Не жизнь Фабиана, а его винтовка была нужна индейцу; он хотел обезоружить белых охотников и потому, вместо того чтобы занести руку и нанести Фабиану удар, Вздох Ветерка ползком подполз к нему, чтобы выхватить у него ружье. В этот самый момент Фабиан обернулся. При виде раскрашенного пестрым узором лица, на котором сверкали, подобно раскаленным угольям, два глаза, и не зная, единственный ли это враг на площадке, Фабиан невольно содрогнулся, но замер всего на долю секунды. Подавив крик о помощи, готовый было у него вырваться, крик, который мог бы выдать друзей и отрезать им путь к отступлению, и не имея возможности пустить в дело свое ружье, так как индеец мертвой хваткой вцепился в него обеими руками и прижал к груди дулом вверх, Фабиан молча накинулся на краснокожего воина и сжал его в своих сильных объятиях. Завязалась отчаянная борьба. Провидение при разделе своих щедрых даров различным расам одарило индейца необыкновенно сильными, упругими и неутомимыми ногами, так что редкий из белых может сравниться с ним в проворстве и быстроте бега; но оно не одарило руки его равной силой, отдав это преимущество белой расе. Это испытал на себе в данном случае Вздох Ветерка. Тесно сцепившиеся противники катались по всей площадке и столкнули несколько уложенных охотниками камней. Они дважды оказывались у самого края и, пытаясь инстинктивно откатиться, сталкивали вниз все новые и новые камни. Они даже сдвинули несколько плит с могилы дона Антонио, упираясь в них ногами. В пылу схватки курок ружья сорвался от сильного толчка, раздался выстрел, не причинивший вреда боровшимся. Это был тот одинокий выстрел, который слышали наши двое охотников во время нападения на индейцев. Борьба продолжалась. Наконец Фабиан одержал верх над своим врагом и, подмяв его под себя, придавил его грудь коленом, затем, выхватив нож, вонзил его по самую рукоятку в грудь апача. К несчастью, во время борьбы враги, схватившись поперек туловища, откатились к обрывистому боку пирамиды. Влажная пыль от водопада обдавала их своими брызгами, и шум вод сливался с тяжелым дыханием борющихся над бездной, на дне которой глухо ревел и клокотал поток. Последним отчаянным усилием умирающий индеец старался увлечь за собой в бездну Фабиана, который тщетно силился вырваться из цепких объятий краснокожего воина. На какое-то мгновение молодой человек ощутил, что силы окончательно покидают его, а руки отказываются служить; смертельный ужас объял его, но затем этот же самый ужас и страх приближения смерти разом возродили его энергию. Отчаянным рывком он отпрянул от бездны, увлекая за собой краснокожего. Ему удалось перекатиться раз, другой, а затем, ценой невероятного усилия, и третий на несколько шагов влево, и вот оба оказались у южного, более пологого ската пирамиды. Пытаясь вырваться из предсмертных объятий врага, они соскользнули вниз. С нарастающей скоростью скользили они, почти падая, сначала по откосу пирамиды, затем по склону служившего ей основанием холма, пока ошеломляющий удар не остановил их. Фабиан успел ощутить, что сжимавшие его в предсмертной агонии руки индейца разжались, а затем и сам провалился в черноту беспамятства: он ударился головой о край плоской каменной плиты, которую борющиеся столкнули с площадки пирамиды. Прошло немало времени с той минуты, как раздался выстрел из ружья Фабиана, до того момента, когда, не получая ответа на свой отчаянный призыв, обезумевший от горя канадец добежал до площадки пирамиды. Удручающее выражение скорби и отчаяния отразилось на лице несчастного охотника, когда же глаза его отличили следы несомненной борьбы на еще свежей могиле дона Антонио и когда он увидел, что каменные укрепления уничтожены, душераздирающий крик вырвался из груди канадца, — тогда Фабиана уже не было на вершине пирамиды. В этот момент гроза разразилась с новой силой: ослепительные молнии, подобно огненным мечам, рассекали мрак, скрещиваясь