— Ты напрасно иронизируешь. В СС, кроме охранных отрядов и тайной полиции, есть и другие службы, выполняющие очень интересные задачи. Я, например, работаю в организационном отделе зарубежной службы и в прошлом году совершил длительную поездку за границу, во время которой объехал всю Западную Европу. Так что можно считать, что благодаря службе в СС моя давняя мечта о дипломатической карьере в какой-то мере сбылась. — Для того чтобы отправиться в заграничное турне, необязательно служить в СС, — резонно заметил Гюнтер. — Это ты о своей недавней поездке в большевистскую Россию? — оживился Шелленберг. — У нас была экспедиция на Кавказ, а не в Россию, — счел нужным уточнить Гюнтер. — И как там, на Кавказе, сейчас относятся к советской власти? — полюбопытствовал Шелленберг. — Не знаю, — пожал плечами Гюнтер. — Все, с кем мне довелось там пообщаться, избегали разговоров на политические темы. — После сталинского «большого террора» русские теперь собственной тени стали бояться! — удовлетворенно констатировал Шелленберг. — Лично я не замечал, чтобы они выглядели такими уж запуганными, — возразил Гюнтер. Он хотел добавить: «Как мы, немцы», — но вовремя прикусил язык. Интеллигентный с виду оберштурмфюрер Шелленберг был для него, пожалуй, опаснее любого гестаповца. Знакомство с этим эсэсовцем, впрочем, могло оказаться полезным. Гюнтер, недавно присоединившийся к группе оппозиционно настроенных немецких офицеров, должен был всячески скрывать свою неприязнь к нацистам. И с Генрихом фон Митке ему, конечно, не стоило так вызывающе себя вести. В условиях массового доносительства, охватившего гитлеровскую Германию, только глубокая конспирация могла спасти участников антинацистского заговора от вездесущего гестапо — тайной государственной полиции, занимавшейся борьбой с противниками национал-социалистического режима. Элементарные правила конспирации требовали, чтобы каждый знал лишь то, что ему необходимо было знать, а личные контакты были сведены к минимуму. Ведь если человек действительно чего-то не знает, он не сможет рассказать об этом даже под пытками. Встречи участников разных оппозиционных групп проводились, как правило, без личного представления, при этом каждый мог знать не более двух-трех человек из всех присутствующих. Лично Гюнтер знал пока только одного участника антинацистского заговора — лютеранского пастора Дитриха Бонхеффера, с которым был знаком еще с юности. Дитрих был на четыре года старше Гюнтера и относился к нему, как к младшему брату. И когда Гюнтер однажды спросил его: «Имеет ли христианин право участвовать в сопротивлении нацистской диктатуре?» — Дитрих ответил, что, по его мнению, такие действия, как ложь и убийства, совершенные во имя этой борьбы, остаются грехами, несмотря на высокие мотивы участников германского Сопротивления, однако они могут быть прощены Христом. Также Дитрих заверил Гюнтера в том, что попытка оппозиции убрать фюрера, даже если бы это означало убийство тирана, была бы, по сути, богоугодным делом, ведь Гитлер — это антихрист. После подобных откровений пастыря и богослова Дитриха Бонхеффера у Гюнтера отпали всякие сомнения в праведности борьбы против фюрера. Военная присяга, принесенная лично Адольфу Гитлеру, являлась серьезным препятствием для привлечения кадровых военных под знамена антинацистской оппозиции, состоявшей, прежде всего, из офицеров вермахта и абвера[9]. Но в 1938 году, когда война еще не началась, примкнувшие к оппозиции немецкие офицеры могли не опасаться обвинений в предательстве своей родины. Тот, кто хранил верность Германии, которая была их родным домом и которую нацисты уничтожили и растоптали, превратив ее в гитлеровский «тысячелетний рейх», должен был иметь мужество для осознания этого факта и всех его последствий. И все круги оппозиции были едины во мнении о необходимости уничтожения нацистского режима, возникшего, как считал