Лизавета не знала. Пока. Она подвинула листочек поближе. — Нужен будет приличный гардероб. — Этим займется модный дом Ламановой, — отмахнулся Соломон Вихстахович. — Особое распоряжение. Все ж там, — он ткнул пальцем в потолок, — понимают, что возможности у людей разные, и не желают превращать конкурс в демонстрацию чьего-то семейного состояния. — И что от меня потребуется? — Ничего особенного, деточка. Смотреть, примечать. Писать. Тем, полагаю, будет преизрядно. Я дам вам почтовую шкатулку. И подумайте вот еще над чем, Лисонька. Газетчиком быть, оно, конечно, преинтереснейшее занятие, но все ж… — Не женское? — Небезопасное. Вам ли рассказывать, что порой с нашими утворяют. А вы все ж девица, вам ли в этой грязи ковыряться? А там… поосмотритесь, глядишь, и найдете себе новое занятие. — Или жениха, — мрачно произнесла Лизавета. — Или жениха, тоже неплохо. Там ведь соберутся многие, да… Раз уж цесаревич желание изъявил расстаться с вольною жизнью, то и другие найдутся. В полупрозрачных глазах Соломона Вихстаховича виделось Лизавете плохо скрываемое сочувствие. Правда, с чего бы ей сочувствовать, когда с долгами она, почитай, расплатилась. И конечно, если бы еще заработать на учебу… Дар у сестер имелся, не чета Лизаветиному, вот только одного дара маловато. Небось места, государством оплаченные, на годы вперед расписаны. На столе появился плотный кошель. — Если согласитесь, я вам двести рублей выплачу. Авансом, так сказать. — Соломон Вихстахович кошель подвинул к Лизавете. — Кажется, этого хватит на первоначальный взнос? И все-то он о ней знает. И это неприятно. Однако двести рублей… Год обучения стоит почти пятьсот, а заем девице не дадут без мужского поручительства или имущества. Их же квартирка, купленная тетушкиным супругом покойным, едва ли на пять сотен потянет. Для Ульянки хватило бы. Есть еще кое-что, накопленное. И если пойти не в банк… — Коль вас примут, а я надеюсь, дорогая, что вас все ж примут, я заплачу еще триста. Пройдете первый тур, передам вашей тетушке пятьсот. Два года для Марьяшки. И этого хватит, чтобы после претендовать на стипендию государственную или хотя бы малую подработку найти. Небось целителям с подработкой проще, нежели флористам-недоучкам. — Пройдете два, получите еще пятьсот. И учтите, что все конкурсантки, добравшиеся до финала, получат ценные призы из рук ее величества, а вам ли рассказывать, сколько будет стоить подобный знак внимания в денежном, так сказать, эквиваленте. Лизавета закрыла глаза. Если так… Она ведь не будет делать ничего дурного, и в политику не полезет, и… — А вам, — сглотнув, Лизавета решилась-таки задать вопрос, — какая с того выгода? — Обыкновенная. — Соломон Вихстахович вопрос сей понимал, как и Лизаветины суматошные мысли, и всю ее видел, как она есть, вместе с искушениями, сомнениями и неуверенностью, которую Лизавета тщательно скрывала, притворяясь кем-то совершенно иным. — С одного проданного нумера я имею копейку прибыли. Обычно нумеров продаю двести тысяч. Это… это получается, с одного выпуска Соломон Вихстахович имеет почти две тысячи рублей? Если Лизавета верно посчитала. А нумера выходят через день. И если так… — Полагаю, что в ближайшем будущем тема конкурса станет самою главной, а потому на хорошем материале продажи можно поднять вдвое, если не втрое. Лизавета прикрыла глаза. И это получается… А она своим сорока рублям радовалась! — И за каждую статью сто рублей. Коль сильно интересная, то и двести, — великодушно предложил Соломон Вихстахович. — Подумайте, Лизавета, всего-то какой-то месяцок, и вы разрешите многие свои проблемы. Лизавета подумала. Еще раз подумала. Вздохнула — и согласилась. Видит Бог, она сочинять не станет, а напишет как оно есть. Хотелось бы знать, как оно вообще будет… ГЛАВА 4 Доверенное лицо, приятель и молочный брат его императорского высочества цесаревича Алексея Димитрий, князь Навойский, предавался меланхолии, причем делал сие с немалым удобством. Он занял креслице, обитое красною лайковой кожей, в которой утонули золотые гвоздики, возложил ноги на стол, инкрустированный перламутром и янтарем, но хотя бы сапоги снял, а потому имел редчайшую возможность полюбоваться собственными носками. Левый был зелен. Правый полосат, причем синяя полоска в нем чередовалась с желтой, а на пятке полоски закручивались спиралькой, что придавало носку вид вовсе уж вызывающий. Над большим пальцем появилась дырочка, в которую оный палец стыдливо выглядывал. В руках