– Так! – произнес он почти с таким же нажимом, что и Эйнсли, но имея в виду совсем другое. Как будто он демонстрировал мне новенькую сверкающую машину. Я ответила нежной сверкающей улыбкой, то есть хотела изобразить нежность, но губы занемели, словно под слоем яркой дорогой помады. Я налила кофе в две кружки, достала молока и села на свободный стул. Он накрыл мою руку своей. – Знаешь, я не собирался делать то, ну, что сделал вчера вечером, – совсем не собирался. Я кивнула: ведь я тоже не собиралась. – Полагаю, я все время уклонялся от этого. И я уклонялась. – Но думаю, ты права насчет Триггера. А может, я как раз хотел, сам того не осознавая. Мужчине же надо когда-то остепениться. Мне ведь двадцать шесть. Теперь я увидела Питера в новом свете: стоя на кухне, он менялся на глазах, превращаясь из безбашенного молодого холостяка в спасителя, укротителя хаоса, гаранта стабильности. Где-то в подвалах компании «Сеймур сёрвейз» невидимая рука стирала мою подпись на заявлении о пенсионном плане. – И теперь, когда все определилось, я чувствую, что моя жизнь станет гораздо счастливее. Мужчина не может порхать до бесконечности. А в перспективе это будет лучше и для моей практики, ведь клиентам нравится, если у тебя есть жена. Люди с подозрением относятся к адвокатам, остающимся холостяками после определенного возраста, все начинают думать, что ты гомосек или еще что-то. – Он помолчал и продолжил: – А что касается тебя, Мэриен, то я же знаю, что всегда смогу на тебя положиться. Многие девушки слишком взбалмошные, а ты очень благоразумная. Тебе, может быть, это неизвестно, но я всегда считал, что это важнейшее достоинство той, кого бы я хотел иметь в качестве жены. Я себе не казалась такой уж благоразумной. Я скромно потупила взор и стала рассматривать крошку от тоста, которую пропустила, вытирая стол. Я не знала, что сказать. Ответить ему: «Ты тоже очень благоразумный» – казалось неуместным. – Я тоже счастлива, – пробормотала я. – Давай переместимся с нашим кофе в гостиную. Он последовал за мной. Мы поставили кружки на круглый кофейный столик и устроились на диванчике. – Мне нравится эта комната, – заметил он, оглядываясь по сторонам. – Здесь по-домашнему уютно. – Он обнял меня за плечи. Мы сидели в, как мне хотелось думать, блаженной тишине. Нам обоим вдруг стало неловко. Мы утратили все представления друг о друге, все повадки, к которым привыкли и которые могли бы направить нас сейчас по верному руслу. И еще не выработав новых представлений о себе, мы не знали, что сказать или как поступить. Питер усмехнулся своим мыслям. – Что смешного? – спросила я. – Ничего особенного. Когда я утром подошел к машине, то заметил, что под днищем застряли сломанные ветки, и я специально поехал мимо той лужайки. Мы проделали аккуратную прореху в их изгороди. – Ему все еще нравилось думать о вчерашнем приключении. – Ты большой глупыш! – нежно произнесла я. Во мне уже зашевелился инстинкт собственницы. Выходит, этот субъект принадлежит мне! Я уткнулась головой в его плечо. – Когда хочешь устроить свадьбу? – брякнул Питер. Моим первым поползновением было ответить ему с уклончивым легкомыслием, как я всегда и поступала, когда он задавал мне серьезные вопросы: «Может, в День сурка?» Но вдруг услышала незнакомый мне бархатный голос, который тихо произнес: «Я бы предпочла, чтобы ты сам решил. Давай ты будешь принимать все важные решения». Мне это было самой удивительно. Я никогда еще не говорила ему ничего даже отдаленно похожего. И самое смешное, что я не шутила. 