Гюнтер, из-за извращения немецкого национализма, за который он всегда испытывал стыд. Ему претило напыщенное национальное самолюбование «немецким мышлением», «немецкими чувствами», «немецкой верностью» и лозунгом «Будь немцем!». Все это было Гюнтеру глубоко отвратительно, но ничуть не мешало ему быть хорошим немцем, и он часто таковым себя осознавал. Он относился к своей нации так же, как к своей семье, и, как бы он ее ни любил, ему в голову никогда бы не пришло орать на каждом углу: «Моя семья превыше всего!», по аналогии с первой строчкой «Патриотического гимна немцев» — «Германия превыше всего!», которую нацисты сделали своим девизом. Те, кто хотел подчеркнуть противостояние с Третьим рейхом и нежелание иметь с ним ничего общего, использовали термин «честная Германия». — А тебе, случайно, не доводилось встречать на Кавказе «омонголенных» местных жителей? — с совершенно серьезным видом спросил Шелленберг. — Фюрер, например, убежден в том, что Сталин целенаправленно осуществляет расовое смешение народов Советского Союза, стремясь к преобладанию монголоидного типа внешности. — В тех районах, где проходила наша альпинистская экспедиция, лично я не видел никаких «омонголенных» кавказцев, — заверил его Гюнтер. — Я могу приобщить твои наблюдения к другим разведывательным сообщениям о действительном положении дел в России? — Было бы что приобщать. Я ведь ничего важного тебе не сообщил. — Для фюрера все важно. После того как фон Митке поведал ему о своей теории арийского происхождения ряда кавказских народов, Гитлер считает мужчин из кавказских племен самыми гордыми людьми на всем пространстве между Европой и Азией. — Я бы еще отметил традиционное для этих народов кавказское гостеприимство. Альпинистов, как правило, везде прекрасно принимают, но я нигде не видел такого радушного приема, какой нам был оказан на Кавказе. В какой бы аул мы ни зашли, нас везде встречали с необычайной щедростью, искренностью и душевностью. Там радушно примут любого мирного странника, даже если он без гроша в кармане. Наоборот, горцев обижает, если гость предлагает им деньги за еду и ночлег и отказывается от угощений и подарков. Гостю всегда предназначается самое лучшее, что есть в доме, к нему обращено все внимание хозяев, он окружен атмосферой задушевности. В горных традициях кавказцев щедрость по отношению к гостю — это святое, ведь у них случайный гость — подарок Бога! На Кавказе мы могли зайти в любой аул, постучать в любую дверь, и нас всегда бы щедро накормили и напоили лучшим вином под благодарственные тосты. А в некоторых домах даже держали пустой и чистой отдельную комнату, чтобы всегда было подготовленное место для ночлега нежданному гостю. Более того, тамошние устои требуют от хозяина-горца обеспечить полную безопасность гостю, даже если вдруг выяснится, что между их родами кровная месть. А когда мы покидали приютивших нас горцев, нас провожали как самых дорогих гостей и еще надавали нам в дорогу гостинцев и подарков, отказываться от которых на Кавказе не принято. Можешь добавить все это к сообщениям своей разведки. Надеюсь, нам не придется воевать с этим гостеприимным народом… — Я не занимаюсь военной разведкой — это компетенция абвера, — уточнил Шелленберг. — Я лишь обобщаю разведывательные сообщения о позиции других стран в отношении Германии и соответствующим образом обрабатываю их для представления Гитлеру. Сведения поступают со всего мира из политических, промышленных и военных кругов. Весь этот поток информации о политической обстановке в мире мне нужно тщательно изучить, дабы спрогнозировать вероятную реакцию иностранных держав на задуманные фюрером авантюры. — Ты назвал нашего обожаемого фюрера авантюристом, я не ослышался? — с сарказмом осведомился Гюнтер. — К твоему сведению, Гитлер сам признал, что ввод германских войск в демилитаризованную Рейнскую область был авантюрой. Впоследствии