и сливаясь и озаряя долину зловещим светом то тут, то там. Гром грохотал с такой силой, что вся земля, казалось, дрожала и трепетала от ужаса, а ближнее и дальнее эхо будто ревело, повторяя эти могучие и грозные раскаты. Казалось, буря потрясла всю природу до самого ее основания. Но вот тяжелой массой хлынул дождь, даже не дождь, а настоящий ливень, как будто все небесные шлюзы открылись разом. Красный Карабин звал своего сына то громовым, могучим голосом, то надорванным, как голос плачущей женщины, не переставая ощупывать взором сквозь густую завесу дождя, мешавшего ясно различать что-либо, площадку пирамиды во всех направлениях, но сколько он ни смотрел, сколько ни напрягал зрения, не нашел, кого так старательно искал. — Нагнись! Нагнись, Бога ради! — кричал ему Хосе, взобравшись за ним следом на пирамиду. Но канадец даже не слушал его, а тем временем метис, стоя на скале как раз напротив него, точно злой демон, вызванный этой адской грозой из преисподней, стоял и целился в него. — Да пригнись же! Боже правый! Или тебе жизнь надоела?!.. — еще раз крикнул испанец другу. Не подозревая даже о присутствии Эль-Метисо, который навел на него дуло своего карабина, Розбуа машинально нагнулся, почти безотчетно повинуясь голосу своего товарища и отыскивая взглядом у подножия пирамиды свое возлюбленное дитя. Но там даже и трупа индейца уже не было. Подняв наконец голову, канадец вдруг увидел перед собой метиса. При виде человека, которого он по праву считал причиной всех несчастий, лесной бродяга ощутил такой прилив ярости, что готов был растерзать его на части, но вместе с тем он почувствовал и то, что судьба Фабиана в руках этого человека, и он поневоле подавил гнев, клокотавший в его груди. — Эль-Метисо! — крикнул он умоляющим голосом, душевные терзания которого заглушали в нем даже чувство гордости. — Я унижаюсь перед тобой до просьбы, до мольбы! Если в тебе осталась хоть одна капля жалости, хоть какое-нибудь человеческое чувство, возврати мне ребенка, которого ты отнял у меня! Говоря это, Красный Карабин стоял весь на виду, под выстрелами бандита, тогда как Хосе, защищенный стволами громадных пихт, тщетно упрашивал его остерегаться. Пират пустыни ответил презрительным смехом на мольбы отчаявшегося отца. — Сын бешеной собаки! — крикнул ему Хосе, в свою очередь выступая вперед с гордо поднятой головой, взбешенный унижением старого друга и наглостью метиса. — Будешь ли ты отвечать белому охотнику без примеси поганой крови, когда он удостаивает говорить с тобой? — Ах, молчи, ради Бога, Хосе, умоляю тебя! — прервал его Красный Карабин. — Не раздражай человека, который держит в руках жизнь моего Фабиана… Не слушай его, Эль-Метисо! Горе доводит его до отчаяния! — На колени! — заревел бандит. — И тогда я, быть может, соглашусь выслушать тебя!.. Это наглое и дерзкое предложение заставило канадца содрогнуться, как от укуса змеи, и благородное чело его залила яркая краска стыда, унижения и гнева. — Лев не приклонится перед подлым шакалом! — поспешно шепнул Хосе в ухо канадца. — Шакал надругается над ним! — Что из того?! Не все ли мне равно, когда все погибло! — ответил Красный Карабин с горестной простотой. И гордый старый воин, который не согласился бы даже потупить взора ради спасения своей жизни, был побежден своей родительской нежностью и любовью и опустился на колени. — Ну, нет! Это уж слишком! — рявкнул Хосе, и лицо его побагровело от негодования, тогда как на глазах выступили слезы горькой обиды и досады при виде унижения старого канадца, стоявшего коленопреклоненным перед наглым пиратом прерии. — Да, слишком! Так унижаться перед подлым бандитом без сердца и без чести! Полноте, Красный Карабин! Мы справимся сами с этим негодяем… И пусть его все черти… При этих словах пылкий испанец, увлекаемый своей глубокой и искренней привязанностью к старому канадцу и дружбой к юному Фабиану, кинулся, точно серна, с высоты