараясь провести там как можно больше времени и надеясь, что он уже закончит это смотреть, когда я вернусь. А иногда я говорила, что мне много задали на дом, и на какое-то время уходила в свою комнату. Но когда я возвращалась в гостиную, чаще всего он еще сидел перед телевизором. Папа мог смотреть порно бесконечно. Позже, когда у меня были первые серьезные отношения с парнем по имени Роб, он даже заставил нас взять на время его порнофильмы. Казалось, его очень радовала идея о том, что его домочадцы могут разделять его ужасные вкусы. У него на тему порно не было никаких запретов, так же, как и у мамы. Мы всегда знали об их интересе к извращенному сексу, они никогда не пытались скрывать это от нас. Они оставляли порножурналы лежать по всему дому, как и приспособления для бондажа: маски, резиновые костюмы, плетки и тому подобное. Я помню, что папа делал плетки с девятью ремнями из кожи, которую где-нибудь находил. Для него было привычно делать их самому, чтобы сэкономить деньги. Для нас не было неожиданностью наткнуться на фаллоимитаторы, вибраторы и другие секс-игрушки, они были раскиданы по всему дому. Больше всего папу забавляло, как мы на это реагируем. Один из этих искусственных членов был таким большим, что папа называл его в честь французской ракеты «Экзосет», или «Эйфелевой башней», а иногда еще грубее – «чудо-хер» или вроде того. Мы знали о странной и развращенной природе половой жизни мамы с папой с очень раннего возраста, поэтому в каком-то смысле она нас не шокировала. У нас не случалось внезапных и травматичных открытий на эту тему – хотя, конечно, это знание не переставало быть неловким и пугающим. Для всех нас. Я знала, что мама уже работала проституткой довольно долго, когда она стала привлекать меня помогать ей в этих делах. Она поручала мне и Хезер сидеть с младшими детьми. В дверь звонили, и она просто исчезала в своей комнате на верхнем этаже – и иногда успевала принять нескольких клиентов за несколько часов, прежде чем спускалась вниз. Когда я стала подростком, мне нужно было отвечать на телефонные звонки мужчин, которые хотели заранее договориться о времени для встречи с Мэнди – под этим именем мама работала. Это часто происходило после вечернего чаепития, когда она наверху принимала клиентов. Мне нужно было заглядывать в специальную книжку, которую она использовала для работы, и записывать туда назначенное им время. Я как будто бы играла роль маминого секретаря. Для меня было очень сложно и неловко это делать, особенно когда некоторые из звонивших спрашивали о подробностях, какого именно рода услуги они хотели бы получить. – Простите, но об этом вам нужно поговорить с ней, – говорила я им, сжимаясь внутри от стыда. – Я только отвечаю на звонки. Скажите мне свое имя и время, в которое хотите ее увидеть. Нас заставляли вести себя тихо, пока мама развлекает клиентов – в гостиной был динамик, и через него мама говорила нам: «Заткнитесь, я вас слышу!» Полагаю, это было нужно, чтобы не отвлекать мужчин, но выполнять это требование было тяжело, особенно когда в доме стало уже восемь детей. Мужчины пользовались отдельной входной дверью, на которую папа повесил табличку «Мэнди». Хотя как-то раз мама, должно быть, провела одного из них в свою комнату, не закрыв дверь в мою спальню. Я сидела за столом и делала домашнюю работу, мужчина осмотрел меня сверху вниз и спросил: «А можно ли ее?» Мне стало очень стыдно, и мама резко ответила: «Нет, ее нельзя!» Иногда она рассказывала мне о своих клиентах, и у меня складывалось впечатление, что это люди довольно печальной судьбы. Один из них прострелил себе руку из дробовика. У другого был стеклянный глаз. Она говорила, что иногда им нужно было просто посидеть и поговорить, и некоторым мама по-настоящему нравилась. Большинство ее постоянных клиентов были белыми пожилыми мужчинами. Один из них не спал со своей женой много лет. Мама говорила, что они были одинокими и нуждались в компании не меньше, чем в сексе. Они даже дарили ей подарки: я знаю это, потому что все, на чем была написана