А если двигаться быстрее? Например, бежать? Глупость. Но вдруг сработает? Вот и подходящее место. Словно кто-то протоптал дорожку. Словно здесь совершали пробежки, задрав лицо к черноте, чтобы в ней проступили сверкающие огни. Пасифия несколько раз вдыхает. До чего разрежен воздух. И бежит. Точнее, переставляет налитые свинцом ноги. Воздух обретает упругость воды, затем – твердость камня. Пасифия силится удержать бег. Дыхание разрывает грудь. Становится жарко. И тут же – холодно как в бездне. Казалось бы, подобное невозможно, но ей одновременно жарко и холодно. Усилия стоят того. Как на фотопластинке проступают пятнышки звездного неба. Сначала негатив. Черное на сером. Затем в одно мгновение – резкая перемена. Выверт. Вспышка. Чужое небо. Совершенно чужое небо. Небо Ван Гога. Пасифия не знает, кто такой этот Ван Гог. Но убеждена – его небо. Крупные диски звезд, вокруг них завихряются световые спирали, расходясь лохматыми концами и сливаясь в межзвездной пустоте потоками искр всех цветов и оттенков. На такое можно смотреть бесконечно. Небо – живое! И близкое! Протяни руку, и пальцы погрузятся в потоки красок. Пасифия спотыкается и летит на землю. И только тогда понимает, что камень преткновения спас ее. Иначе – удушье. Она словно вырвалась из петли. Будто кто-то все же повернул вентиль баллона. Воздуха в нем мало, очень мало. Но это лучше, чем ничего. Гораздо лучше. Встать. И идти. И смотреть. Ко всему привыкаешь. Что дальше? Нужна цель. Где она? Пасифия замирает и видит, как продолжает идти. Несколько Пасифий отслаиваются от нее, будто надуваются мыльные пузыри, дрожат, но продолжают шагать, в свою очередь множась на все новые и новые Пасифии, которые расходятся в стороны, перебирая варианты направления. Некоторые ответвления быстро гаснут, лопаются, исчезают, другие длятся гораздо дольше, скрываясь в запутанных лабиринтах слоистых камней. Она будто в коробке игры у Корнелия… А кто такой – Корнелий? Близкий? Или безмерно далекий? Откуда-то из-за края мира? Что за непонятные мысли… Неуверенный шаг, но ничего страшного не происходит – она сливается с впереди стоящей фигурой самой себя. Словно лопнул мыльный пузырь. Даже брызг нет. Сзади? Сзади как и раньше – прошлое отвердевает. Оказывается прочнее грядущего. Путеводная нить ее мыльных пузырей – вот по этому пути она пойдет. Или пошла? Детерминированность или свобода? Хочется испить свободы, Пасифия пытается сделать шаг в сторону, свернуть в боковой проход, но не получается. Курс задан. Она, будущая, выбрала из целого ряда попыток, блужданий именно его. И не ей, настоящей, оспаривать выбор ее, будущей. Взбирается на гребень, изредка оборачиваясь, чтобы еще раз увидеть все тот же океан до самого горизонта, багровый океан, из которого вышла. Над океаном действо. От черного сгустка спускается сотканная невидимым ткачом тончайшая нить, поначалу еле заметная, но затем все четче прорисовываясь, напитываясь грубой материальности, сворачиваясь в клубки, вновь распрямляясь, делая очередной рывок к поверхности океана. Между ними невидимая преграда, нечто препятствует черному сгустку забрасывать нить все глубже и глубже, сопротивляется, отталкивает, но раз за разом уступает, и нить ниспадает ниже, ниже. Пасифия различает, что это скорее туго скрученный вихрь, причудливо изгибающийся смерч, червоточина, пронзающая мир и жадно тянущаяся к океану. И жидкость ощущает ее приближение, в глубине возникает тусклое багровое свечение, мельтешение огоньков, похожих на крошечные коконы, эти коконы поднимаются навстречу червоточине, танцуют, толкают друг друга, словно борются за право оказаться