он говорил, что это были самые тяжелые часы в его жизни, ведь если бы французские войска выступили тогда против вермахта, нам пришлось бы ретироваться с поджатыми хвостами. Да и когда фюрер решился в этом году на аншлюс Австрии, военная мощь вермахта была слишком слабой для серьезных военных действий. К счастью для Гитлера, немецкие солдаты не встретили в Австрии никакого вооруженного сопротивления, и для вермахта австрийский поход превратился в праздничное шествие. — В Чехословакии фюрер тоже надеется на то, что его войска там будут встречать с цветами? — С Чехословакией все будет не так просто, и фюрер это прекрасно понимает. Это все, что я могу тебе по этому поводу сказать, — ответил Шелленберг. Гюнтер расценил его слова как подтверждение намерений Гитлера применить военную силу для разрешения чехословацкого кризиса. Поскольку никто не знал наверняка планов Гитлера — блефует он или действительно собирается совершить безрассудное нападение на Чехословакию, — заговорщики оказались в затруднительном положении. Вальтер Шелленберг мог бы стать для оппозиции ценным источником информации. Гюнтеру этот не лишенный обаяния оберштурмфюрер СС показался каким-то ненастоящим национал-социалистом. Скорее всего, Вальтер Шелленберг был обычным приспособленцем, которому нацистский режим дал возможность удовлетворить его тщеславные притязания. Такой слишком умный и слишком хитрый эсэсовец вряд ли был настолько фанатично предан Гитлеру, чтобы защищать его ценой собственной жизни. Однако, несмотря на то что Гюнтер с Вальтером расстались чуть ли не друзьями, о привлечении насквозь лживого Шелленберга к антигитлеровскому заговору не могло быть и речи. В 1938-м из-за нерешительности заговорщиков их планам по смещению Гитлера не суждено было осуществиться. Фюрер же не удовлетворился присоединением Судетской области, как на то надеялась оппозиция. Судетские немцы Гитлеру сто лет были не нужны. Затеянная вокруг них возня была всего лишь прикрытием для того, чтобы заполучить тяжелую промышленность Чехословакии, и весной 1939-го он вообще стер эту страну с карты Европы. Немецкая оккупация Чехии произошла без малейшего сопротивления чехословацкой армии, считавшейся на тот момент одной из сильнейших армий Европы. После триумфальных успехов Гитлера на международной арене в рядах оппозиции чувствовалась растущая подавленность, поскольку не было уверенности в том, что делать дальше. Престиж и личный авторитет фюрера в Германии достигли столь высокого уровня, что даже под лозунгом предотвращения мировой войны оппозиция уже не смогла бы поднять нацию на борьбу против нацистского диктатора. Многие оппозиционеры упали духом и начали уничтожать подготовленные к антигитлеровскому перевороту документы, полагая, что они больше не понадобятся. Даже если бы заговорщикам удалось ликвидировать Гитлера, он немедленно был бы заменен кем-то из высшей нацистской иерархии, а убийцу «обожаемого фюрера» немецкий народ тогда бы проклял. * * * При всей своей неприязни к Адольфу Гитлеру Гюнтер не мог не признать, что фюреру за пять лет своего правления удалось то, чего желали, но не смогли достичь до него все государственные деятели Германии, вместе взятые. И когда Гитлер хвастливо заявил, что он «один из самых непреклонных людей Германии за целые десятилетия, возможно, столетия, имеющий более высокий авторитет, чем какой-либо иной немецкий лидер», с этим нельзя было не согласиться. Под лозунгом «Пушки вместо масла» в Германии началась всеобщая милитаризация экономики, а в июне 1933-го фюрер издал закон о сокращении безработицы, средством борьбы с которой стала система принудительного труда. Более двух миллионов человек были отправлены на строительство автобанов, железных дорог, прокладку каналов и другие общественные работы. Также многих безработных призвали в армию или направили на военные заводы и предприятия