11 Питер пробыл у меня недолго. Он сказал, что ему нужно еще немного поспать, и посоветовал мне сделать то же самое. Но я совсем не устала. Меня переполняла нервная энергия, которая не иссякала, пока я бесцельно курсировала по квартире. Тот день был исполнен той печальной пустоты, которая у меня с самого детства ассоциировалась с воскресными днями, – это ощущение возникало из-за безделья. Я домыла посуду, разложила чистые ножи, вилки и ложки по отделениям в ящике кухонного буфета, хотя и знала, что долго они там не пролежат. Устроившись в гостиной, в очередной раз пролистала журналы, обращая внимание на знакомые заголовки, теперь приобретшие новый смысл: «ПРИЕМНЫЙ РЕБЕНОК: ЗА И ПРОТИВ», «ВЫ ВЛЮБЛЕНЫ – ЭТО ВЗАПРАВДУ? Тест из двадцати вопросов» и «КОНФЛИКТЫ МЕДОВОГО МЕСЯЦА». Потом потрогала рычажки на тостере: в последнее время в нем все подгорало. Когда зазвонил телефон, я так и подпрыгнула, но оказалось, просто ошиблись номером. Наверное, мне стоило обсудить ситуацию с Эйнсли, которая уединилась у себя в спальне, но почему-то я решила, что никакой пользы от этого не будет. Мне хотелось сделать что-то такое, что будет иметь результат, но я не знала, что именно. Наконец, решила потратить вечер на поход в прачечную. Мы, естественно, не пользовались стиральной машиной нашей домовладелицы. И даже не знали, есть ли она у нее. Она в принципе не позволяла ничему столь плебейскому, как выстиранное белье, осквернять ухоженную территорию ее лужайки за домом. А может, просто ни она, ни ее ребенок не загрязняли свою одежду: вполне возможно, что все их вещи были снабжены невидимыми пластиковыми чехлами. Мы ни разу не спускались к ней в подвал и даже не слышали, что у нее в доме таковой имеется. И вполне вероятно, что стирка, в ее иерархии ценностей, считалась занятием, о котором всем известно, но которое никто уважающий себя не обсуждает. Поэтому, когда куча заношенной одежды разрасталась до необъятных размеров, а в ящиках шкафов ничего чистого не оставалось, мы отправлялись в прачечную самообслуживания. Или я ездила одна: я не могла так же долго тянуть со стиркой, как Эйнсли. Туда лучше ходить вечером в воскресенье, чем по рабочим дням. В это время гораздо меньше старичков, тщательно выполаскивающих свои некогда шикарные сорочки, и меньше старушек в широкополых шляпках и белых перчатках, собирающихся к подружкам-сверстницам на чашку чая. До ближайшей к нам прачечной надо проехать одну остановку на автобусе. Суббота – неудачный день для поездки, потому что автобусы забиты покупателями, и это все те же старушки в шляпках и белых перчатках, хотя не столь аккуратные, а еще по субботам случается наплыв любителей вечерних киносеансов. Я предпочитаю воскресные вечера: меньше людей. Терпеть не могу, когда на меня пялятся и мой набитый мешок с грязной одеждой слишком бросается в глаза и сразу выдает: ага, едет в прачечную. В тот вечер я с нетерпением ждала этой поездки. Мне хотелось поскорее покинуть квартиру. Я разогрела и проглотила замороженный ужин и переоделась для прачечной: джинсы, свитер, клетчатые спортивные тапки, которые я зачем-то купила и с тех пор никуда больше не надевала – и порылась в кошельке в поисках четвертаков. Я засовывала грязную одежду в мешок, когда вошла Эйнсли. Она почти весь день просидела у себя за закрытой дверью, занимаясь бог знает какими ритуалами черной магии: то ли варила приворотное зелье, то ли лепила восковых кукол Леонарда и колола их булавками в нужных местах. И вот ее осенила некая интуитивная догадка. – Приветик! Идешь в прачечную? – спросила она с наигранным равнодушием. – Нет, – ответила я хмуро. – Разрубила Питера на кусочки, спрятала их в ворохе грязного белья и вот хочу похоронить в овраге. Она, видимо, сочла мое замечание пошлым. Даже не улыбнулась. – Слушай, не возражаешь, если я подкину тебе кое-что из моего? Все равно ты идешь. Там немного. – Отлично, – с облегчением отозвалась я. – Неси. Это у