первыми на поверхности. А затем смерч касается океана, один из коконов делает рывок и проникает внутрь черноты, становится еле видимым, толчками продвигаясь выше и выше, к черному сгустку. Но в вихре возникают спазмы, он дергается из стороны в сторону, извивается, будто проглоченный кокон ядовит и его надо немедля исторгнуть обратно, изблевать. И в конце концов это удается – с громким хлюпаньем светящийся кокон падает на берег, неподалеку от Пасифии. Она не движется, ждет, но от нее отделяются полупрозрачные фигуры, которые расходятся в стороны, затем по искривленным траекториям, будто их притягивает тяготеющий центр, сливаются воедино у бледного кокона, уплотняются. Пасифия внезапно обнаруживает себя там, рядом с ним, протяни руку и дотронешься до рыхлой поверхности. И рука послушно сгребает бледную субстанцию, которая громко чавкает, и Пасифия с брезгливостью отбрасывает ее в сторону. Внутри кокона что-то есть. Плотное, темное. Пасифия руками рвет кокон, разбрасывает в стороны рыхлые, сочащиеся противной жижей куски и видит то, что должна увидеть. Ты ведь знаешь, что ему предстоит сделать, некто шепчет ей, он не только твой, он мой, мой, мой демиург, но Пасифия не желает слышать голос отовсюду и ниоткуда, она отмахивается, отгоняет его, надоедливую пчелу. Нет у него никакой задачи, никакой цели, предназначения, кроме того, чтобы принадлежать только ей и только ей… Свернувшееся в позе эмбриона темное существо. Пасифия осторожно касается его гладкой головы, нежно гладит, пытаясь разбудить, но чтобы пробуждение наступило как можно мягче, постепенно уступая уют сна напору бодрствования. Могучее, мускулистое, словно вырезанное из дерева тело вздрагивает, по нему будто пробегает электричество, по каждому мускулу, сочленению, глаза открываются, встречаются взглядом с Пасифией. – Ма… ма-ма? – с усилием произносит существо, и вместе с клокочущими звуками исторгает потоки темно-багровой жидкости. И вместе с исторжением с ним происходит жуткий метаморфоз, тело разбухает, наливается силой, но самое жуткое творится с головой. Из нее тянутся, вытягиваются рога, а лицо обретает столь уродливые черты, что только глаза матери могут разглядеть в выпученных, налитых кровью буркалах остатки тех искр, которые принадлежали ее сыну. Книга II. Ткач восстания 1. Прибытие Внешняя гидравлика оказалась отключена, и когда перепонка люка лопнула, Ариадна получила болезненный толчок в спину. Внутреннее давление почти вышибло из шлюпа, и если бы кто-то не подхватил, лежать ей на поёлах, как выкинутой на берег рыбке. С головы сдернули дыхательную маску и бесцеремонно сунули в водоприемник, на сленге космоплавателей величаемый «блевотницей». А как иначе назвать мучительный и физиологически неприятный процесс избавления легких, а заодно и желудка от перенасыщенной жидкости, которой дышишь во время перелета? – Спа-си-бо… – ухитрилась проговорить Ариадна между приступами рвоты. Она не видела своего добровольного помощника, так как головой торчала в видавшей виды «блевотнице», ее вряд ли кто чистил или дезинфицировал в последнее время. Когда-то блестящий раструб покрывали ржавые потеки, а из сливного отверстия воняло так, что еще больше выворачивало наизнанку. – С вами всё в порядке? – Голос снаружи обретал в раструбе гулкость. – Да… да, спасибо. – Она сплюнула остатки красноватой дыхательной жидкости и выпрямилась. Меньше всего Ариадна ожидала обнаружить себя в центре внимания сотен глаз. – Кто это? – невольно вырвалось у нее. – Пожалуйста, прошу вас… – тихий, жалкий голос, осторожные касания. – Шлюп… Нам нужен шлюп… – Дезертиры, – с презрением сказало