тяжелой промышленности. По всей Германии с грандиозным размахом проводились всеобщие праздники. Днем и ночью устраивались марши и факельные шествия с непрекращающимся грохотом барабанов и выкриками «Хайль!», символизирующими национальный подъем и опьяняющее единство нации. И повсюду флаги со свастикой и коричневая форма нацистских штурмовиков, которые вели себя подобно оккупационной армии. Уже через год после прихода Гитлера к власти безработицу сократили вдвое, а в 1936-м почти полностью ликвидировали. Настоящим триумфом для «тысячелетнего рейха» стали проведенные в Берлине летние Олимпийские игры. На решение Международного олимпийского комитета провести XI Олимпиаду в нацистской Германии не повлияли ни проводимая Гитлером антисемитская политика, ни произошедший накануне ввод немецких войск в демилитаризованную Рейнскую область, что являлось грубым нарушением Версальского мирного договора. Адольф Гитлер понимал, что Олимпийские игры в Берлине — это прекрасная возможность продемонстрировать миру новую возрожденную и, главное, миролюбивую Германию. Задача была поставлена амбициозная — затмить все предыдущие игры как по размаху соревнований, так и по числу их участников и зрителей. На период проведения Олимпиады в Берлине были временно убраны все антисемитские лозунги, и члены комиссии МОК не усмотрели в столице Германии ничего, «что могло бы нанести ущерб олимпийскому движению». После успешно проведенной Олимпиады, на которой Германия завоевала больше всех золотых медалей, преследования евреев в Третьем рейхе возобновились с новой силой. Самым позорным во всем этом было то, что маниакальный антисемитизм Гитлера нашел массовую поддержку у большинства немцев. Немецкие евреи, сотни лет жившие в Германии, считавшие родными немецкий язык и культуру, сражавшиеся во время мировой войны на фронте за германский рейх, не могли поверить, что их вчерашние друзья и добрые соседи вдруг превратились в толпу погромщиков и убийц. Нацисты же и не скрывали своих намерений выдрессировать немецкую нацию на преследование и, по возможности, уничтожение евреев во всем мире. Вся их антисемитская пропаганда была направлена на то, чтобы разбудить дремлющие в человеке хищные инстинкты и натравить целый народ подобно собачьей своре на людей, которых Гитлер счел «расово неполноценными». И нацистам это вполне удалось, потому как немцы — самые никудышные саботажники в мире. Они просто не умеют плохо работать, и пресловутая немецкая аккуратность вынуждает немцев добросовестно выполнять любое порученное им дело, сколь угодно бессмысленным и непонятным оно ни было бы. Вне зависимости от того, пристойная это работа, авантюра или преступление, ничто не заставит немцев халтурить. На этом нацисты с великолепной психологической ловкостью и подловили заурядную немецкую массу с ее усердием и трусостью перед вышестоящим начальством. Раньше в семье Гюнтера и в кругу его знакомых о евреях никогда не говорили. В людях он прежде всего ценил порядочность и человечность, и для него было совершенно неважно, какой они национальности. И когда Гюнтер слышал, как истеричный фюрер в своих публичных выступлениях разжигал у немцев ненависть к своим соотечественникам еврейского происхождения, он поначалу считал, что ему достаточно было не участвовать в этом самому. После принятых в 1935 году «Нюрнбергских законов» за немецкими евреями официально закрепился статус расовых изгоев. Эти законы определяли германское гражданство по признаку чистоты крови и запрещали браки между немцами и евреями, которых всех скопом лишили гражданства рейха. Также были запрещены внебрачные половые связи между евреями и подданными немецкой или родственной ей крови. Нарушение этих запретов каралось каторжным или тюремным заключением. Герман Геринг, зачитавший вводную часть «Нюрнбергских законов» на седьмом съезде нацистской партии, потом цинично шутил, что