Таким образом, она пошла на это. Она велела Мейми прикрыть здоровый глаз и тренировала больной дома и в школе, пока, наконец, зрение не стало нормальным, а глаз прямым. Школьный доктор хотел, чтобы глаз прооперировали, как мне сказали, но, к счастью, Мейми боялась и не согласилась. И сейчас у неё было два совершенно здоровых и прямых глаза. «Что-нибудь ещё?» спросил я, когда случай с Мейми был разъяснён. Эмили снова засмущалась, и сказала: «Вот Роза. Её глаза постоянно болели, и она ничего не видела на доске. Её головные боли были настолько сильными, что время от времени ей приходилось пропускать уроки в школе. Доктор выписал ей очки, но они не помогали ей, и она не носила их. Когда Вы сказали нам, что таблица поможет нашим глазам, я начала заниматься с ней. Я сказала ей читать таблицу близко, позже я передвинула её дальше, и вот теперь она может видеть хорошо, и её голова больше не болит. Она приезжает в школу каждый день, и все мы искренне благодарим Вас». Это был сложный случай дальнозоркого астигматизма. Число таких историй могло бы расти до бесконечности. Поразительный рекорд Эмили не может быть повторен, это правда; но меньшее количество исцелений вылеченными пациентами было очень многочисленным, и доказывает, что выгода метода предотвращения и лечения дефектов зрения в школах, который представлен в предшествующей главе, была бы масштабной. Были бы вылечены не только ошибки рефракции, но и много более серьёзных проблем; и помогли бы не только детям, но также их семьям и друзьям. Глава XXIX. Ум и зрение Замечено, что слабое зрение является одной из самых распространённых причин плохой успеваемости в школах. Это считается вполне приемлемым[75] для четверти обычных учеников, и общепринято, что всё это может быть предотвращено подходящими очками. Плохое зрение имеет намного больше последствий, чем неспособность видеть доску или смотреть без боли и дискомфорта в глазах. Слабое зрение — результат неправильного состояния ума; при этом очевидно, что ни один из процессов обучения не может быть проведён с преимуществом. Надевая очки на ребёнка, в некоторых случаях мы можем нейтрализовать эффект этого состояния на глаза, и, делая пациенту удобнее, можем улучшить его умственные способности до некоторой степени; но состояние ума мы существенно не изменяем, и подтверждая это в дурной привычке, мы лишь можем сделать хуже. Совершенно очевидно, что при плохом зрении, память, как одна из составляющих ума, ухудшается. И поскольку значительная часть образовательного процесса состоит из запоминания фактов умом, и все остальные мысленные процессы зависят от знания фактов, становится понятно, что малоэффективно — просто надеть очки на ребёнка, у которого «проблемы с глазами». Экстраординарная память первобытных людей была приписана тому факту, что вследствие отсутствия любых удобных средств для создания письменности, им приходилось зависеть от своей памяти, которая соответственно была усилена. Но ввиду известных фактов о взаимоотношениях памяти и зрения, более разумно предположить, что цепкая память примитивного человека возникла по той же причине, что и его острое зрение, — его ум пребывал в покое. Примитивная память, так же, как примитивная острота зрения, была обнаружена среди цивилизованных людей. И если были бы сделаны необходимые тесты, то мы, несомненно, бы обнаружили, что оба этих явления всегда встречаются вместе, как и в случае, который мне недавно пришлось наблюдать. Это была девочка лет десяти с таким изумительным зрением, что она могла видеть кольца Юпитера невооружённым глазом — это факт, который был продемонстрирован её рисунком диаграммы этих спутников, который точно соответствовал диаграммам, сделанными людьми, использовавшие телескоп. Её память была так же поразительна. Она могла рассказать целое содержание книги после её прочтения, что Лорд Маколей, говорят, и проверил, и она изучила больше латыни за несколько дней без учителя, чем её сестра, у которой было шесть диоптрий близорукости, смогла выучить за несколько лет. По прошествии пяти лет она помнила, что съела в ресторане, она могла вспомнить имя официанта, адрес здания и улицы, на которой находилось это заведение. Она также помнила то, что она одела по этому случаю, и одежду каждого из присутствующих на том празднике. И так она помнила любой случай, который хоть как-то был ей интересен, и любимым развлечением в её семье было спросить, какое тогда было меню, и что одевали люди по какому-либо поводу. Замечено, что у двух людей с разным зрением, настолько же разные воспоминания. У