— Помоги, Господи! Укрепи веру мою! Дай мне силы наставить паству на путь истинный и избавить места сии от Лукавого! — Илия широко перекрестился и положил земные поклоны, и вдруг замер. Простояв так несколько секунд, глядя в никуда, он медленно пробормотал: — Вот кто головы людям морочит… Точно! Это все деяния его, нечестивого! Не желает он восстановления храма православного и возвращения людей к вере истинной, потому и людей пугает, место святое поганит! — снова широко перекрестившись, священник воззвал к Господу: — Прости, Господи, что усомнился в силе твоей! Дай силы мне пройти сие испытание, дабы вновь воссиял храм древний во славу Твою! Помоги не впасть в ересь диавольскую, не допусти помутнения разума и избави люди твоя от страха неизведанного, дабы не отвернулись они от веры истинной и не впали во искушение неверием! Глава 13.1 Обхвативший голову Илия, понурившаяся Анна, переодетая уже в рубашку Петровича, задумчивый Петрович и притихшая баб Маня сидели у стариков в горнице за столом. Никому не лез кусок в горло. Анна уже раз пять во всех подробностях рассказала про свою встречу с призраком в подвале. Телефон рассмотрели со всех сторон. Женщина твердила, что утром сняла его с зарядки и почти им не пользовалась. Два-три совершенных звонка не могли полностью разрядить батарею. Фонарик, светивший от силы минут пять-десять — тем более. Но факт оставался фактом — телефон не включался. Как только Илия ни расспрашивал ее, по всему выходило, что видела она призрак Любавы. И грязное истлевшее платье, и белые лохматые волосы, и кукла в руках девочки, и даже возраст ребенка… Анна не видела тела, найденного в подвале, старики тоже, но, тем не менее, она очень точно описывала погибшую девочку. — Козни то диавольские, — мрачно произнес Илия. — Не иначе, Лукавый людей от Господа отворачивает, восстановлению храма православного противится! — Нет, не быть тому! Храм будет восстановлен! — подняла на него измученные глаза Анна. — Костьми лягу, но храм стоять будет! — Дак ежели она вот так кажный день являться станет, рабочие-то все разбегутся, — глубокомысленно заявил Петрович. — Или привыкнут и внимание обращать перестанут, — зло сверкнув глазами, ответила Анна. — Это смотря сколько заплатить. — Какие интересные тут призраки водятся, — медленно подняв голову и переводя строгий взгляд с одного на другого, озвучил свои размышления священник. — И конфеты едят, и свечи воруют… Вот эти свечи из часовни взяты, между прочим. — Ну а что ж? Дитя ведь она… Завсегда на могилках гостинцы оставляют… — баб Маня не могла остаться в стороне. — Вот бы вы так в Господа верили! — горько улыбнулся священник. — Ересь только разносите и укрепляете! — Ладно, главное, что не со злом она… — задумчиво проговорил Петрович. — Вон Анне помогла… Да и Настасья, хоть и самоубилась, а все одно — злой-то не стала. Свой дом защищала, да, а боле ведь никого не трогала. Илия, махнув рукой, поднялся. — Петрович, баб Мань, приютите на сегодняшнюю ночь Анну. Пусть у вас переночует. Доброй ночи всем вам. Да сбережет вас Господь, да наставит на путь истинный! — благословив остававшихся, Илия развернулся и вышел. Старики ошалело посмотрели ему вослед. Петрович, покашляв, принялся привычно скручивать цигарку. — Да… — задумчиво протянул он, прикуривая. — Дела, однако… — Кстати… Вы говорили, что Настасья, мать Любавы, кого-то из дома прогоняла. А как? — подняла голову Анна. — Ну как… Явилася да выгнала, — Петрович вздохнул, бросив короткий взгляд на свою супругу и, кряхтя и придерживая рукой ноющую натруженную поясницу, поднялся с лавки. Выйдя на порог, заглянул за дверь, и только после этого, еще раз взглянув на баб Маню, следившую за ним встревоженным взглядом, махнув рукой, сказал: — Ладно, слухай. *** Как померла Настасья, решил ее дом староста занять. Ну, посудили они с женой, поговорили — четверо сынов растет, а тута дом стоит пустой, да дом-от хороший, крепкий, просторный, надежный. Подворье доброе. Огород ухоженный. Чего добру-то пропадать? А старшому сыну уж скоро и жениться пора придет. Как там с