– Да, я хорошо знаю анатомию, – коротко ответил он. Такие вопросы ему обычно задавали перед тем, как предъявить обвинения. – Некоторые люди ставят под сомнение методы, которые я использую для обучения или для анатомирования, но я все делаю в интересах исцеления… – Значит, ты знаешь, где все находится? Каждый орган? Каждая кость? – Да. – И ты режешь людей, чтобы это выяснить? Ты извлекаешь тела из песка, чтобы изучать их? Из раны на ее ноге все еще текла кровь. Он попытался сосредоточиться на этом, чтобы не слышать всех голосов – воспоминаний о них, витающих в голове. Голоса называли его исследования «больными» и «извращенными» и при этом не брали в расчет жизни, которые он спас на основании своих знаний, предположительно полученных нечестным путем. – Мои эксперименты проводились на трупах, все семьи соглашались, – почти, почти все. – Я не сделал ничего плохого. – Конечно, нет, – сказала она, садясь и дотрагиваясь до его щеки. – Но только не в глазах закона. Он отступил от стола. При каждом ее движении в его груди завязывался неудобный узел. Дыхание становилось поверхностным и частым, но он заставил легкие работать в устойчивом медленном ритме. – Я понимаю, – сказала она торжественно. – Ты делал то, что считал должным, что другие отказывались делать. Только для того, чтобы стало лучше. – Стало лучше, но не мне, – сказал он мрачно и, вздохнув через нос, продолжил: – Кто вас порезал? – Я хотела познакомиться с тобой, – сказала она, не смущаясь под его пристальным взглядом. Что она хотела этим сказать… Она сама себя порезала? – Есть другие, более верные пути, мадам. – Мне нужна была проверка, – Фиона подмигнула ему и снова легла. – Но ты ее пока не прошел. – Не прошел…? Шарбон не закончил фразу, потому что сбоку подошла Ада и принесла кастрюлю с горячей водой, чтобы промыть рану Фионы и убедиться, что инструменты продезинфицированы. Легким движением запястья Фиона прикрыла подвязку из камней похоти, дернув уголками губ, будто говоря Шарбону, что это их маленький секрет. Шарбон быстро обработал порез, но не стал жертвовать умением ради скорости. Каждый взмах ресниц и закусывание губ Фионы каким-то образом отражались в его теле – будто он шил себя, а не ее. Его одинаково раздражали и ее гладкая кожа, и грубая ткань юбок. Он хотел как можно скорее вернуться к Уне и забыть про этот тревожный разговор. Она испытывала восторг, наблюдая за его работой, и этот восторг тревожил его. Большинство людей, которых он зашивал, хотели, чтобы и он, и его квадратная челюсть навсегда исчезли из их поля зрения, как можно скорее. Но не Фиона. – Прекрасная работа, – проворковала она, возбужденно проводя пальцем по шву на ране. – Стежки такие маленькие, такие ровные. Как у портного. – Шрам останется минимальным, – заверил он ее, убирая свои инструменты. – Готова поспорить, что практически невидимым, – сказала она с усмешкой. Ада снова ушла, чтобы вымыть руки. Шарбон смотрел, как она уходит, и прошипел Фионе, когда другая целительница уже не могла услышать: – Не знаю, какое развлечение вы тут себе придумали, но мне не нравится, когда меня отрывают от семьи, и особенно сегодня. Если с вами что-то сделал Матисс или ваш муж, или кто-то другой, скажите мне сейчас, чтобы я мог помочь. Если вы не подвергаетесь принуждению и опасности, не беспокойте меня больше. – Покровитель твоей семьи – бог Непознанного, не так ли? – спросила она, как будто не слыша, что он сказал. Он впился в нее взглядом. – Да ладно. Минуту назад ты так хотел мне помочь. – Как вам может помочь то, что вы узнаете имя моего божества-покровителя? Она потянулась к нему, чтобы погладить по лицу, но он быстро отклонился. – Мой драгоценный мальчик, со временем ты все поймешь. – Вы можете нормально идти? – спросил он, направляясь к двери. Прежде чем она смогла ответить, он открыл дверь, жестом приглашая ее выйти. – Я справлюсь, – бодро ответила она, соскользнув со стола и поправляя юбки. Прыгая, как девчонка, она приблизилась и попыталась прижаться к нему. Шарбон отстранился, и она хмыкнула. – Знаешь ли ты, что между камнями радости, камнями восхищения и камнями похоти может быть незаметное различие в зависимости от того, от кого исходят эмоции? Горячо выдохнув, она вытянула палец с длинным ногтем и провела им вниз от горла до глубокого выреза его ворота. Он поймал ее руку в тот момент, когда она осмелилась проникнуть под ткань. – А как насчет камней любви? – спросил он, отбрасывая ее руку. – Это мне неизвестно. Подмигнув, она ушла. Освободившись от ее присутствия, Шарбон закрыл глаза и тяжело прислонился к дверному косяку. Места, которых она касалась, все еще неприятно горели. Он обнаружил, что борется не с искушением, а с отвращением. Фиона