своей пирамиды к противолежащим скалам. — Ах, так!.. — зашипел метис и прицелился в канадца, который, все еще умоляя пощадить сына, продолжал стоять на коленях. Но дождь лил таким неудержимым потоком, что курок ружья напрасно ударял по промокшей затравке, выстрела не следовало, а только вспыхивали бледные слабые искорки на кремне. Возмущенный столь подлым поступком против безоружного и умоляющего о пощаде врага и не рассчитывая более на его жалость и сострадание, Розбуа последовал примеру Хосе и бросился следом за ним, не рассуждая о том, сколько там может быть врагов за этими скалами. Канадец еще только спускался с холма, когда Хосе с кинжалом в руке огибал уже изгородь Золотой долины. — Спеши скорее, Розбуа, — крикнул голос испанца, который в этот момент уже скрылся в кустах, окаймлявших вершины скалистой гряды, где засели враги. — Смотри, мерзавцы бежали! И то была правда; даже метис, остававшийся последним, бросился улепетывать со всех ног при появлении Хосе на гребне. — Стой, подлец, если ты не такой же трус, как и наглец! — крикнул вдогонку ему канадец, смотревший с содроганием, как похититель Фабиана ускользает от его мести. — Эль-Метисо не трус! — ответил метис, приняв величавый и гордый тон урожденного индейца. — Орел Снежных Гор и Пересмешник встретятся с ним еще в третий раз, и тогда они узнают об участи, постигшей юного воина южных стран, вокруг которого соберутся плясать краснокожие воины и мясо которого они бросят бродячим псам пустыни на съедение! Старый канадец продолжал гнаться за ним и вскоре ему удалось нагнать Хосе. Казалось, эти два охотника в своей отчаянной погоне за врагом не замечали никаких препятствий на своем пути: ни скользких от дождя скал и утесов, по которым им приходилось взбираться, ни рытвин и трещин. Сквозь туманную густую сеть частого ливня они все еще видели перед собой фигуру бегущего метиса, но вскоре, перебравшись через вершину горы, тот скрылся у них из вида под туманным покровом, никогда не сходящим с этих гор. — Проклятие! Не иметь при себе ни одного ружья! — воскликнул Хосе, бешено топнув ногой. — Вся радость и надежда моей жизни угасли! — воскликнул лесной бродяга надорванным голосом, остановившись на минуту, чтобы перевести дух. Затем оба они продолжали взбираться все выше и выше в горы, повсюду отыскивая следы неприятеля. Но ливень, усиливавшийся с каждой минутой, смывал всякий след, а все усиливавшаяся тьма по мере того как день начинал клониться к вечеру, делала дальнейшую погоню бессмысленной. Вскоре Красный Карабин с испанцем и сами скрылись в тумане, куполом нависшем над горами, а там внизу, в долине, ревел и неистовствовал ураган, и вся земля, казалось, очутилась во власти злых демонов и духа тьмы. То грохотал гром со страшным шумом и треском, то молния сверкала, подобно раскаленным искрам пожарища, ударяя в вершины скал, которые обрушивались, рассыпаясь в мелкий щебень, или же заливала целым морем ослепительного света всю Золотую долину и могильную пирамиду, теперь уже безлюдную и пустынную. Голубоватый свет окутывал минутами скелет коня на площадке пирамиды и придавал ему вид какого-то демона, вырвавшегося из преисподней и окруженного еще со всех сторон адским пламенем. При вспышках молнии можно было увидеть фигуры двух охотников, из которых один тщетно старался утешить другого, печально сидевших на камне. Оба они уныло устремляли свои взоры на дно глубоких рвов и рытвин, где бушевал и завывал ветер каким-то жалобным стоном, или же на вершины скал, венчавших горы и походивших на трубы какого-то гигантского органа, на котором буря играла свою похоронную симфонию. И сливаясь с воем и свистом бури, раздавался временами голос человека, похожий то на рев львицы, у которой отняли ее маленького львенка, то на жалобный плач женщины. Когда же гроза наконец затихла, Хосе и Красный Карабин все еще плутали в горах без своего юного и отважного друга, без