буква «М», передаривалось мне, ведь мама работала под вымышленным именем, а мое имя начиналось как раз на эту букву. Однажды она дала мне золотое ожерелье с первой буквой моего имени, и я носила его, пока не покинула родной дом. Сегодня мне кажется очень странным, что я вообще его носила. Мы представляли, что могли подумать соседи обо всех мужчинах, которые регулярно посещали наш дом. Однако соседи были не из любопытных, и я помню только один раз, когда кто-то из них пожаловался. Он услышал звуки во время одной из маминых встреч с клиентом, доносившиеся из открытого окна. Он постучал в дверь и стал высказывать свое недовольство об этом папе. Папа выпроводил его, а позже мама с папой подошли к дому этого соседа и, как позже описала это мама, «разобрались с ним». Вдвоем они могли олицетворять довольно ощутимую угрозу для любого, кто доставлял им проблемы, но я могу представить, что в этом разговоре с проблемным соседом ведущей была мама. Хотя большинство маминых клиентов были постоянными, знакомыми папы и жителями Глостера, некоторые приезжали из разных других мест, увидев рекламу Мэнди, которую папа давал в британские журналы по поиску знакомств. Завсегдатаи в основном уверенно заходили в дом, а новички выглядели подозрительно и неловко. Она зарабатывала этим много денег, которые сначала прятала в лифчик, а потом перекладывала в красный ящик для денег. Иногда после встреч наверху она показывала мне деньги, которые заработала за день. – Гляди, сотня фунтов, – говорила она, махая передо мной купюрами. – Так, а где моя зарплата няни? Я осмеливалась задать такой вопрос, только когда чувствовала себя особенно смелой. Но никогда больше не звучало никаких вопросов про оплату моей помощи. Деньги, которые она получала за работу, были важной частью семейных доходов. Она говорила, что с годами так набирались тысячи фунтов. Разумеется, с помощью этих денег выполнялись все перестройки в доме, в том числе и ремонт ее рабочей комнаты наверху. Из всей работы, которую папа сделал по модернизации дома, в это место он вложил больше всего усилий. Помимо маминой рабочей спальни, где стояла кровать с балдахином и кружевными занавесками, а также спальни, в которой мама спала с папой, в этом помещении находились также кухня и гостиная. Он даже соорудил «гавайский» бар с коктейлями, стены которого были расписаны изображениями необитаемого острова. Там было много места, где стояли шкафы с посудой, полки для секс-игрушек и камеры, на которые папа снимал мамины встречи с мужчинами. Они держали это помещение на верхнем этаже закрытым. Мама обычно носила ключ от него на цепочке у себя на шее, и это казалось несколько странным, потому что она и папа прекрасно знали: для нас нет секрета в том, что именно происходит в этом помещении. Это была секретная часть их жизни, в которой на самом деле ни для кого из нас не было секрета. Иногда нам удавалось проникнуть в это помещение, взломав американский замок с помощью кредитной карточки. Мы с любопытством осматривались там, хотя никогда не бывали сильно удивлены тем, что увидели. Это помещение просто казалось грязным и неприятным. Мы никогда не оставались там надолго, и родители ни разу нас за этим не поймали. Кроме того, там были и более отталкивающие вещи. У мамы была книжка, в которой она записывала размеры клиентов, с которыми спала, и оставляла про них прочие комментарии. Мамина деятельность в этом помещении все больше становилась частью нашей жизни на нижних этажах. Папа подключил аудионяню и таким образом мог подслушивать, что происходит на маминых встречах из любого места в доме. Иногда он даже включал передатчик, когда мы были рядом. Слушать это было омерзительно – оттуда раздавались ужасные кряхтения и стоны – и от этого никуда нельзя было деться. Папа лишь смеялся над нашим замешательством. Еще после клиентов оставались презервативы, которые папа находил и хранил после ухода мужчин, и даже целая коллекция трусиков, которые мама оставляла после своих встреч. Эти вещи, все еще в сперме, складывались в банки для