новой властью все теперя будет, кто знает? А так у сына уж свой угол станет. Чай, не выгонят со своего-то дома? Справедливости ради сказать надо, что все опустевшие дома опосля разверстки-то ихней — а таковых аж одиннадцать штук оказалось — раздали взрослым парням, что жениться собирались, молодым, значит, чтоб было им, куда жену-то привесть. Ну и девкам четверым, что в пору вошли, четыре дома тоже отошли — парней-то маловато было, не повыросли еще те, что после мора-то народились. И эти-то пришлыми, почитай, почти все были. А вот девки — те уже свои, опосля мора народившиеся. По совести, дома те сиротам бы оставить, коим они и принадлежать должны, али, в край, тем семьям, что сирот пригрели. Прежде-то так бы и сделали, а нынче слишком уж все зыбко да непонятно. А ну как власть-то новая поотбирает вовсе? Потому и раздали тем, кто сразу зайдет да жить станет. А сыну старосты вот дома-то и не досталось. Раз — то, что возрастом еще не вышел, молод больно, а два — то, что жены себе еще не искал, с кем жить-то сразу станет? Обидно то Ивану Тимофеевичу сделалось — кому-то дома досталися, да готовые, да с запасами, с утварью да тряпками, а ему шиш? Ну как такое стерпеть можно? И ведь ажно четыре сына подрастают! Вот как нашли Настасью, да схоронили, обговорил он это дело с женою, да и отправил Марусю к вечеру к Настасье, чтобы, значит, прибралась да Настькины вещи разбирать начала. Ну, Маруся пришла, начала посуду в шкафу перебирать, на стол выставлять, в стопочки складывать. Стемнело быстро. Запалила она свечку, да дальше перебирает, по стопочкам раскладывает. И чудится вдруг ей, что за спиной у нее кто-то есть. Повернулась старостиха, а в двух шагах от нее Настасья стоит, Любаву за ручку держит, а у Любавы в руке кружка ее любимая, красненьким горохом покрашенная, водой полная, да так, что вода через край льется. На полу уж лужа натекла. Стоит Настасья, на Марусю смотрит, головой качает. Потом показала пальцем на стол, перевела его на шкаф, погрозила ей строго и исчезла. Глава 13.2 Как увидала Маруся Настасью с дочкой, так в соляной столб превратилась. Стоит, глядит на них, дышать как, забыла. Тока глазами за пальцем Настасьиным водит. Настасья с дочкой уж растаяли давно, лишь лужи воды на полу опосля их остались, а она все стоит, шевельнуться не смеет. Наконец, подогнулись у нее колени, и рухнула Маруся снопом на лавку. Как упала на нее, так и просидела, не сводя глаз с луж на полу, покуда муж за ней не пришел. Зашел Иван Тимофеевич в горницу, видит — сидит жена на лавке возле стола, а на столе посуда стопками стоит неразобранная. Достала ее из шкафа, на стол выставила, а боле ее работы и не заметно было. Видать, весь вечер на лавке просидела, ленивица! — Чего расселась? — оглядев несделанное, Иван Тимофеевич впал в дурное настроение. Захотелось взять глупую бабу да трясти ее, покуда душу не вытрясет. Ну это надо — цельный вечер просидеть сложа ручки! Ух! — Сколько времени, а ты ничего и не сделала! Нашто только я тебя присылал? И дома дела не поделаны, и тута впустую просидела! — Ванечка… Дак Настасья с Любавою приходили… — по впалым щекам Маруси рекой потекли слезы, словно кран кто открыл. — Пришли, встали вот туточки, и стоят, глядят, глаз не сводят… А опосля Настасья вот так пальцем погрозила, да велела ее все на место вернуть, да растаяла, — губы у Маруси дрожали — то ли от испуга, то ли от слез. — Вот дура баба! Вот дура! Ну как они приходить сюда могли, коль одна пропала давно уж, а вторую сегодня в землю закопали мертвую! — староста разозлился уже не на шутку — могла бы и поумнее что придумать, чтобы лень свою оправдать! Небось уснула да проспала весь вечер, а теперь сказки сочиняет! — Нет, Ванечка! Говорю же, приходили обе. У малой чашка, водой полная, текёт с нее аж через край. Текёт и текёт. А с Настасьи с самой вода лилася. Вона, до сих пор две лужи на полу стоят, скока налили, — Маруся указала дрожащей рукой на лужи, разлитые на полу. — Вот дура! Как есть дура! — и вовсе разозлился староста. Обругав жену по-всячески, схватил в сердцах коромысло