он не хотел бы быть в Германии евреем. А Гюнтер не хотел жить в такой Германии, но эмигрировать не собирался. Как коренной житель Берлина, он имел куда больше прав быть гражданином Германии, чем бывший австрийский подданный Адольф Гитлер, получивший немецкое гражданство только в 1932 году, после того как парламент земли Брауншвейг назначил его советником местной администрации по вопросам землеустройства. Теперь этот чертов кукушонок выталкивал из гнезда не только немцев еврейского происхождения. Вместе с Гюнтером на факультете училась чудесная девушка из аристократической немецкой семьи, в которую были влюблены все парни их курса. Звали эту богиню Гретхен. Благодаря этой изящной блондинке с ниспадающими на плечи роскошными волосами и сияющими, как бриллианты, голубыми глазами они познали и высокие чувства, и ревность. Юноши были готовы день и ночь петь для нее серенады, из-за нее они переживали великие комедии и маленькие трагедии. Она научила их тому, что жизнь прекрасна, если ее проживают свободно и грациозно, если умеют слышать музыку жизни. Гюнтер в этой девушке любил нечто большее, чем просто саму Гретхен. В ней он видел образ некоего идеала женщины, с которым вольно или невольно будет потом сравнивать своих будущих избранниц. И русская девушка Лида, которую он в ноябре 1941-го отбил у полицаев в захваченном вермахтом Харькове, соответствовала этому воображаемому идеалу, пожалуй, даже больше, чем неприступная красавица Гретхен, которая, как и принято у богинь, никому из влюбленных в нее студентов не отдала тогда своего предпочтения и уже в 1930 году уехала в Лондон с твердым намерением не возвращаться. Более чувствительная и проницательная, чем ее сокурсники, Гретхен задолго до прихода к власти Гитлера почувствовала угрожающий рост тупой озлобленности в Германии. Раз в год она все-таки приезжала в Берлин и говорила им, что дышать в этой стране становится все тяжелее. Последний раз она приехала нестерпимо жарким летом 1933 года. Гретхен хотела своими глазами увидеть то, что происходило в Германии. Гюнтер уже привык к публикуемым рядом с афишами кинотеатров спискам гильотинированных «врагов режима», которые обновлялись чуть ли не каждое утро, но Гретхен ужаснулась, когда в один прекрасный день простодушно решила почитать объявления на газетной тумбе. Вывешенный возле рекламы летнего ресторана длинный перечень фамилий мужчин и женщин, казненных в этот день, шокировал ее. Конечно, она знала из газет о том, что Гитлер запустил для казней гильотину, но действительность оказалась еще кошмарнее, чем она себе все это представляла. Больше в нацистскую Германию Гретхен не возвращалась, став, наверное, одной из первых немецких эмигранток. Гюнтер же избрал для себя «внутреннюю эмиграцию». При невозможности открыто выразить свое несогласие с господствующей нацистской идеологией он любыми способами уклонялся от участия в политической и общественной жизни Третьего рейха, благо профессия горного гида позволяла ему, городскому жителю, месяцами пропадать в Альпах, где можно было полной грудью вдыхать воздух абсолютной свободы, где отключались все прочие мысли, особенно при прохождении сложных скальных маршрутов, когда любое неверное движение могло привести к срыву. После того как Гюнтера мобилизовали в армию, заниматься альпинизмом стало его воинской обязанностью. Командование 1-й горнопехотной дивизии вермахта, прозванной дивизией «Эдельвейс», было заинтересовано в том, чтобы в их рядах служили самые лучшие альпинисты Третьего рейха. Дислоцировалась эта элитная дивизия в Гармиш-Партенкирхене, горнолыжном курорте в Баварских Альпах, где в 1936 году прошли IV зимние Олимпийские игры, и была в основном укомплектована жителями горных районов Германии и Австрии. Гюнтеру с его альпинистской подготовкой освоить необходимые для горного стрелка навыки не составило особого труда, и уже через год