была красива, да, и соблазнительна, но почему-то его затошнило. Сквозь тело пробежало желание поскорее вернуться к Уне и с благодарностью поцеловать каждый дюйм ее лица. – Вам нужна помощь, госпожа Ада? – спросил он. – Фиона ушла. – Нет, мастер Шарбон. Если вы поторопитесь, то еще успеете к началу службы Он выдохнул тихое «спасибо» и поспешил обратно в котерию. Пройдя через главные ворота, он резко остановился, увидев четыре отчетливые фигуры, слонявшиеся за пределами Храма эмоций. Уна, две его девочки и Фиона. Раздраженный непонятно почему, он глубоко вздохнул и почесал горло. Почему эта женщина вселяет в него столько беспокойства? Но как только Фиона повернулась, неловко подскакивая, беспокойство переросло в страх. На руках она держала ребенка и что-то ворковала, наклонившись к его пухлому личику без намека на лукавство, которое Шарбону виделось ранее. Сейчас она источала сплошную невинность. Но вид сына подстегнул его. Он заспешил, стараясь при этом казаться равнодушным, и большими шагами подошел к женщинам. – А, вот и мой герой, – сказала Фиона и расплылась в улыбке, увидев его. Он пытался придать своему лицу такое же беззаботное выражение для спокойствия Уны, но чувствовал, как уголки его рта дрожат от напряжения. Он ничего не ответил и потянулся к мальчику. – Авеллино – сильное имя, – сказала она, сразу же вернув ребенка. – Ты сказала ей? – возмущенно спросил он Уну, прижимая к себе Аве. – Мы же все равно объявим об этом по окончании службы, – ответила жена, пожав плечами. – Она спросила, я не видела причин скрывать. – У вас прекрасная семья, – вздохнула Фиона. – Дети – это такие… – она замерла, в поисках подходящего слова, и глаза у нее вспыхнули, – драгоценности. – Вам следует поспешить внутрь, – без всякой благодарности ответил Шарбон. – Ваш муж, наверное, беспокоится. – Мой муж перестанет беспокоиться только тогда, когда я уйду от него в пески, – пошутила она и поспешила прочь. – Любовь моя, что случилось? – спросила Уна, заметив напряжение в его руках и плечах. Шарбон весь вибрировал от напряжения. Он был не из тех, кто плохо отзывается о незнакомцах – а молодая женщина была именно незнакомкой, хотя явно пыталась свести знакомство. – Ничего такого. Все в порядке. Как только семья вернулась в храм, он попытался найти Фиону взглядом среди сидящих на скамейках. Она сидела впереди, и муж одной рукой крепко обнимал ее. На мгновение она обернулась и посмотрела через плечо, но не на Шарбона. Она поймала взгляд Эрика Матисса, который кивнул. Жрец Храма эмоций занял место за кафедрой, призывая всех успокоиться. Другие служители Непознанного, закутанные в одежды, которые ранее придерживали дверь, солдатиками вытянулись за ним, и он начал читать свитки. – Сегодня мы прочитаем выдержку из первого свитка, – сказал он. – Первый отчет Абсолона о нашем сотворении. Об истоках, из которых мы произошли, и о благодати, которая благословляет нас на жизнь. Шарбон суетился, то скрещивая, то снова разводя ноги, во время чтения отчета, и это было совсем на него непохоже. Во времена до Аркензира все было бесцветно и сурово. В самом начале существовал только Тало. Один Тало – и ничего более. Не было ни хорошего, ни плохого. Ни света, ни тьмы. Тало не знал контрастов или противоположностей и потому не мог постичь, что есть правильно и неправильно, что есть боль… или наслаждение. Но Тало существовал, а все остальное – нет. Поэтому он знал о бытии и не знал о небытии. Он взял частичку ничто и превратил его в нечто. В место. В планету. И населил планету тварями, которые могли двигаться, тварями, которые могли поглощать друг друга, чтобы двигаться дальше, размножаться и распространяться. Ему не надо было создавать их больше, потому что он наделил их возможностью создавать и уничтожать себя точно так же, как мир создавал и уничтожал себя снова и снова, в новых формах и тогда, когда ему было угодно. Но вскоре он осознал различие. Между знанием и незнанием. Он знал о тварях, а созданные им твари – не знали о нем. И поэтому Тало сотворил первое божество – Знание, которое, в отличие от тварей, нельзя было уничтожить и создать заново. Его невозможно было расщепить и поделить на части. Знание знало, что существует Тало, но Знание считало, что оно – не Он. Знание видело, как твари пожирают друг друга, не чувствуя ничего. Как их тоже пожирают, не чувствуя ничего. Как они без конца рвут друг друга на части, вспарывают, разрушают и не чувствуют ничего. И Знание, зная все это, осознало, что в мире чего-то не хватает. Эмоции. Поэтому Знание умолило Тало создать еще одно божество. Эмоция родилась с плачем, как рождаются все живые существа. Вспышка света и громкий крик возвестили о рождении Эмоции из ничего.