да погнал дурную бабу домой. Дома он еще жене добавил — мыслимое ли дело: упустят они сейчас дом, а года через два-три ему землю покупать придется да сыну новый дом ставить, да обставлять его, утварь да посуду закупать, тряпки всевозможные… И так четыре раза — сынов-то четверо! А он-то не король! Тьфу, как его… царь! Ну уж нет! Коль есть возможность нынче сэкономить, так он того не упустит. Ну померла Настасья, и что? И не в доме померла, да и вообще… У каждого кто-никто помирал, и в доме лежали, и что? Дом теперя бросать? Но для успокоения жены на следующий день взял Иван Тимофеевич святой воды, крест и пошел в дом к Настасье. Окропил святой водой все углы, крест на стол выставил на всякий случай, оглядел все и ушел. К вечеру пригнал опять жену с дочерью дом готовить. Пока светло было, те вдвух ковырялись, посуду разбирали. Часть отставили, сложили — себе, значит, оставили, а часть поскидывали в помойные ведра — выбросить. С посудой разобрались, решили шкаф Настасьин перебрать. К тому времени уж вовсе стемнело. Они свечку запалили, да вещи, из шкафа вытащенные, перебирать принялись. Тут и староста подошел. Ульянке, дочери его, очень уж кофточки Настасьины приглянулись, да шарф шелковый, что муж ей дарил. Ульянка примеряла кофточку за кофточкой, да перед зеркалом крутилась, как могла, со всех сторон себя оглядывая. Ясно, что толку с девки уж не будет — вовсе она в тряпках закопалась, чуть не каждую на себя натягивать принялась. А Маруся глядит на дочь, да улыбается. Нет, чтоб отругать непутевую, дак она ей и сама платья да кофты подкидывает, чтобы та померила, значит. Надоело старосте смотреть, как бабы в тряпках ковыряются. — Поздно уже. Берите, чего надобно, да домой пошли, — мрачно глядя на перекладывающих тряпки жену и дочь, изрек Иван Тимофеевич, вставая и кидая им простынь. — В узел свяжите, да пойдем. Завтрева день будет. Бабы и рады стараться. Накидали вещей, узел завязали, да уходить собрались. Они к выходу с комнаты — глядь, а там Настасья стоит. Брови нахмурила, стоит, ногой притоптывает. А под нею лужа растекается. Смотрела она на них, смотрела, давай пальцем грозить. Грозит, да на вещи и на шкаф показывает — на место все велит положить, значит. Староста перепугался, креститься принялся да молитву побелевшими губами шептать. А Настасья усмехнулась да исчезла. Только вода на полу осталась. Подхватился староста со своими бабами, да и деру домой. Прибежали, святой водой умылись, лампадку посильнее запалили, староста даже ладан из своих запасов достал и зажег. Ну, вроде успокоились да спать легли. Спят, и вдруг слышат посередь ночи: шаги в горнице, будто ходит кто по дому. Вставать-то побоялись, лежат, крестятся, молитвы шепчут. Шаги по дому продолжались всю ночь. Затихло все, как светать начало. Встали, глядят — а по всему дому вода разлита, половики все мокрые. Поняли они, что Настасья к ним приходила. Испугались, а что делать, не знают. Раньше-то попа бы позвали, дом освятили, а сейчас что? Ну, стали думать, что делать. И дом Настасьин забрать хочется, и боязно теперь-то. Но при свете дня здраво рассудив, что покойница им ничего сделать не может, решили-таки дом себе оставить. Но идти туда сызнова побоялись. День, второй не идут, на третий староста уж гневаться начал: дождутся бабы, что дом кто другой приберет. На третий день собрались втроем с утра, и пошли вновь к Настасье. В энтот раз все тихо прошло. Порешали, что оставить надобно, что убрать, портреты со стен поснимали, шкафы почистили. Как темнеть стало, в сумерках еще, домой пошли. Глава 13.3 А ночью вновь пришла Настасья. Всю ночь по дому шастала, со стола оставленную миску с замоченным горохом скинула, ведро с водой опрокинула, ложки да поварешки со стены посрывала да на пол сбросила. Только к утру затихла. С утра Маруся встала, да причитая за уборку принялась. Покуда убиралась, все дети уж поднялись давно, только Ульянка все не встает. Уж и к Настасье пришло время идти, а ленивая девка все спит. И так раздраженная негаданной уборкой Маруся пошла к ней в комнату. Зашла, глядь — а девка