Словно выйдя из транса, Люси посмотрела на второй череп. – Этот ребенок был примерно того же возраста. Многие из его костей отсутствуют, а те, что мы имеем, очень плохо сохранились, но могу вам сказать: он – или она – получил сокрушительный и скорее всего, смертельный удар по черепу. Оба ребенка были похоронены вместе, в одном гробу. Я подозреваю, что они стали жертвами одного и того же нападения. – Должны были сохраниться какие-нибудь записи, – предположил Линкольн. – Какие-то архивные свидетельства о том, чьи это дети. – Кстати, их имена нам известны. – Это был Винс, студент-дипломник с конским хвостом. – По дате, отчеканенной на монете, которую нашли в том же слое глины, мы узнали, что их смерть случилась после тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Я покопался в местном архиве и узнал, что семья некоих Гау владела землями у южного берега озера Саранча. Эти кости не что иное, как останки Джозефа и Дженни Гау, брата и сестры, восьми и десяти лет. – Винс застенчиво усмехнулся. – Похоже, ребята, мы раскопали семейное кладбище Гау. Это открытие не показалось Клэр таким уж забавным, и ее неприятно поразило то, что кто-то из студентов рассмеялся. – Поскольку они были похоронены в гробу, – объяснила Люси, – мы подозреваем, что там находилась семейная могила. Боюсь, мы потревожили их вечный покой. – Значит, вам известно, при каких обстоятельствах погибли дети? – уточнила Клэр. – Документальные подтверждения найти очень сложно, поскольку эта местность была в то время малонаселенной, – сообщил Винс. – Все, чем мы располагаем, это официальные записи из архива округа. В них зафиксирована дата смерти обоих детей Гау: пятнадцатое ноября тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года. В этот же день умерли еще трое членов семьи. В комнате повисло зловещее молчание. – Вы хотите сказать, что все пятеро умерли в один день? – переспросила Клэр. Винс кивнул: – Похоже, это было массовое убийство. 9 Несколько ломтиков моркови, отварной картофель и микроскопический кусочек куриной грудки. Луиза Ноултон посмотрела на полупустую тарелку, которую поставила перед сыном, и ее материнское сердце пронзила боль. Она морит голодом собственного ребенка! Она видит это по лицу и голодным глазам мальчика, по его поникшим плечикам. Шестьсот калорий в день! Да разве можно выжить на таком питании! Барри действительно сбросил вес, но какой ценой? От крепкого 120-килограммового мальчика осталась только тень, и, хотя она прекрасно понимала, что Барри необходимо похудеть, ей, как никому другому, было совершенно ясно, что любимый ребенок страдает. Она села за стол перед своей тарелкой, на которой красовались жареная курица и жареные булочки. Основательный, здоровый ужин для холодного зимнего вечера. Бросив взгляд на мужа, она встретилась с ним глазами. Мел молча покачал головой. Он тоже больше не мог смотреть на то, как голодает их сын. – Барри, милый, почему бы тебе не съесть одну булочку? – предложила Луиза. – Нет, мама. – В ней не так уж много калорий. Соус можно соскрести. – Я не хочу булочку. – Ты только посмотри, какие они чудесные! Жир от бекона придает им особый вкус. Только откуси, Барри. Ну же, маленький кусочек! – Луиза поднесла к губам мальчика горячую булочку. Она не могла сдержаться, не могла подавить в себе порыв накормить этот розовый жадный ротик, который только усилился после четырнадцати лет материнства. Это ведь не просто еда, это любовь, заключенная в форму хрустящей булочки, с которой на пальцы Луизы стекало масло. Она ждала, что сын примет это подношение. – Я же сказал, что не хочу! – заорал он. Это был шок сродни пощечине. Луиза в изумлении отпрянула. Булочка выскользнула из пальцев и плюхнулась в лужицу жирного соуса, блестевшего на ее тарелке. – Барри, – с укором произнес отец. – Она все время пичкает меня! Неудивительно, что я такой толстый! Вы сами-то посмотрите на себя! – Мама любит тебя. Посмотри, как ты ее обидел. У Луизы дрожали губы, и она едва сдерживала слезы. Она глядела на аппетитный ужин, который подала на стол. Два часа она колдовала над ним, вложила в него столько любви. Она ведь так любит своего сына! И вот теперь она увидела свой труд со стороны: усилия, напрасно потраченные толстой и глупой матерью. Она