огромное черное существо. И тот, кто хватал Ариадну за локоть, не дожидаясь, пока она освободится от управляющих нитей шлюпа и стащит с головы командный шлем, съежился, отступил на шаг. Однако как и прежде протягивал в горестной мольбе руки. Ариадна наконец-то содрала шлем, пучки нитей истончились, пожелтели. От разрыва связи со шлюпом тело зудело. – Вы не вправе их обвинять. – Ариадна смотала управляющие нити в клубок и вложила его в молящие руки. – Посадите в шлюп женщин и отпрысков… Но прежде сгрузите гипостазис восстания, он в трюме… – Да-да, конечно, – забормотал страждущий. – Женщин и детей… гипостазис… – Воды вам должно хватить, – только и успела сказать в спину уходившего Ариадна и подумала, что, может, именно предвидение этого и заставило ее предпринять рискованный маневр гравитационного разгона в экзосфере светила, максимально сберегая жидкость. Огромное черное существо с отвращением смотрело, как получивший управляющий клубок побрел по залу, где на полу сидели бывшие работники. Подчиняясь его безмолвным знакам, поднимались женщины, подзывали отпрысков. Никто не решался нарушать безмолвие, разбавляемое лишь гулом атмосферных двигателей. Даже экраны непрерывной трансляции работали с отключенным звуком, по ним ползли черные помехи, и казалось, что вещавший с них не имеет головы, на ее месте зияла чернота. – Демиург терраформовки Венеры Телониус. – Черный гигант повернулся к Ариадне. – Но вы это знаете. Сопровождавший его охранный робот, превосходивший демиурга высотой и шириной, шевельнул верхней парой конечностей, и Ариадне почудилось, будто это он говорит с нею. – Ткач восстания Ариадна, – в тон ответила она. У нее текло по языку добавить, что и Телониус это знает – кто еще мог прибыть на шлюпе с орбитальной базы вне расписания, да еще так просто распорядиться кораблем. – Сколько здесь работников? Телониус процедил: – Здесь нет работников. Только возвращенцы. И какая разница – сколько? Все они – лишние. – Когда возвращенцев направляли сюда на работу, вы не считали их ни лишними, ни обузой, – заметила Ариадна в широченную спину Телониуса, двигаясь вслед к выходу из зала. – Они знали ценность этой работы – миллиардам таких же, как они, понадобится новое пристанище. Идти пришлось медленно, переступая через пожитки, вытянутые ноги, а то и через скрюченные неудобным сном фигуры. Некоторые из ожидавших облачены в скафандры, чьи колпаки свешивались на спину сморщенными масками, похожими на праздничные личины смеха и печали – у кого как. При этом системы индивидуальной вентиляции работали на полную мощность, разгоняя духоту не только под оболочкой, но и вблизи, облегчая участь ожидающих. – Послушайте, Телониус, а нельзя задействовать дополнительные воздуховоды? Дайте взрослым и отпрыскам продышаться. – Правильно! Мы будем жаловаться! Всем нужен свежий воздух! Сколько можно терпеть! – немедленно раздались голоса в поддержку Ариадны. Несмотря на показное равнодушие возвращенцев, она плавала в центре их внимания. – Не говорите чепухи! – перекрыл жалобные голоса чей-то рык, и Ариадна было подумала, что это Телониус, но наткнулась на бешеный взгляд возвращенца, стоящего у самого выхода в форме администрации проекта. Шевроны неряшливо спороты, поэтому определить его бывшее звание оказалось невозможно. – Энергии хватает лишь на минимальную жизнедеятельность Лапуты! Если утекаем, не будем наливать проблем остающимся! – Кто он? – спросила Ариадна. Телониус оскалился: – Брут. Мой бывший заместитель. Брут. Брут. Что-то знакомое… – Дедал Лапуты? – вспомнила Ариадна. И изумилась. – Значит, и он тоже… – Тоже, – отрезал Телониус.