Лестница на чердак была узка. И вспомнилось вдруг, как Василиса поднималась туда, давно, лет двадцать тому. Поднималась не одна, но с Настасьей. Марья… где была Марья? Осталась ли дома, ибо была уже достаточно большой и самостоятельной, чтобы ей позволили подобную вольность? Или же просто отказалась от приключения? Скрип ступеней. Особый запах, не сказать, чтобы неприятный. Скорее уж так пахнет место, где хранят забытые вещи. Фонарь в руке. Настасья останавливается, прислушиваясь к чему-то. И Василиса тоже слушает. И слышит, что шорох мышей, копошащихся где-то рядом. Мышей она не боится. - Как здесь… неуютно, - Марья ежится и зажигает огонек. Ее сила послушна, и огонек сжимается до точки, но он яркий и света дает довольно. - Как прежде… мы как-то с Настасьей забрались. - Зачем? - Решили сокровище найти. Древнее. - Откуда здесь древнее сокровище? – удивилась Марья. - Понятия не имею. Но тогда мысль показалась здравой. Дверь не заперта, и Василиса толкает ее. А та отворяется с протяжным скрипом, как и положено старой двери. Запах становится резче, неприятней. И что-то все-таки гниет, а что-то зарастает пылью. - Погоди… Сразу за дверью прячется столик, низкий, похожий на огромного паука. И на нем стоят канделябры, а в канделябрах – остатки свечей. И кажется, что оставили их именно потому, что тетя знала… …знала ли она то, что знает теперь Василиса? И не потому ли решила заниматься лошадьми? И не потому ли столь придирчиво выбирала, что кобыл, что жеребцов, искала по всей Империи, выписывала, порой переплачивая, и далеко не всегда лошади были хороши. Может, ей не порода нужна была? А… что тогда? Утраченный дар степей? Кровь солнца, которая скрылась, почти исчезла, но тетушка надеялась, что однажды у нее получится… вернуть? Нет, то, что видела Василиса, не требовало стольких усилий. Скорее… или тетушка не знала всего? Огонек растекся по свечам, приник на мгновенье и поднялся, преображаясь. - Это тетушкино… - Марья тронула тяжелое кресло на полозьях, слегка прикрытое старой белой простыней. Простыня сползла, и стало видно, что мышам кресло тоже по нраву пришлось. Особенно гобеленовая его обивка. – Надо будет нанять кого, чтобы починили. Помнишь, она его вплотную к камину подвигала, а на колени альбом свой, с лошадьми, клала. - Куда он подевался? - Не знаю, - с некоторой растерянностью произнесла Марья. И нахмурилась. – Мне передали бумаги… много бумаг… документы на землю. На завод. На лошадей. Купчие. Векселя. И расписки… кому-то была должна тетушка, кто-то – ей. Следовало рассчитаться за овес и сено, с людьми, что на конюшне работали. Закупить опилки, солому. А меня мутило все время. Господи, я ему сказала, что нам и одного ребенка достаточно, а он же… змей несчастный. Она прижала руку ко рту. - Не обращай внимания, это я так… Конечно. Она ведь родила дочь спустя пару месяцев после тетушкиной смерти. И Василиса везла в подарок племяннице муслиновые пеленки и погремушку, украшенную драгоценными камнями. Ей и в голову-то не пришло, что и Марье пришлось нелегко. Что… Марья же, добравшись до первого сундука, откинула крышку. И пусть гляделась та тяжелой, но поддалась легко. - Иди сюда, - позвала она, заглядывая в черные, пахнущие лавандой глубины. Пучки истлевшей травы закрепили по краю. – Держи… Марья потянула что-то полупрозрачное, кружевное… фату? Свадебный наряд, сшитый по моде прошлого века, с тяжелыми нижними юбками, щедро украшенный кружевом, которое осталось, как и серебряное шитье. А вот жемчуг спороли. Марья приложила платье к себе и хмыкнула. - Красивое, - сказала Василиса. – И тебе идет. Ей все-то шло, но в