заплакала, и слезы полились в картофельное пюре со сливочным сыром. – Мам, – застонал Барри. – А, черт! Извини. – Ничего страшного. – Она подняла руку, словно отмахиваясь от его жалости. – Я понимаю, Барри. Я все понимаю, и больше это не повторится. Клянусь тебе. – Она промокнула слезы салфеткой, и на некоторое время ей удалось взять себя в руки. – Но я так стараюсь и… и… – Она зарылась лицом в салфетку, и ее тело содрогнулось в беззвучных рыданиях. Луиза не сразу услышала слова сына. – Мам. Мам! Она судорожно вздохнула и заставила себя посмотреть на сына. – Можно мне одну булочку? Она молча протянула ему блюдо. Он взял булочку, разломил пополам и обильно намазал маслом. Затаив дыхание, Луиза следила за тем, как он надкусывает булочку, и блаженство разливается по его лицу. Он так долго мечтал об этом, но отказывал себе в удовольствии. И вот теперь он отдался своему желанию, позволил себе съесть кусочек. И еще один. Она смотрела, как он ест, и испытывала материнское удовлетворение – глубокое, почти первобытное. Ной оперся о стену здания школы и затянулся сигаретой. Последний раз он курил несколько месяцев назад, и вот теперь дым заставил его закашляться, словно легкие восставали против курева. Он представил, как яды попадают в его грудную клетку – об этом ему постоянно твердила мама, – но в сравнении с убожеством его жизни в этом жутком городе пагубное влияние никотина казалось просто смехотворным. Он сделал еще одну затяжку и снова закашлялся. Нельзя сказать, чтобы курение доставляло ему удовольствие. Но с тех пор, как запретили скейтборды, на переменах все равно больше нечем было заняться. По крайней мере здесь, возле помойки, ему никто не докучал. До него донеслось мягкое урчание двигателя, и Ной выглянул на улицу. Темно-зеленая машина ползла так медленно, что, казалось, и вовсе не двигалась. Из-за сильно тонированных стекол Ной не смог разглядеть, кто сидел за рулем – мужчина или женщина. Машина остановилась на противоположной стороне улицы. Ной почему-то был уверен, что водитель смотрит на него – так же пристально, как на него смотрел Ной. Он бросил сигарету и затоптал окурок. Глупо попадаться на таком пустяке; не хватало ему еще одного ареста. Теперь, когда улики были уничтожены, он развернулся и смело встретил взгляд невидимого водителя. Когда автомобиль уехал, он почувствовал себя победителем. Ной посмотрел на едва раскуренную, изуродованную сигарету. Зря испортил. Он уже начал подумывать о том, как реанимировать окурок, но тут прозвенел звонок, возвестивший об окончании перемены. И тут Ной услышал крик. Он доносился со школьного двора. Мальчик выглянул из-за угла и увидел столпившихся на лужайке детей, которые дружно скандировали: – Девки дерутся! Девки дерутся! Пожалуй, на это стоит посмотреть. Он протиснулся в толпу, пытаясь ухватить кусочек зрелища, пока не вмешались учителя и две сцепившиеся девчонки едва не сбили его с ног. Ной попятился, пораженный жестокостью драки, и отошел на безопасное расстояние. Это было куда хуже, чем любая потасовка между мальчишками; настоящая девчачья свара – девочки царапали друг другу лица, драли волосы. Крики толпы звенели у него в ушах. Он обвел взглядом выстроившихся в круг зрителей и увидел их обезумевшие лица, уловил повисшую в воздухе жажду крови, насыщенную, словно запах мускуса. Странное возбуждение зародилось у него внутри. Ной почувствовал, как руки сжались в кулаки, лицу стало жарко. Обе девочки были в крови, и это зрелище будоражило. Провоцировало. Он рванул вперед, вклинился в толпу, пытаясь отвоевать место, откуда ему было бы лучше видно; он никак не мог подобраться ближе, и это бесило его. – Девки дерутся! Девки дерутся! Ной тоже принялся скандировать вместе со всеми – чем дольше он смотрел на окровавленные лица, тем больше нарастало его возбуждение. Когда его взгляд случайно упал на Амелию, он разом затих. Девочка стояла в дальнем конце двора и с ужасом смотрела на толпу. Устыдившись, он отвернулся, чтобы она не заметила его, и бросился к дверям школы. В туалете он принялся разглядывать свое отражение в зеркале. «Что случилось со всеми там, во дворе? – подумал он. – Что случилось со мной?» Он ополоснул лицо ледяной водой, но почти ничего не почувствовал. – Они дрались из-за