лежит в жару, встать не может, тока полопавшимися губами чуть шепчет, пить просит. Маруся дочь образила, да к мужу кинулась. Отыскала его у кузнеца. — Ваня, Ванечка, Ульяшка заболела, да сильно. Пойдем скорее, надоть Настасьино добро все ей вернуть, не то загубит она девку! Как есть загубит! — ухватив мужа за рукав, со слезами в голосе заголосила Маруся. — Тьфу, дура! — выдернув рукав, озлился Иван Тимофеевич. — Чаво прибежала-то? Вместо того, чтоб дела делать, ты по деревне носишься! Подумаешь, девка приболела! А то раньше того не было! Мёда дай, али малины — вам, бабам, виднее, чего там полагается. А Ульяшке скажи, ежели сызнова молоко со льда пить станет, лично розгами задницу надеру! Кузнец, переводя взгляд со старосты на его жену, напряженно прислушивался к разговору. — Ванечка, не надобен нам тот дом! Христом Богом молю, оставь ее в покое! Не даст нам Настька жизни, всех загубит! — падая на колени и хватаясь за ноги мужа, обливалась слезами Маруся. Оглянувшись на замершего во внимании кузнеца, он схватил дурную бабу за шкирку и, подгоняя ее тумаками, зашагал домой. Швырнув ее на пол, староста навис над рыдавшей женой. — Ты что голосишь на всю деревню, дурная? Али совсем с разумом рассталася? Хошь, чтоб у нас тот дом забрали? А сын твой жену молодую куды привесть должон? О том ты не думала? — едва сдерживаясь, чтобы не поучить жену разуму хорошим дрючком, орал Иван Тимофеевич. — Еще год-два, ну три, и сватов засылать станем! Маруся, не вставая с колен, цеплялась за мужа и умоляла его оставить Настькин дом ей. — Ну его, не даст она нам жизни, всех загубит! — голосила Маруся, обнимая ноги мужа. Попервой староста-то брыкался, требовал о детях подумать — четверо сынов как-никак, да не маленьких уже. Но упоминание о детях вызвало у женщины лишь новый слезоразлив и мольбы забыть о доме Настасьи. Муж влепил глупой бабе оплеуху и ушел, хлопнув дверью. Но к Настасье ходить перестал. Однако она не перестала ходить к ним. Каждую ночь по дому слышались шаги, а половики утром непременно оказывались мокрыми. Дочь старосты хирела день ото дня. На пятый день с начала болезни вовсе уж впала в беспамятство. Отчаявшаяся Маруся втихую от мужа ночью встала и, не зажигая свечи, принялась караулить Настасью. Как скрылась луна, появилась Настасья. Медленно подошла и встала перед Марусей. Та рухнула на колени и принялась умолять Настену оставить ее дочь в покое. Настя усмехнулась и пошла в комнату, где лежала больная. Прошлась по комнате, остановилась возле шкафа. Постояла возле него, глядя на старостиху, и растаяла. Та долго думала, что ей хотела сказать Настасья. Запалила свечу, подошла к шкафу, открыла его… На пол блестящей волной упал Настасьин шарф. С утра Маруся собрала все Настасьины вещи, отнесла в ее дом и там оставила. А к вечеру Ульянке чуть полегчало, девка в бреду метаться перестала. Но на поправку все ж не шла. День прошел, другой… Настасья приходила ночами, стояла в дверях тенью и смотрела на Марусю, до утра молча стояла и смотрела. Маруся вся извелась — что-то требует от нее покойница, а что — Бог ее знает… Но и спать она не могла. Так всю ночь с Настасьей в гляделки и игралися… На третью ночь Маруся не выдержала. Уже не боясь разбудить мужа, сев на кровати, закричала: — Ну что ты хочешь от меня еще? Все твое я тебе вернула! Не нужно нам ничего от тебя! Уйди, оставь нас в покое! Али скажи, что тебе надобно? Не понимаю я! — и, уткнувшись в ладони, разрыдалась. Усмехнулась Настасья. Посмотрела на дрожавшего крупной дрожью старосту, испуганно бормотавшего молитву за молитвой и быстро и часто осенявшего себя крестным знамением, перевела взгляд на сундук, стоявший неподалеку от кровати… Вдруг крышка сундука распахнулась, и из него начали вылетать вещи и, сделав почетный круг над кроватью с застывшими от ужаса супругами, от самого потолка падать им на головы. Вещь за вещью, вещь за вещью, до тех пор, пока сундук полностью не опустел. Сам сундук, также покружившись над уже подвывавшими от происходящего кошмара хозяевами, рухнул возле кровати, рассыпавшись в щепу.