после призыва ему было присвоено первое офицерское звание. Командование дивизии всегда приветствовало стремление своих бойцов к покорению горных вершин — они постоянно тренировались в Альпах и, кроме этого, под видом немецких «туристов» и «спортсменов» облазили вершины и перевалы Кавказского хребта. О такой службе Гюнтер мог только мечтать, если бы не начавшаяся в сентябре 1939 года Вторая мировая война. * * * Дивизия «Эдельвейс» в нападении на Польшу не участвовала. Элитные горнострелковые части берегли для ведения боевых действий в горах, но Гюнтеру тогда в разгромленной вермахтом Польше все же пришлось побывать. Виновницей его командировки на фронт оказалась неугомонная Лени Рифеншталь. Насколько он помнил, после ее фильма «Триумф воли» о VI съезде НСДАП, снятого по личному заказу Гитлера, Лени всех уверяла, что больше не станет работать с документальными лентами, а будет только сниматься как актриса. А теперь она сама обратилась к Гитлеру с просьбой дать ей разрешение на освещение военных действий в Польше. Уже на следующий день после обращения к фюреру ей по телефону сообщили, что ее запрос одобрен и по прибытии в Польшу им предписано явиться к командующему Южной группой армий генерал-полковнику фон Рундштедту. В список группы, срочно организованной для съемок событий на фронте, Лени по старой памяти включила и Гюнтера. Приказ о его включении в «специальную киногруппу Рифеншталь», сформированную по личному распоряжению Гитлера, был незамедлительно исполнен. Всего через неделю после начала Польской кампании их небольшая съемочная группа на двух шестиместных лимузинах Mercedes-Benz и мотоцикле BMW с коляской выехала из Берлина на восток, где шли бои с отступающими под натиском вермахта частями польской армии. Поскольку в прифронтовой полосе немцам было запрещено находиться в гражданской одежде, всю киносъемочную группу, включая и саму фройляйн Рифеншталь, переодели в серовато-голубую униформу военных корреспондентов, а также выдали им всем противогазы и личное оружие. Облаченная в полувоенную форму, с офицерским кортиком на ремне, Лени Рифеншталь выглядела весьма воинственно. Когда в последний раз Гюнтер с ней встречался, Лени рассказывала ему о своих планах снять экранизацию трагедии Генриха фон Клейста «Пентесилея», в которой сама хотела сыграть роль королевы амазонок. Чтобы научиться запрыгивать на лошадь и скакать без седла, Лени каждый день брала уроки верховой езды. Сцены битв между амазонками и греками должны были сниматься в Ливийской пустыне, но все сорвалось из-за того, что Лени Рифеншталь вдруг загорелась снимать войну немцев с поляками. На вопрос, зачем ей все это нужно, она ответила, что просто хочет быть полезной во время войны. — Сначала я думала пойти на курсы медицинских сестер, но тут выяснилось, что на войну с Польшей мобилизованы мои сотрудники. Когда я приехала к ним в казарму, они стали уговаривать меня собрать группу для съемок военной кинохроники. Мол, если уж отправляться на фронт, то лучше в качестве кинооператоров. Вот поэтому, собственно, я и организовала нашу специальную киногруппу, — пояснила она. — Война — это тебе не игровое кино. Здесь убивают и умирают по-настоящему, — мрачно заметил Гюнтер. — Да все я прекрасно понимаю, — печально вздохнула она. — Война — это самая ужасная и непостижимая вещь на свете. И решение Гитлера начать войну с Польшей мне совершенно непонятно. Ведь совсем недавно, когда Альберт Шпеер[10] представил ему в своей мастерской макет запланированной перестройки Берлина, Гитлер, придя в восторг от этого проекта, умоляюще воздел руки к небу и радостно воскликнул: «Дай бог, чтобы я смог дожить до этого и мне не пришлось вести войну!» А меня потом спросил, какие деревья посадить на новой главной улице. Я предложила платаны, как на Елисейских Полях в Париже, и он согласился на платаны. Так что в планы фюрера по будущей