двух сестёр, одна из которых обладала хорошим зрением, обозначенным формулой 20/20, а другая — 20/10, время, которое заняло изучение восьми столбцов стихотворения, различно почти по тому же соотношению, как их зрение. Та из них, у которой зрение было 20/10, выучила восемь столбцов стихотворения за пятнадцать минут, в то время как другой сестре, зрение которой было только 20/20, потребовалась тридцать одна минута для выполнения того же действия. После пальминга девушка с обычным зрением выучила ещё восемь столбиков за двадцать одну минуту, в то время как девушка с 20/10 смогла уменьшить своё время только на две минуты, соотношение теперь явно имело отклонение. Другими словами, ум последней пребывал в нормальном или близком к нормальному состоянии, она не могла существенно улучшить его пальмингом, в то время как другая, ум которой был напряжён, смогла расслабиться, и, следовательно, улучшить за счёт этого свою память. Даже когда есть различие в зрении между двумя глазами одного и того же человека, оно может быть продемонстрировано, как упоминалось в главе «Память в Помощь Зрению», что есть соответствующее различие в памяти, зависящее от того, открыты ли оба глаза или здоровый глаз закрыт. Существующая образовательная система основывается на том, чтобы дети учили и запоминали. Эти усилия всегда терпят неудачу. Они портят и память, и зрение. Память не может использоваться больше, чем зрение. Мы помним без усилия, как мы видим без усилия, и чем сильнее мы стараемся запомнить или увидеть, тем меньше мы в состоянии это сделать. Многие вещи, которые мы запоминаем, это вещи, которые нам интересны. И причина, по которой у детей есть трудности в изучении уроков, состоит в том, что они им надоедают. По этой же причине зрение у всех становится слабым. Скука является состоянием умственного напряжения, в котором глаза не могут нормально функционировать. Некоторые из видов принуждения, применяемых сейчас в образовательном процессе, могут пробуждать интерес в ребёнке. Например, интерес Бетти Смит к получению приза или желание обогнать Джонни Джонса может иметь эффект подъёма её интереса к урокам, которые до настоящего времени надоедали ей. И этот интерес может развиться в неподдельную тягу к приобретению знаний; но это не может быть сказано относительно различных стимулов страха, всё ещё в значительной степени используемых учителями. Они, напротив, имеют эффект абсолютного паралича умов, уже притупленных отсутствием интереса, и влияние на зрение является столь же пагубным. Другими словами, основной причиной, как для плохой памяти, так и для плохого зрения у школьников, является наша иррациональная и неестественная образовательная система. Монтессори учил нас, что только когда детям интересен предмет изучения, они могут его изучать. Это так же верно как то, что они могут видеть, когда им это интересно. Этот факт был поразительно проиллюстрирован в случае двух сестёр, о которых я упоминал выше. Фиби, девочка с острым зрением, которая могла пересказывать целые книги, если они действительно были ей интересны, совершенно не выносила математику и анатомию, и не только не могла изучать их, но и становилась близорукой, когда представляла их в своём воображении. Она могла прочитать буквы высотой в четверть дюйма на расстоянии двадцати футов при слабом освещении, но когда её просили прочитать цифры высотой один — два дюйма при хорошем освещении на расстоянии десяти футов, она неверно называла половину из них. Когда её попросили сказать, сколько будет 2 плюс 3, она сказала «4», прежде, чем окончательно решить «5»: и всё время, пока она была занята этим неприятным для неё предметом, ретиноскоп показывал, что она близорука. Когда я попросил, чтобы она изучила мой глаз с офтальмоскопом, она ничего не смогла увидеть, хотя намного более низкая степень остроты зрения обязана отмечать детали внутри глаза, нежели видеть кольца Юпитера. Близорукая Изабель, напротив, имела страсть к математике и анатомии, и преуспевала в этих предметах. Она научилась пользоваться офтальмоскопом так же легко, как Фиби изучила латынь. Почти сразу же она увидела зрительный нерв, и отметила, что центр был более белым, чем периферия. Она видела светлые линии артерий и более тёмные — вен, а так же видела тонкие прожилки на кровеносных сосудах. Некоторые специалисты никогда не бывают на это способны, и никто не может такое увидеть без нормального зрения. Зрение Изабель, очевидно, временно становилось нормальным, когда она делала это. Её зрение для чисел, хотя и не нормальное, было лучше, чем