князь держал трубку, которую, правда, не курил, а так, пожевывал мундштук. Следовало заметить, что нынешнее состояние было нехарактерно для обычно живого и, по мнению многих, чересчур уж живого человека. Он, пребывавший в вечном движении, ныне казался куда более тусклым и невзрачным, нежели обычно. Князь вздохнул и, потянувшись, поднял со стола премерзкую газетенку, испортившую не только утро, но и весь последний месяц работы. Он щелкнул пальцами, выпуская язычок огня, и с немалым наслаждением подпалил угол. Желтоватая дешевая бумага вспыхнула моментально. Черное пятно расползалось, сжирая и строки статейки — следовало сказать, весьма убедительной, — и испорченные низкого качества типографией, но все ж узнаваемые лица… — Страдаешь? — Дверь отворилась без стука, и в кабинете запахло кофием. — А то… Князь перехватил газетку за уголок и сунул в графин с водою. Графин вообще-то поставлен был для нужд посетителей, которые через одного отличались слабым здоровьем и повышенною нервозностью. То ли в кабинете было дело, то ли в самом князе, то ли в конторе его, славу определенную сыскавшей, однако графин частенько приходилось использовать. Цесаревич поднял очередной выпуск «Сплетника» — подчиненные, зная норов и трепетное отношение начальства к сей газетенке, благоразумно приобретали сразу пачку — и, скрутивши трубочкой, стукнул князя по макушке. Тот лишь поморщился. — Я ночей не спал… — Не ты один. — Цесаревич уселся на стол, проигнорировавши креслице для посетителей — а и верно, вид оно имело премрачнейший, ибо сбито было из толстого бруса, покрашенного явно наспех бурою краской, и тем навевало весьма печальные мысли о местах не столь отдаленных. — Думаешь, легко среди всей этой кодлы отыскать человека хоть сколько бы то ни было порядочного? — Князь пошевелил пальцем ноги, который от этого движения взял и вовсе выскользнул в дырку. — А чтоб еще и не полный дурак… Цесаревич вздохнул. — И кого мне теперь на его место ставить? — спросил князь. — А его и поставь. — Цесаревич вновь шлепнул князя газеткою по лбу, но теперь тот высочайшего самоуправства терпеть не стал, отмахнулся. — А что? Эти дела у нас, чай, не под запретом… полюбовница, полюбовник… какая разница? Лишь бы казне не в ущерб. Казна-то в данном случае не пострадала, оно и верно, ибо любовника — редчайший случай — Бжизиков содержал за собственные деньги, но… — Не выйдет. — Про этот вариант князь и сам думал. — Какой из него теперь… в лицо смеяться станут, а про уважение и вовсе забыть можно. Он потянулся и кое-как запихал палец в носок. Оглядел оба. Вновь вздохнул, пригрозивши: — Выгоню. — Кого? — поинтересовался цесаревич, которого занимали проблемы иные, казавшиеся ему куда более важными. Вот кто бы сказал, с чего бы купеческая гильдия вдруг стала этакой сговорчивой? И пошлины повысить согласилась без спора, и вложиться в строительство новой железной дороги, которая шла бы через всю Сибирь… нет, дорога — затея выгодная, и большею частью в гильдии не дураки сидят, понимают, что тамошние земли изрядно богаты что мягкой рухлядью драгоценной, что деревом, что металлами, а может, еще чем неизведанным. Заселены-то они мало, освоены и того меньше, уж больно суровы тамошние зимы. Маги-погодники с ними и то справиться не способны. Дорога многие проблемы решит, а уж выгоды в далекой перспективе и вовсе сулит немереные. И понимают, шельмы, понимают… и все ж не в характере купеческом вот так просто взять и уступить, без раскланиваний, без драных бород и уверений в скором разорении, которое всему миру грозит, коль государю в малой просьбе его почтенные люди уступят. А еще девицы были, которых во дворце стало как-то слишком уж много. — Всех выгоню. — Князь наклонился за обувкой. — И тех, кто это вот… — в газетенку он ткнул мизинчиком, — проворонил. Это, если подумать, неплохой рычаг давления. Почему пропустили? Ведь проверяли. Я не могу человека в министерство путей сообщения рекомендовать, когда он непроверенный, а значит, должны были найти… И сообщить. А там уж, глядишь, и состоялась бы приватного характеру беседа, в которой Бжизикову разъяснили бы, что, конечно, приватность жизни — дело хорошее, но тогда надобно, чтоб оная приватность совсем уж полной была. Ибо найдется немало желающих воспользоваться столь откровенной слабостью человека чиновного. — А они промолчали — ни слова, ни словечка… или хочешь сказать, мои людишки работают хуже, чем этот репортеришка? Во гневе князь становился… забавен.