оружия, без пищи. ЧАСТЬ III. ОРЕЛ СНЕЖНЫХ ГОР I. ВОСПОМИНАНИЯ И СОЖАЛЕНИЯ Теперь, прежде чем перенестись на более отдаленный театр действий, где разыгрались последние сцены, служащие развязкой к этому рассказу, мы попросим читателя припомнить кое-какие мелкие подробности, так как они тесно связывают прошлые события с последующими. Вероятно, читатель не забыл еще, что в своем разговоре с Черной Птицей Эль-Метисо прошептал несколько слов на ухо индейскому вождю и что при этом глаза последнего засверкали злобой. Речь свою метис закончил обещанием предать в руки Черной Птицы индейца с твердым как скала сердцем и железными мускулами, взамен Барахи, которого он отнимал у него для своих целей; затем он еще обещал ему заменить убитых лошадей свежими, молодыми мустангами и, наконец, назначил местом свидания разветвление Красной реки, близ озера Бизонов, где обещал быть на третьи сутки. Сказав это, мы вернемся к событиям, разыгравшимся в гасиенде Дель-Венадо. После внезапного отъезда дона Эстебана и после бегства Тибурсио столь шумная и оживленная накануне гасиенда погрузилась в свою обычную тишину. Как и в тот день, когда на закате прибыл сюда знатный испанец и его спутники, ныне почившие все, кроме дона Педро, вечным сном близ Туманных гор, гасиенда в момент, когда мы с восходом солнца вновь возвращаемся сюда, имела тот же вид спокойного довольства и благоустроенности. Сытые стада паслись на обширных зеленых пастбищах прерии, на окраине которой возвышался дом дона Августина, а окрестности представляли отрадную картину прекрасных полей, обещавших богатый урожай. Читатель, вероятно, не забыл также, что владелец гасиенды предложил своим гостям, в виде удовольствия и развлечения, охоту на диких мустангов и что гости его с величайшей радостью поспешили принять это предложение. Но, увы! Завтрашний день не принадлежит человеку, что достаточно ясно доказали разыгравшиеся здесь события. Дон Августин, вполне уверенный в успехе предприятия дона Эстебана, хотя и был весьма огорчен его внезапным отъездом, тем не менее не захотел отказаться для себя и для сенатора, своего будущего зятя, от предложенного удовольствия. Итак, все уже было приготовлено, и охота должна была состояться. Оседланные лошади, в том числе и лошадь донны Розариты, уже ждали своих седоков. Сенатор, избавившись от присутствия опасного для него соперника и от тяготившей его опеки дона Эстебана, пребывал в самом радужном настроении; но дочь гасиендеро выглядела совершенно иначе. Ее побледневшее личико свидетельствовало о бессонной ночи, и она тщетно старалась казаться беспечной и веселой: ее все еще влажные от слез глаза и лишенный обычного блеска взгляд сводили на нет все ее усилия. Когда все оказались на лошадях и дон Августин уже подал знак к отъезду, Розарита неожиданно пожаловалась на недомогание, чему служила достаточным доказательством ее необычайная бледность, и просила отца оставить ее дома. Раздосадованный новым препятствием, гасиендеро, внутренне негодуя и кляня слабое здоровье женщин, решил выехать на охоту в обществе сенатора Трогадуроса, когда новое непредвиденное событие еще более усилило его скверное настроение. Когда он уже заносил ногу в стремя, во двор прискакал сломя голову молодой вакеро и сообщил, что загонщики, найдя известный им водопой пересохшим, принуждены теперь отыскивать другое место, куда собираются на водопой табуны диких мустангов; следовательно, предложенная охота могла состояться не ранее чем спустя неделю. Дон Августин отпустил вакеро с приказанием, чтобы его немедленно уведомили, как только разыщут другую какую-нибудь агуаду75, к которой собираются мустанги, а на этот раз волей-неволей пришлось отложить охоту. Сенатор вовсе не был опечален этим обстоятельством, которое при всей своей незначительности имело весьма серьезные последствия. Пожелания дона Эстебана как-то отличиться в глазах доньи Розариты, правда, достигли лишь