для букв. В обоих случаях способность обучаться и способность видеть шли рука об руку с интересом. Фиби могла прочитать фотографическое сокращение Библии и дословно рассказать прочитанное, она могла увидеть кольца Юпитера и нарисовать потом их диаграммы, потому что ей это было интересно; но она не могла увидеть строение глаза и не видела числа хотя бы наполовину так же хорошо, как она видела буквы, потому что это навевало на неё скуку. Однако когда ей было сказано, что это была бы хорошая шутка — удивить учителей, которые всегда упрекали её за отставание в математике, и получить высокую оценку на ближайшем экзамене, её интерес к предмету достаточно возрос, и она умудрилась выучить всё так, чтобы набрать семьдесят восемь процентов. В случае с Изабель, её отношения с буквами были антагонистическими. Она не интересовалась большинством предметов, в которых те были задействованы, поэтому отставала по этим предметам и по обыкновению становилась близорукой. Но когда её просили смотреть на объекты, которые пробуждали повышенный интерес, её зрение становилось нормальным. Когда человеку неинтересно, вернее, его ум не находится под контролем, то ему становится невозможно ни учиться, ни видеть. Не только память, но и все другие умственные способности улучшаются, когда зрение становится нормальным. Этот опыт с пациентами, вылеченными от плохого зрения, выявил, что их возможности делать свою работу заметно возросли. Учительница, письмо которой цитируется в последней главе, свидетельствовала, что после обретения прекрасного зрения, она «знала лучше, как достучаться до умов учеников», стала «более уверенной, решительной, менее рассеянной», «начала обладать фактически „центральной фиксацией ума“». В другом письме она сказала: «Чем лучше моё зрение, тем выше мои цели. В дни, когда моё зрение особенно хорошее, у меня ещё больше рвения что-либо делать». Другой учитель сообщил, что один из его учеников имел обыкновение сидеть всеми днями, ничего не делая, и, очевидно, ничем не интересовался. После того, как повесили проверочную таблицу в классе, и его зрение улучшилось, мальчик стал стремиться к получению знаний, и быстро стал одним из лучших учеников в классе. Другими словами, его глаза и его ум стали нормальными вместе. Бухгалтер почти семидесятилетнего возраста, который носил очки в течение сорока лет, после того, как приобрёл прекрасное зрение без очков, отметил, что может работать более быстро, точно и с меньшей усталостью, чем когда-либо в своей жизни. Во время горячей поры или в отсутствие помощи, он работал в течение нескольких недель с 7:00 до 23:00, и он утверждал, что чувствовал себя менее усталым ночью после работы, чем утром, когда рабочий день только начинался. Раньше, хоть он выполнял больше работы, чем любой другой человек в офисе, это всегда его очень утомляло. Также он заметил улучшение своего характера. Так как он очень долго работал в офисе и знал намного больше о бизнесе, чем его коллеги, к нему часто обращались за советом. Эти расспросы, которые отрывали его от работы, очень раздражали его и часто выводили из себя (до того, как его зрение стало нормальным). Впоследствии, он уже совершенно спокойно на них реагировал. В другом случае, были уменьшены признаки слабоумия, когда зрение стало нормальным. Пациент был врачом, который обследовался у многих невропатологов и окулистов, прежде чем приехал ко мне. Он консультировался со мной не потому, что у него была какая-то вера в мои методы, а потому, что, казалось, он уже перепробовал всё, что только можно было. Он принёс с собой настоящую коллекцию очков, прописанных разными людьми, где не было даже пары похожих очков. Он сказал мне, что носил очки в течение многих месяцев без толку, затем он их бросил, и хуже явно не стало. Окружающие также были не в состоянии ему помочь. По совету некоторых известных невропатологов, он даже бросал свою работу на несколько лет, чтобы провести время на ранчо, но отдых не дал положительных результатов. Я проверил его глаза и не нашёл органических дефектов и никаких проблем с рефракцией. Всё же зрение каждого его глаза было только на три четверти нормальным, и он страдал от диплопии и всевозможных неприятных последствий. Он привык смотреть на людей, стоящих на голове, и маленьких дьяволов, танцующих на вершинах высоких зданий. У него были и другие иллюзии, слишком многочисленные, чтобы их здесь перечислять. Ночью его зрение был настолько плохим, что он испытывал трудности с ориентированием на местности, и, идя по просёлочной дороге, полагал, что видит