хранения и убирались на мамину каминную полку. А когда кто-либо из мужчин переставал приходить, из банки все это доставали и сжигали, и оставшийся пепел пересыпался в другую банку – это были самые омерзительные моменты. Папа описывал нам все эти тошнотворные процедуры всегда с большим удовольствием и грязными подробностями. На суде мама всеми силами пыталась настаивать, что ее работа проституткой происходила исключительно под давлением папы, что это был просто еще один из аспектов адской жизни, которую он ей устроил. Она говорила то же самое мне и когда я выросла, и когда навещала ее в тюрьме после вынесения приговора: что ее возмущало прозвище «Мэнди» и, особенно с годами, эту работу она считала тягостной и унизительной. Некоторыми клиентами были папины приятели, и их она особенно не хотела принимать. Один, в частности, был другом семьи. «Мне нужно подняться наверх и удовлетворить этого сраного мужика», – говорила она мне, пока я мыла посуду после ужина, хотя никогда не признавалась, кто именно был этим «другом». Но во всем остальном она казалась более чем добровольной участницей. Все убранство в этом помещении на верхнем этаже выглядело не так, словно папа заставляет ее заниматься всем этим, а как их совместное предприятие – даже лежала подушка с надписью «Мама и папа» на том диване, где мужчины сидели и ждали ее. К тому же спальня мамы с папой находилась не то что в противоположной части дома, как можно было ожидать, а всего в нескольких футах от того места, где мама развлекала клиентов. Над их брачным ложем папа повесил металлическую табличку, на которой он написал слово, грубо обозначающее влагалище. Это ярко показывало, как их собственная половая жизнь зависит от маминого занятия проституцией и пересекается с ней, а не является чем-то, чему требуется отдельный укромный уголок. Сейчас, когда я повзрослела, для меня удивительно, как легко мы, дети, приняли эту часть жизни мамы и папы, выходящую за рамки нормального. Конечно, мы знали, что в других семьях такого нет, и делали все возможное, чтобы скрыть эту часть жизни от внешнего мира, потому что – помимо всего прочего – это было невероятно стыдно. Но в конце концов мы просто смирились с тем, что такая вот они пара. Страх перед тем, что семья может развалиться, был одной из причин, по которой я старалась не переживать по поводу этой черты родителей. Хезер чувствовала то же самое. Нам казалось, что если мы будем тихими и послушными, если постараемся угождать изо всех сил, то это снизит шансы развалиться всему нашему дому. Иногда мы выезжали на семейные каникулы. В один год мы съездили в Уэльс, посмотрели морское побережье и покатались по Сноудонии[1] с четырехспальным домом-фургоном и тентом. Я помню, это было очень весело. Мы все набились в задней части папиного фургона. Это было ужасное средство передвижения для путешествий. Папины инструменты – молотки и пилы – свешивались с боков фургона и часто падали на нас. Еще там не было сидений, поэтому нам приходилось облокачиваться на колесные ниши или просто сидеть на старом куске ковра, лежавшем на полу. Там не было ни окон, ни нормальной вентиляции. Помню, однажды мы все отравились газами, которые просачивались внутрь фургона из неисправной выхлопной трубы. Нам было очень плохо. Но когда мы отправлялись в путешествие, мы обычно не обращали внимания на такой дискомфорт. Все это выглядело как большое приключение. Иногда папа даже (это запрещается делать) разрешал нам ехать в доме на прицепе, пока фургон тянул его за собой. Мы скакали внутри прицепа, смеялись и кричали от восторга. Еще одни каникулы прошли в кемпинге для домов-фургонов в городке Крэйвен-Армс графства Шропшир. Мама сказала, что ей там очень нравится, и она одно время хотела переехать туда. Рядом с кемпингом была ярмарочная площадь, но нам нельзя было туда заходить, мама с папой говорили, что нам это не по карману. Как бы то ни было, мы подружились с другими детьми в кемпинге. Хезер, Стив и я были уже в раннем подростковом возрасте, и было так здорово быть где-то вдали от