нас обычная практика. Вот почему Эйнсли никогда не ходит одна в прачечную. Она ушла и вернулась через несколько минут с охапкой нижнего белья всех цветов радуги. – Эйнсли! Ты же сказала, немного! – А тут и есть немного, – сварливо ответила та. Но когда я твердо заявила, что все это не влезет в мой мешок, она разделила белье на две кучки. – Спасибо! Ты меня выручила! До встречи! Я волокла мешок за собой по лестнице, внизу взвалила себе его на плечо и выскользнула из двери, попутно поймав застывший взгляд домовладелицы, которая украдкой высунулась из-за бархатной занавески, отделявшей ее гостиную от прихожей. Так, я знаю, она с немым укором осуждала вопиющую демонстрацию нашей нерадивости. Все мы, читала я ее мысли, являемся воплощением нечистоплотности. Я села в автобус и поставила мешок с одеждой рядом на сиденье, надеясь, что со стороны он смахивает на ребенка и не вызовет негодования у пассажиров, решивших съездить по делам в выходной. Я все не могла забыть случившееся со мной ранее происшествие: когда я выходила из автобуса, какая-то закутанная в черные шелка старушенция в лиловой шляпке вцепилась мне в плечо. Дело было тоже в воскресенье. Ее возмутило не только то, что я нарушаю четвертую заповедь[5], но и то, что я неподобающе одета для такого дня: Иисус, напомнила она мне, никогда бы мне не простил клетчатых спортивных тапок. Я принялась изучать цветной рекламный плакат над окном: на нем была изображена молодая женщина с тремя парами ног, вышагивающая в утягивающем корсете. Должна признаться, меня такое возмущает. Это как-то слишком напоказ. Поначалу я не могла понять, на кого рассчитана подобная реклама и кто бы купил этот товар, и вообще – проводилось ли хотя бы предварительное изучение рынка. Женские формы, размышляла я, должны привлекать мужчин, а не женщин, а мужчины обычно не покупают женские корсеты. Хотя, возможно, миниатюрная гибкая женщина – это образ самой себя; возможно, покупательницы считают, что они возвращают себе одновременно юность и изящество. Потом мои мысли перенеслись на прочитанную где-то фразу, что стильно одетая женщина всегда имеет в своем гардеробе корсет. Я задумалась над скрытыми смыслами слова «всегда». А затем до конца поездки размышляла о временных границах термина «средний возраст»: когда я его достигну? Может быть, я уже в него вступила? Словом, пришла я к выводу, с такими вещами надо быть поаккуратнее: они имеют обыкновение нагрянуть, когда их совсем не ждешь. Прачечная самообслуживания располагалась на той же улице, что и станция подземки. Уже стоя перед огромной стиральной машиной, я обнаружила, что забыла порошок, и громко чертыхнулась. Посетитель, засовывавший белье в машину рядом, повернулся и бросил на меня равнодушный взгляд. – Можете взять у меня, – предложил он, протягивая мне коробку. – Спасибо! Почему бы им не поставить тут автомат со стиральным порошком. Странно, что они не додумались. А потом я его узнала: это был парень, с которым я проводила опрос о пиве. Я стояла с коробкой в руке и думала: как он понял, что я забыла свой порошок? Я же ни слова об этом не сказала. Он изучал меня внимательным взглядом. – О, теперь я знаю, кто вы! Сначала не узнал. Без официальной одежды вы выглядите какой-то… беззащитной. – И он опять склонился над своей стиральной машиной. «Беззащитной». Это хорошо или плохо? Я быстро проверила одежду: не разошлись ли швы, застегнуты ли молнии. Потом начала поспешно швырять ее в разные машины: темное – в одну, светлое – в другую. Мне не хотелось, чтобы он закончил стирку раньше меня – и мог бы потом за мной понаблюдать. Но он завершил процесс как раз в тот момент, когда я кидала в барабан какие-то кружевные трусики Эйнсли. – Это ваши? – с интересом спросил