мальчика, – пояснила Ферн. – По крайней мере, так мне преподнесли эту историю. Все началось с взаимных оскорблений, а дальше, как ты уже знаешь, они вцепились друг другу в волосы. – Она покачала головой. – Я надеялась, что после похорон госпожи Горацио дети станут поддерживать друг друга. Сплотятся. Но это уже четвертая драка за последние два дня. Линкольн, я не могу их контролировать. Мне нужен полицейский, который бы дежурил в школе. – Ну, это уже перегиб, – с сомнением в голосе проговорил Келли, – впрочем, если хочешь, я могу организовать, чтобы Флойд Спир периодически заглядывал в школу в течение дня. – Нет, ты не понял. Нам нужен постоянный пост в школе. Думаю, другие меры не помогут. Линкольн вздохнул и провел рукой по волосам. Ферн казалось, что с каждым днем в них прибавляется седины, так же, как и у нее. Не далее как сегодня утром она заметила предательские белые прядки в своих светлых волосах и с горечью осознала, что из зеркала на нее смотрит женщина средних лет. Впрочем, перемены в лице Линкольна она воспринимала более болезненно, нежели собственный стареющий образ. Возможно, потому, что ее память до сих пор хранила живые воспоминания о том мужчине, каким он был в двадцать пять лет – темноволосый, кареглазый, с волевым лицом. Это еще до того, как его привлекла Дорин. Ферн разглядывала морщины на его лице и уже в который раз думала: «Со мной ты был бы гораздо счастливее, чем с ней». Они вместе зашли в ее кабинет. Начался четвертый урок, и их шаги гулким эхом разносились по опустевшему коридору. Над головой висела растяжка: «20 ноября – Праздник урожая!» Из класса господина Рубио доносился унылый хор голосов: «Ме llamo Pablo. Те llamas Pablo. Se llama Pablo…» [2] Кабинет был ее личной территорией; в нем отражался стиль ее жизни – все на своих местах, аккуратно и безупречно. Книги строго расставлены по полкам, корешками наружу, никаких лишних бумаг на рабочем столе. Все под контролем. Порядок влиял на детей благотворно, и Ферн искренне полагала, что школа может успешно функционировать только в таком режиме. – Я понимаю, что все упирается в кадры, – сказала она, – но все-таки хочу, чтобы ты рассмотрел возможность отрядить кого-то из сотрудников в школу. – Ты же понимаешь, Ферн, что мне придется снять кого-то с патруля, а я не уверен, что это необходимо. – И что ты там патрулируешь? Пустые дороги! А вся опасность сосредоточена здесь, в этом здании. Именно здесь и нужен полицейский. Наконец он кивнул. – Я сделаю все, что смогу, – пообещал он и поднялся. Его плечи, казалось, согнулись под тяжестью навалившихся проблем. Весь день ему приходится расхлебывать дела в городе, виновато подумала она, и никакой благодарности, одни только требования и критика. И дома его никто не ждет, никто не утешит. Мужчина, который совершил ошибку, женившись не на той женщине, не должен страдать всю оставшуюся жизнь. Тем более такой достойный, как Линкольн. Ферн проводила его до двери. Они стояли так близко друг к другу, и искушение броситься ему на шею, обнять его было так велико – ей пришлось сжать руки в кулаки, чтобы сдержаться. – Смотрю на то, что творится, – призналась она, – и все думаю: что я делаю не так, где ошиблась? – Твоей вины здесь нет. – Шесть лет я проработала директором, и вдруг мне приходится бороться за то, чтобы восстановить порядок в школе. Бороться за свое место. – Ферн, я действительно думаю, что это временная реакция на недавний инцидент со стрельбой. Детям нужно время, чтобы оправиться от этого потрясения. – Он ободряюще похлопал ее по плечу и повернулся к двери. – Это пройдет. Клэр снова заглянула в рот Мейрид Темпл. Картина была знакомой – покрытый налетом язык, тонзиллярные ниши, подрагивающий язычок, свисающий розовым лоскутом. И этот запах, как из старой пепельницы, тот самый, что насквозь пропитал кухню Мейрид, где они сейчас находились. Был вторник – день домашних вызовов, и Мейрид была предпоследней пациенткой в сегодняшнем расписании Клэр. Когда медицинская практика разваливается, когда пациенты перебегают к другим врачам, приходится принимать отчаянные меры. Осмотр Мейрид на дому, в прокуренной кухне, был как раз такой отчаянной мерой. Годилось все, лишь бы пациентка была довольна. Клэр выключила свою ручку-фонарик.