того, что сенатору снились очень воинственные сны. Заснув еще раз после ухода знатного испанца, он пережил во сне все подвиги кентавров, но при пробуждении пришел к убеждению, что все это в действительности сопряжено с очень многими неудобствами и затруднениями, и потому он предпочел избрать роль Геракла, прядущего у ног Омфалы, как менее рискованную и более приемлемую. Что же касается Розариты, то ее внезапное нездоровье, случившееся с ней в момент отъезда на охоту, было не что иное, как непреодолимая потребность предаться на свободе своим мечтам. Дело в том, что незнакомый доселе голос стал напевать девушке робкую, стыдливую мелодию первой, зарождающейся любви. Но скоро, впрочем, напев этот смолк, и она ощутила в душе какую-то томительную пустоту: ведь того, кого называл ей внутренний голос, не было рядом! Где же он был? Проходили дни за днями, и никто не мог сказать ей этого. Между тем образ отсутствующего Фабиана, — читатель уже, наверно, догадался, что это он был предметом мечтаний молодой девушки, — несмотря на все ухаживания его соперника сенатора Трогадуроса, продолжал жить в душе Розариты. Таково было положение дел в гасиенде Дель-Венадо, приблизительно недели две спустя после отъезда дона Эстебана, иначе говоря, немного ранее того времени, когда мы вновь встретили этого знатного испанского гранда в пустынях, где он раскинул лагерь своей экспедиции. Дон Августин привык приписывать грустное выражение, запечатлевшееся на молодом личике своей дочери, постоянному одиночеству, в котором жила молодая девушка. Да и сам он ощущал удручающее влияние полнейшего бездействия, столь не сродного его энергичному характеру. Поэтому возвращение вакеро с вестью, что найден новый водопой, к которому сбирается большой табун диких мустангов, было встречено им с величайшей радостью, и он, конечно, не преминул воспользоваться этим счастливым случаем, чтобы развлечь донью Розариту и удовлетворить собственную страсть к охоте. Случай этот представлялся ему тем более благоприятным, что водопой находился далеко от гасиенды, следовательно, предстояла не простая прогулка в окрестностях его усадьбы, а целое путешествие! До того места было добрых четыре дня пути. Уже в продолжение нескольких лет не было слышно об индейцах в этих краях; и наши охотники рисковали в данном случае только несколькими днями здоровой усталости, за которую с лихвой обещало их вознаградить предстоящее восхитительное зрелище, возбуждающее во всех такой сильный интерес, что мексиканцы из отдаленных провинций настолько же, если не больше, увлекаются им, как испанцы — боем быков. Настал момент отъезда из гасиенды. Оседланные лошади в нетерпении грызли удила, стоя у крыльца. Мулы, навьюченные постелями, палатками, разным багажом и съестными припасами, а также и запасные лошади ушли вперед. Только двое слуг, оставшихся для личных услуг господам, оставались еще во дворе, ожидая их. Солнце едва взошло и окинуло ласковым взглядом окрестность, когда гасиендеро, сенатор и донья Розарита появились на крыльце в изящных верховых костюмах. Молодая девушка уже не отличалась теперь тем ярким, свежим румянцем, который позволял ей прежде соперничать с только что распустившимся цветком граната, но бледность, покрывавшая теперь ее лицо, на котором отражалась тихая грусть ее души, придавала ее чертам нечто невыразимо милое и привлекательное, отнюдь не умалявшее ее красоты. Вот кавалькада тронулась в путь. Проезжая мимо той бреши в ограде гасиенды, через которую ушел, перестав считаться гостем их дома, тот, кого Розарита все еще называла Тибурсио Арельяно, она прикрыла лицо свое ребозо, чтобы утаить от посторонних глаз слезу, невольно выкатившуюся из-под ее ресниц. Как часто за последнее время сумерки заставали ее на этом месте погруженной в раздумья! И теперь, покидая гасиенду, она всерьез думала, что на веки прощается с самым дорогим и самым грустным своим воспоминанием!