лучше, когда смотрит далеко в одну сторону и рассматривает её боковым зрением вместо центрального. Время от времени, совершенно неожиданно и без потери сознания, у него возникали приступы слепоты. Это вызывало у него большое беспокойство, поскольку он был хирургом с большой и прибыльной практикой, и боялся, что у него случится приступ во время операции. Его память была очень плохой. Он не мог вспомнить цвет глаз любого члена своей семьи, хотя видел их всех ежедневно в течение многих лет. Так же он не помнил, какого цвета его дом, сколько там комнат на каждом этаже и других деталей. Лица, имена своих пациентов и друзей он вспоминал с большим трудом или совсем не мог вспомнить. Его лечение было очень трудным, в основном потому, что он имел ошибочное представление о физиологии глаза в целом и, в частности, в его собственном случае. И он настаивал, чтобы все его идеи были обсуждены. Пока продолжались эти рассуждения, мы не получили никаких результатов. Каждый день, в течение многих часов, он говорил и спорил. Его логика была замечательной, совершенно неоспоримой, и все же крайне неверной. Его эксцентрическая фиксация имела такую высокую степень, что когда он смотрел на точку под углом в сорок пять градусов в сторону от большой C на проверочной таблице Снеллена, то видел букву такой же чёрной, как тогда, когда смотрел непосредственно на неё. Напряжение для выполнения этого действия было колоссальным, и это стало причиной появления сильнейшего астигматизма. Но пациент не осознавал этого, и был уверен, что в этом явлении нет ничего аномального. Если он полностью видел букву, то уверял, что должен видеть её такой же чёрной, какой она и была, ведь он не был дальтоником. Наконец, он смог отвести взгляд от одной из маленьких букв на таблице и видеть её хуже, чем тогда, когда смотрел непосредственно на неё. Чтобы достигнуть этого, потребовалось восемь или девять месяцев. Но когда это было сделано, пациент сказал, что казалось, будто его ум освободился от сильнейшей нагрузки. Он испытал замечательное чувство отдыха и расслабления всем своим телом. Когда я попросил его вспомнить черноту c закрытыми глазами, укрытыми чёрной тканью, он сказал, что не может этого сделать. Он видел все цвета, но не чёрный, который должен видеть человек с нормальным зрением, когда зрительный нерв не подвергается воздействию света. Однако мой пациент был заядлым футболистом в колледже, и, наконец, он обнаружил, что может помнить чёрный мяч. Я попросил его представить, что этот мяч был брошен в море и унесён течением, постепенно становясь всё меньше, но не менее чёрным. У него получалось до того момента, пока футбольный мяч не уменьшился до размера точки в газете и полностью не исчез. Состояние расслабленности продолжалось, пока он помнил чёрное пятнышко, но поскольку он не мог помнить его все время, я предложил другой метод получения постоянного облегчения. Это должно было сделать его зрение хуже, и он был категорически против моего плана. Он сказал: «Боже мой, неужели моё зрение недостаточно плохое, что его надо ещё ухудшить?» После недели споров он всё-таки согласился опробовать метод, и результат был просто замечательным. Мой пациент научился видеть два или больше огонька там, где был только один. Напрягаясь, чтобы увидеть точку выше огонька, он все ещё пытался видеть свет так же хорошо, как видел, глядя непосредственно на него. В итоге, он смог избавиться от непроизвольного напряжения, которое было причиной его диплопии и полиопии, и его больше не беспокоили лишние изображения. Подобным образом были устранены и другие иллюзии. Одна из последних иллюзий, которая исчезла, была его вера в то, что необходимо усилие, чтобы помнить чёрный. Его логика по этому вопросу была неоспоримой, но после многих демонстраций, он убедился, что не нужно прилагать никаких усилий. И когда он это понял, его зрение и умственное состояние сразу же улучшились. Наконец, мой пациент стал способным прочитать 20/10 или больше, и хотя ему было больше пятидесяти пять лет, он также прочитал алмазный тип шрифта на расстоянии от шести до двадцати четырёх дюймов. Его гемералопия (куриная слепота) была ослаблена, приступы дневной слепоты прекратились, и он, наконец, смог сказать, какого цвета глаза у его жены и детей. Однажды он сказал мне: «Доктор, я благодарен Вам за то, что Вы сделали с моим зрением. Но никакие слова не могут выразить ту благодарность, которую я испытываю за то, что Вы сделали для моего ума». Несколько лет спустя он звонил, исполненный благодарности, потому что не было никаких ухудшений.