он. – Нет, – покраснела я. – Я и не думал. Они так не похожи на вас. Это комплимент или оскорбление? Судя по равнодушной интонации, это просто наблюдение, и наблюдение вполне точное, подумала я с усмешкой. Я захлопнула обе дверцы с толстым стеклом, бросила в прорези для монет четвертаки и дождалась шуршащего звука, сообщившего, что все в порядке, после чего отправилась к ряду стульев у стены и уселась. Придется просто сидеть и дожидаться конца цикла, подумала я: больше в этом районе в воскресенье делать нечего. Можно бы пойти в кино, но у меня с собой не было денег. Я даже забыла прихватить книжку. И о чем я только думала, выходя из квартиры? Обычно я ничего не забываю. Он сел рядом. – Одно плохо с этими общественными стиральными машинами, – заговорил он. – Вечно находишь в барабане волоски с чужого паха. Не то что бы меня это особенно волновало. Меня не смущают ни бактерии, ни микробы. Просто это неприятно. Хочешь шоколадку? Я огляделась по сторонам: не слышит ли нас кто-нибудь. Нет, в прачечной не было ни души. – Спасибо, не хочу. – Я тоже не большой любитель шоколада, просто пытаюсь бросить курить. Он снял фольгу с шоколадной плитки и стал медленно жевать. Мы смотрели на ряд сверкающих стиральных машин, а особенно пристально – на те три стеклянных окошка, похожих на иллюминаторы или аквариумы, за которыми крутилась наша одежда, и фрагменты ткани разной формы и разных цветов то появлялись, то исчезали, смешивались с другими фрагментами, снова появлялись, и снова исчезали в мыльной пене. Парень доел шоколад, облизал кончики пальцев, аккуратно сложил фольгу и положил себе в карман, а потом достал сигарету. – Мне нравится на них смотреть, – сообщил он. – Я смотрю на работающую стиральную машину, как другие смотрят телевизор, – это действует успокаивающе, потому что всегда знаешь, чем все закончится, и не надо ломать голову. К тому же я могу немного поменять программу: если мне надоедает смотреть одно и то же, я всегда могу сунуть туда пару зеленых носков или еще что-нибудь цветное. Он говорил монотонно и сидел, чуть ссутулившись, положив локти на колени и втянув голову в высокий воротник темного свитера, – похожий на втянувшую голову в панцирь черепаху. – Я сюда частенько прихожу. Иногда мне просто нужно выйти из квартиры. И еще мне нравится гладить. Я вообще люблю разглаживать вещи. Избавляться от складок и морщинок – это позволяет чем-то занять руки. Но когда вещей для глажки больше не остается, я прихожу сюда. Чтобы после стирки было что гладить. Он на меня даже не смотрел. Создавалось впечатление, что он разговаривает сам с собой. Я тоже нагнулась вперед, чтобы разглядеть его лицо. В голубовато-белом свете люминесцентных ламп прачечной, который, похоже, не создавал ни тени, ни полутонов, его кожа казалась бледной, как у призрака. – Мне нужно вырываться на свободу из этой квартиры. Летом она как раскаленная темная печь, в такую жару даже утюг включать не хочется. Там и так места мало, а от жары пространство совсем скукоживается, соседи трутся о тебя локтями. Я ощущаю их присутствие даже у себя в спальне. Я знаю, чем они заняты. Фиш сидит в своем кресле, точно в окопе, и не шевелится, даже если что-то пишет, потом рвет все в клочки, говорит, что получилась ерунда, и целыми днями пялится на разбросанные по полу обрывки бумаги. Однажды он встал на четвереньки и попытался склеить их скотчем, у него, естественно, ничего не вышло, и он закатил форменную истерику, стал нас обвинять в том, что мы пытаемся использовать его идеи, чтобы опередить его с публикациями, и воруем у него куски текста. А Тревор, когда не уезжает в летнюю школу и не устраивает из квартиры парную баню, готовя ужин из двенадцати блюд, при том, что я могу обойтись