дома и просто проводить время с ровесниками. Это и правда были очень хорошие каникулы, хотя все старшие дети в нашей семье вынуждены были спать под тентом, где было очень холодно, или в задней части папиного фургона. Младшие дети спали в доме-фургоне с мамой и папой. Впрочем, это не мешало родителям заниматься сексом. Я помню, как возвращалась к фургону поздним вечером и увидела, что он раскачивается от того, что они внутри. Со мной было несколько друзей, с которыми я познакомилась в кемпинге, и я изо всех сил надеялась, что они ничего не заметили. Среди всех вещей, которые я больше всего любила в таких вот каникулах на выезде, было чувство принятия другими людьми, которые не считают, что с нами что-то не так. Они не дразнили нас и не приставали к нам. Для них мы казались нормальными, а не странной семейкой из дома на Кромвель-стрит. Большинство наших отъездов из дома занимали один день. Иногда мы ездили в сафари-зоопарки. Мама с папой никогда себе бы этого не позволили, если бы им пришлось платить за всю семью, поэтому все дети должны были прятаться под покрывалами в задней части фургона, пока мама с папой расплачивались только за себя. Еще одним любимым местом для поездок был остров Барри. Мы могли добраться туда и вернуться домой в тот же день, а так как мама брала с собой сэндвичи и бутылочки с фруктовым компотом (нам никогда не покупали мороженое, рыбу с картошкой фри и тому подобное), то эти поездки обходились нам очень дешево. Но самым любимым для большинства из нас местом для поездок был лес Дин. Папа знал его очень хорошо. И он находился не очень далеко от дома. Приехав туда, Хезер, Стив и я обычно старались скрыться от мамы с папой и часами гуляли сами по себе. Мы нарочно терялись, чтобы они не могли найти нас. Когда они все-таки нас находили, мама кричала на нас, но нам было все равно, ведь это приключение стоило того. Я все еще люблю ездить за город, хотя жалею, что у меня со временем развилось нечто вроде фобии бывать вне дома. Думаю, ее причина – это страх, что меня узнают как одну из семьи Уэст, он никогда не оставлял меня с тех пор, как вся страна узнала о преступлениях. Но даже с учетом этого я люблю ощущать кожей свежий воздух, бывать в горах и чувствовать особую связь с лесом Дин. Хезер еще сильнее чувствовала эту связь с лесом. Она любила там бывать. Каким-то образом у меня лучше получалось справляться со всеми ужасными событиями дома, чем у нее, но в том особом месте те ужасные тревоги и страдания, которые мучали ее, уходили прочь прямо на глазах, и она, казалось, снова приходила в себя. Однажды, когда мы вернулись домой, она стала писать на книгах и на тыльной стороне ладони буквы, которые выглядели загадочно для меня и Стива: ЯБЖВЛД. Мы дразнили ее по этому поводу, думая, что это могут быть инициалы какого-нибудь мальчика, в которого она влюбилась. Но на самом деле эти буквы значили: «Я буду жить в лесу Дин». Это была ее мечта – сделать именно так, когда она вырастет и будет свободна навсегда покинуть дом. Теперь я не могу бывать там или даже думать об этом месте, не вспоминая, как сильно она хотела там жить, или же не размышляя о том, что она так и не смогла этого сделать. Глава 7 Хезер Мама написала, что любит меня. Что она всех нас очень подвела и знает об этом. Она хочет, чтобы я выражала ей свои эмоции, чтобы не держала их в себе. Она говорит, что я могу перестать ей писать, если захочу, теперь она сможет справиться и сама, что она уже чувствует себя лучше. Но она говорит это так, чтобы я поняла, что она еще во мне нуждается, чтобы напомнить мне, что в прошлом ей было очень плохо, чтобы сказать, что она не виновата в том, что происходило… Королевская даремская тюрьма Мэй, хочу сказать тебе… Я не очень хороший человек и подвела всех вас, своих детей, – а особенно Хезер. Я не дура и понимаю, сколько вреда вам принесла, и хочу, чтобы ты могла говорить мне, как сильно злишься на меня, и какой бесполезной матерью я была. Когда мы с Хезер прожили примерно половину нашего юношества, в нашу жизнь вернулась Энн-Мари.