полупрозрачном, пыльном этом наряде, Марья донельзя походила на… призрака? - Знаешь… - задумчиво произнесла она, - А ведь их портрета тоже нет. Ни дагерротипа, ни обыкновенного. - Ты о ком? - О тете. И ее супруге. Ты его помнишь? Василиса кивнула, правда, сочла нужным уточнить: - Не сказать, чтобы хорошо… но помню. Он много курил. - Вот и я помню, что он много курил, а больше ничего. Они ведь мирно жили. Не знаю, про любовь, была она или нет. Тогда мне казалось, что они слишком старые для любви… какая глупость. Платье было шершавым и пыльным, и пахло тоже пылью, а еще самую малость лавандой. Василиса попыталась представить тетушку в этаком наряде и не смогла. А ведь… И вправду портретов не сохранилось. Ни свадебного, ни семейного, ни любого иного… почему? И вновь мерещился в этакой малости скрытый смысл. - Я не помню, был ли он высоким или низким. - Высоким. Выше тети. - Толстым? Худым? - Обыкновенным. - А цвет волос? Глаз? Черты лица? Хоть что-то! Будто память взяли и… не знаю… - Марья поморщилась, будто от головной боли, а потом попросила: - Расскажи мне еще раз, что ты видела. Только подробно. Пожалуйста. Василиса убрала платье в сундук, сложила бережно. Ткань и без того стала хрупкой донельзя. А Марья с подсвечником двинулась дальше. Она задержалась ненадолго у старинного зеркала с треснувшею рамой. Трещина рассекла лозы деревянного винограда и пару птичек, в этом винограде укрывавшихся. Она нырнула куда-то под стекло, но стекло было целым. Глубоким. Со звездочками. - Если бы я сама знала, но… - рассказывать во второй раз было куда проще, чем первый. И главное, что Василису слушали. Снова. А она говорила. Теперь уже неспешно, вспоминая каждую деталь, и вместе с тем наново переживая все. Она рассказывала про шамана и про руки его, и про коней, равных которым не было, и про того, который был предком Василисы, но все одно ощущался чужаком. И сейчас рассказ был полный. Он заставлял Марью хмуриться и поджимать губы. Сейчас она скажет, что не верит. Или что верит, но это все – не более чем мираж. Случается с людьми видеть картины придуманные, которые во многом похожи на настоящие. - Вот значит как… - сказала Марья, когда рассказывать стало нечего. И потерла кончик носа. – Все это странно… очень странно. Она опустилась на очередной сундук, в котором тоже лежали платья, пусть и не свадебные, но нарядные, из тяжелого бархата или муара, щедро украшенные кружевом или вот шитьем. - А ведь я когда-то спрашивала бабушку… когда она еще жива была. О той истории… о том, почему она тебя не любит. - Надо же, а я убеждала себя, что мне кажется. Хотя… - Она разозлилась. Очень сильно разозлилась. Так, как никогда прежде. И велела мне не болтать глупостей, а делами заняться. И вдруг оказалось, что дел этих – великое множество… ты же знаешь. Василиса кивнула. Бабушка… с бабушкой отношения не сложились. Та, истинная Радковская-Кевич, синеглазая, светловолосая, великолепная, несмотря на возраст, а лет ей было немало, отчего-то всегда глядела на Василису так, что хотелось спрятаться. - И тете она никогда не писала. А та не писала ей. Я бы знала. Марья поставила подсвечник на пол и погладила огоньки, а те потянулись к бледной ладони. - Она будто вообще не хотела знать, что у нее есть дочь. И в завещании… помнишь? - Смутно. - Она одарила всех. И ладно прислугу, это, в конце концов, вопрос приличий, но… меня и Настасью. Александра. Отца. Мать. Родню своего покойного супруга. Даже такую, о которой я прежде и не слышала-то. Но не тебя. И не тетушку. Будто вы… чужие? Это слово Марья произнесла с удивлением. А Василиса поняла, что они и вправду чужие. Отчасти.