В матушкиных покоях, несмотря на летний денек, было натоплено. Полыхал огонь в печи, гудел, грея воздух, и без того раскаленный. Лешек чихнул. А императрица взмахнула рученькой, отпуская взопревших дам, которые скоренько удалились. Были они одинаково краснолицы и потны, одна и вовсе едва не сомлела в дверях, но была подхвачена фрейлинами. Те-то пообвыклись и от жары не то чтобы не страдали, скорее уж обзавелись правильными амулетами. — Проходи, Лешенька, — слабым голосочком произнесла императрица, — порадуй матушку… — Все ж прихворнуть решили? — Лешек с удовольствием открыл бы окно, пусть свежий ветер выметет из покоев матушкиных эту удушающую смесь благовоний, притираний, ароматных вод и чужого пота. Императрица же, присевши на перинах, потянулась. Зевнула. Зажмурилась. Она-то аккурат жару не то чтобы любила, но переносила куда проще, чем обыкновенные люди. — Присядь куда… и что с Одовецкими? — Я взял на себя труд, руководствуясь единственно заботой о вашем, матушка, здоровье… Она отмахнулась, уточнив: — Когда? — Да ныне же вечером… она, как мне показалось, не слишком рада была. — Старшая? — И младшая тоже… нет, глазки в пол, лепечет какие-то глупости, но опыта не хватает. Любопытство выдает. И что-то еще есть. — Лешек пальцами щелкнул. — Не могу понять… — Плохо, что не можешь. — Матушка отобрала у него кубок с водой, которую выплеснула в горшок с волчьецветом. Что сказать, вкусы у императрицы-матушки были преспецифические. Ягодку вызревшую сняла. В рот отправила. Зажмурилась. — Кисло, — пожаловалась позже. — Что-то меня вовсе приворотными перестали жаловать. Аль подурнела? — Матушка! Нет, он знал, что на матушку время от времени пытались воздействовать, но приворотное… — Что? — Она тронула тяжелые косы, которые ныне обрели оттенок белого золота. — Лешек, ты же большой мальчик, понимаешь, на что способна влюбленная женщина… Оно-то верно, его и самого время от времени опоить пытались. — Нет, дорогой. — Императрица ущипнула его за щечку. — И ядов больше не шлют, и чары попридерживают. Затаились, а это нехорошо… Он вздохнул и пожаловался: — Женить хотят… — Ироды какие, — посочувствовала императрица. А глаза смеялись. И сама она будто сияла, такая хрупкая, такая легкая… обманчиво легкая. Лешек, еще будучи дитем горьким, развлекался, пытаясь поднять золотые косы. И что у батюшки выходило просто, ему не давалось. — Матушка… они все будто сговорились… только войду куда, одна половина ахает, другая охает. Кто-то всенепременно сомлеет и так, чтобы в ноги рухнуть… я уже притомился их ловить. — Не лови, — разрешила матушка. — А скажут что? — Дурачку простительно. Лешек засопел. Оно-то верно, и придумка эта, с царевичем ума недалекого, которым вертеть легко, его была, но ему мнилось, что поиграет месяцок-другой, а после… Третий год пошел. Уже и сам привык. — Ты лучше к Таровицким присмотрись. — Матушка сорвала вторую ягодку, облизала пальчики и сказала: — И к Вышнятам… они давненько при дворе не показывались, еще когда батюшка твой меня привез, крепко обиделись. Прочили свою Гориславу ему в жены… Эту историю Лешек тоже знал. И про верного Гостомысла, некогда стоявшего еще при комнатах покойного государя камер-казаком.[4] Происходивший из рода древнего, но обедневшего, он сам дослужился до высокого звания. Гостомысл Вышнята был горд. Беден. Храбр до безумия. И беззаветно предан его императорскому величеству. Однако одной преданности оказалось недостаточно. Лешек знал, что Гостомысл и иные люди предлагали дядюшке побег, готовили его, уговаривали, однако… почему он отказался? Поверил бунтовщикам, что отречения довольно? Или, напротив, не поверил, что казнят всех? Как же… императрица-то невиновна, наследник мал и слаб, а цесаревны и вовсе от политики далеки. За что их стрелять было? Ах, батюшка сказывал, что братец его старшенький был хоть и государственного ума, но слаб, и доверчив, и боязлив, что уж вовсе царю неможно. И чуялось, что до сих пор не простил его, такого бестолкового, расплатившегося за ошибки жизнью, и не только своей. Больная была тема. Живая. Что язва. Как бы то ни было, узнав о казни царского семейства — а бунтовщики и не думали скрывать злодеяние, видя в том бессмысленном кровопролитии некое извращенное подобие подвига, — Гостомысл взъярился. Он сумел каким-то чудом собрать вокруг себя гвардию. Подмять казачество, оставшееся без головы, а потому еще более опасное, нежели бунтовщики. Он усмирил купцов и взял в руки армейских. Карающим мечом пронесся по Везнейскому тракту, осадил Северполь и Кустарск. Устроил взрывы на пороховых складах бунтовщиков и сровнял с землею заводы купца Османникова, прослышавши, что тот вздумал задружиться с новой властью. Он жег. Вешал. Стрелял. Он оставлял за собой вереницы мертвецов, движимый лишь яростью, и только бледная его сестра, сопровождавшая брата во всех походах, невзирая на тяготы, — отпустить Гориславу он не решался, уж больно много попадалось на пути его разоренных усадеб, — обладала удивительной способностью усмирять крутой норов брата. Ее-то и пророчили в жены батюшке, когда тот объявился. Лешек знал, что корону предлагали и самому Гостомыслу, но он этакий подарочек отверг с гневом: мол, государству служит и царю, а стало быть… Обиделся. Как есть обиделся, ибо батюшка, еще молодым будучи, на Гориславу поглядывал с нежностью и того не чурался признавать. Сказывал, уж больно хрупкою она была, что цветок весенний, такую хочется оберегать и лелеять. И женился бы, тут думать нечего, когда б судьбу свою не встретил. И говоря о том, на матушку поглядывал, а она розовелась совсем по-девичьи… А Вышнята не простил. На свадьбе был, оно и верно. И титул княжеский из рук новопровозглашенного царя принял с благодарностью. И от земель отказываться не стал. А вот на прежнее место не пошел. Отговорился, что, мол, плохим он был камер-казаком, раз не уберег своего императора… Да и притомился. Пусть другие служат… неволить Гостомысла не стали. Отбыл он поместье сожженное восстанавливать и сестрицу с собою забрал. Сказывали, что женился в самом скором времени, причем не на княжне или графинюшке, которых ему сватали во множестве, спеша заручиться через него царскою милостью, но на девице вовсе худородной. А Горислава… что с нею стало, Лешек не знал. Дочку Вышняты он заприметил и без матушкиного намеку. Уж больно та выделялась среди прочих девиц вовсе не девичьею статью. Была высока. Стройна, едва ль не до прозрачности худощава. Да и во всем облике ее имелось нечто инаковое, заставлявшее прочих девиц в стороне держаться. Надо будет познакомиться поближе…