консервированным лососем, практикуется в итальянской каллиграфии пятнадцатого века, копирует виньетки и орнаменты, и безостановочно вещает об искусстве Кватроченто. У него феноменальная память на детали. Это, конечно, очень интересно, но, думаю, не очень важно, да и он, скорее всего, думает так же. А самое главное, они все бубнят и бубнят, все одно и то же, одно и то же, и ни к чему не приходят: они не могут ничего завершить. Конечно, и я ненамного лучше, я застрял на своей семестровой статье. Как-то я был в зоопарке и увидел там спятившего броненосца: он ходил восьмерками по клетке, бесконечно и строго по одной траектории. До сих пор слышу металлический цокот его коготков по каменному полу. Говорят, все животные, которых держат в клетке, становятся такими, это форма приобретаемого ими психоза, и если потом их выпустить на волю, они не убегут, а будут выписывать те же самые кренделя, к каким привыкли в своих клетках. Так и ты – читаешь и читаешь один материал за другим и, прочитав двадцать статей, перестаешь понимать смысл прочитанного. А как подумаешь о том, сколько книг печатается за год, за месяц, даже за неделю, да это ж целая прорва! Слова… – Тут он наконец повернулся ко мне лицом, но странное дело, взгляд у него был пустой, несфокусированный, как будто он глядел на что-то у меня под кожей. – …Начинают утрачивать смысл. Машины перешли в режим первого отжима, и барабаны завертелись с нарастающей скоростью, потом полилась новая порция воды для второго полоскания, и вещи в барабанах заплескались по новой. Он закурил еще одну сигарету. – Я так понимаю, вы – студенты, – заметила я. – Естественно, – печально ответил он. – Разве не ясно? Мы аспиранты. Факультет английского языка и литературы. Все трое. Иногда мне кажется, что все в городе такие, как мы. Мы настолько поглощены своими занятиями, что вообще никого не видим. Было так странно, когда ты третьего дня появилась у нас на пороге и оказалась не студенткой. – А мне всегда казалось, что изучать литературу – это так увлекательно! Вообще-то, мне не казалось, я просто пыталась поддержать беседу, но, еще не успев закрыть рот, осознала, как по-дурацки и по-девчачьи прозвучало мое замечание. – Увлекательно! – фыркнул он. – Мне тоже так казалось. Это кажется увлекательным, если ты – многообещающий студент-энтузиаст. Все говорят: «Идите в аспирантуру, потом подзаработаете деньжат!», и ты идешь и думаешь: «Ну вот теперь я познаю истину». Но ты ровным счетом ни черта не узнаешь, а требования все возрастают и возрастают, и учеба становится все тухлее и тухлее, пока наконец не превращается в груду запятых и сносок мелким шрифтом, и очень скоро тебя ждет то же, что и везде: трясина, в которой ты увязаешь и не можешь вырваться, и тебя гложет одна мысль: как я умудрился сюда попасть? Если бы мы жили в Штатах, я мог бы найти себе оправдание, думая, что так смогу избежать призыва в армию, а так, никакого разумного объяснения. И кроме того, все уже изучено, давным-давно описано, выловлено, и приходится выскребать днище пустой бочки вместе с аспирантами-долгожителями, с этими бедолагами, которые роются в старинных рукописях в поисках хоть чего-то нового, или как галерные рабы пыхтят над редким томом с малоизвестными сочинениями Джона Рёскина типа его писем-приглашений на ужин или театральных рецензий, или пытаются найти хоть какой-то смысл в опусах жалких графоманов, которых они выкопали на свалке литературной истории. Бедняга Фишер Смайт вымучивает диссертацию, сначала он хотел взять тему «Образ утробы у Д. Г. Лоуренса», но ему сказали, что это уже изучено. И сейчас он взялся за совсем уж безумную тему, которая, чем дальше он углубляется в нее, становится все более абсурдной… – Он замолчал.