перестройке Берлина я тоже, можно сказать, внесла свою лепту. — Ты настолько сблизилась с Гитлером, что он делится с тобой своими планами на будущее? — Просто ему приятно бывать в моем обществе, только и всего. Правда, в последнее время мое общение с фюрером в основном сводится к тому, что я вынуждена выслушивать его длинные монологи. При этом нет никакой возможности прервать его словоизвержение. И сколько раз я ни пыталась поговорить с ним о гонениях на евреев, среди которых много моих хороших знакомых, Гитлер обсуждать со мной еврейскую проблему категорически отказывается. Но я благодарна ему хотя бы за то, что он высоко ценит меня как деятеля искусства и защищает от таких недоброжелателей, как доктор Геббельс. Без заступничества фюрера противостоять власти министра пропаганды, в подчинении которого вся немецкая киноиндустрия, у меня бы не было никаких шансов. — Лени, а это правда, что ты перед ним голой танцевала? — Нет, конечно! Гитлер всего лишь отзывался о моем танце у моря в «Святой горе» как о самом прекрасном, что он когда-либо видел в кино. А то, что я якобы танцевала обнаженной перед ним, это, скорее всего, плод эротических фантазий Геббельса, который после того, как я отвергла его домогательства, стал распускать обо мне всякие домыслы и слухи. — А Гитлер знает о том, что его не в меру любвеобильный министр пропаганды пытался залезть к тебе под юбку? — Знаешь, у меня нет никакого желания рассказывать фюреру об отвратительных выходках доктора Геббельса, чьи любовные похождения стали уже притчей во языцех. Однажды Гитлер как-то сам завел со мной разговор о Геббельсе и заверил меня, что человек, способный смеяться так искренно, как доктор, не может быть плохим. Кстати, Сталина фюрер тоже считает неплохим человеком. Я своими ушами слышала, как после просмотра журнала кинохроники, где крупным планом показали Сталина, принимающего военный парад в Москве, Гитлер сказал: «У этого человека хорошее лицо — нужно будет попробовать наладить с ним отношения». Думаю, именно в этот момент фюрер принял неожиданное решение подписать с СССР пакт о ненападении, — предположила она. — Сталин, наверное, сам в шоке от столь неожиданного для него союза с Гитлером. Двадцать лет фюрер проклинал большевиков всех вместе и каждого в отдельности, и тут ни с того ни с сего — здрасьте, давайте будем дружить! — Да весь мир потрясен тем, что Гитлер протянул руку дружбы большевистскому вождю. Вся западная пресса взорвалась яростью памфлетов и карикатур на Сталина в обнимку с фюрером. — Ничего я в этой политике не понимаю, — недоумевающе произнес Гюнтер. — Гитлер запретил компартию, а всех коммунистов загнал в концлагерь, и за это коммунист Сталин должен, по идее, считать его своим заклятым врагом, а уж никак не другом. — Отнюдь! — возразила Лени. — Мой оператор, сопровождавший нашу делегацию на переговорах в Москве, рассказывал мне потом, что Сталин во время встреч с Риббентропом не раз повторял, что он питает глубочайшее уважение к фюреру, его политике и немецкому народу. Мол, невзирая на принципиальные различия между национал-социализмом и коммунизмом, он не видит причин, почему эти две политические системы не могут к взаимной выгоде жить в мире. А на банкете в честь подписания пакта с Германией Сталин поднял бокал за здоровье Гитлера со словами: «Я знаю, как сильно любит германский народ своего вождя, поэтому я хотел бы выпить за его здоровье», — и произнес тост, в котором выразил надежду на продолжительную дружбу с Германией и ее великим фюрером. И то, что мы теперь официально дружим с Советской Россией, меня не может не радовать. В России остались некоторые из старших сестер и братьев моей мамы. Там они вышли замуж и женились, но после русской революции мы о них ничего не слышали. Так что по своей родословной я связана с Россией и у меня глубокая внутренняя симпатия к этой стране, — призналась она.